Главная
 
Библиотека поэзии СнегирёваПятница, 29.03.2024, 11:42



Приветствую Вас Гость | RSS
Главная
Авторы

 

Владимир Солоухин

 

                 Стихи 1960г


ВЕТЕР

Ветер
Летит над морем.
Недавно он не был ветром,
А был неподвижным, теплым воздухом над землей.
Он
Окружал ромашки.
Пах он зеленым летом
(Зыбко дрожал над рожью желтый прозрачный зной).
Потом,
Шевельнув песчинки,
Немного пригнувши травы,
Он начал свое движенье. Из воздуха ветром стал.
И вот
Он летит над морем.
Набрал он большую скорость,
Забрал он большую силу. Крылища распластал.
Ходят
Морские волны.
С них он срывает пену.
Пена летит по ветру. Мечется над волной.
Светлый
Упругий ветер
Не медом пахнет, а йодом,
Солью тревожно пахнет. Смутно пахнет бедой.
(Руки мои — как крылья. Сердце мое распахнуто.
Ветер в меня врывается. Он говорит со мной):
— Спал я
Над тихим лугом.
Спал над ромашкой в поле.
Меня золотые пчелы пронизывали насквозь.
Но стал я
Крылатым ветром,
Лечу я над черным морем.
Цепи я рву на рейдах, шутки со мною брось! —
Я
Говорю открыто:
— Должен ты выбрать долю,
Должен взглянуть на вещи под резким прямым углом:
Быть ли
Ромашкой тихой?
Медом ли пахнуть в поле?
Или лететь над миром, время круша крылом? —
Что я
Ему отвечу?
— Сходны дороги наши,
Но опровергну, ветер, главный я твой резон:
Если б
Ты не был тихим
Воздухом над ромашкой,
Откуда б ты, ветер, взялся? Где бы ты взял разгон?

1960


ЯБЛОКО

Я убежден, что Исаак Ньютон
То яблоко, которое открыло
Ему закон земного тяготенья,
Что он его,
В конечном счете, — съел.

То яблоко — дитя Земли и Солнца —
Родилось,
Выросло из завязи,
Созрело
(А перед этим пчелы прилетели,
И дождь прошел, и теплый ветер дул)
Не столько для того, чтобы упасть
И доказать движеньем по прямой,
Что тяготенье вправду существует,
Но главным образом, чтоб стать красивым, сладким,
И сочным, и прохладным, и большим,
Чтобы его, любуясь, разломили
И аромат услышали
И сладость
Вкусили чутким человечьим ртом.

1960


НЕ ПРЯЧЬТЕСЬ ОТ ДОЖДЯ

Не прячьтесь от дождя! Вам что, рубашка
Дороже, что ли, свежести земной?
В рубашке вас схоронят. Належитесь.
А вот такого ярого сверканья
Прохладных струй, что льются с неба (с неба!),
Прозрачных струй, в себе дробящих солнце,
И пыль с травы смывающих,
И листья
Полощущих направо и налево,
Их вам увидеть будет не дано.

Смотреть на дождь? Какая ерунда!
Сто раз я видел море на картинах,
А толку ни на грош.
Где запах моря?
Где бархатная ласковость его?
Где мощь его, когда волну прибоя,
Сто тысяч тонн дрожащей синевы,
Она поднимет кверху, как в ладонях,
И понесет,
И выплеснет на берег,
И с ног сшибет, и в пене погребет…
Где соль его?

Итак, долой картины!
Долой
На дождь гляденье из окна!
Жить надо всем.
Глазами жить — убого.
Жить надо кожей, ртом, и нервом каждым,
И каждой клеткой, что пока жива,
Пока способна слышать влагу моря.

Жить надо всем.
Уже дождя мне мало.
Я в сад бегу, и тонкие деревья —
Рябину,
Вишенье,
Цветущую сирень —
Стряхаю на себя, усиливая дождь.

Деревьев мало мне!
Пульсируя упруго,
То льющаяся в звонкое ведерко,
То ветром относимая капель
Мне рушится на голову и плечи.
Капель, даешь капель!
Она мне заливает
Глаза, и нос, и рот,
Глаза, и нос, и рот…

Но сквозь капель я все-таки хватаю,
Вдыхаю, как могу лишь, глубоко
Дождем промытый, пахнущий сиренью
И чуточку железом ржавой крыши
(Ведь все же с крыши падает капель)
Большой
Земного воздуха глоток.

1960


КАК ВЫПИТЬ СОЛНЦЕ

Профаны,
Прежде чем съесть гранат,
Режут его ножом.
Гранатовый сок по ножу течет,
На тарелке красная лужица.
Мы
Гранатовый сок бережем.
Обтянутый желтою кожурой,
Огромный,
Похожий на солнце плод
В ладонях медленно кружится,
Обсмотришь его со всех сторон:
Везде ль кожура цела.
А пальцы уж слышат сквозь кожуру
Зерна —
Нежные, крупные,
Нажмешь легонько
(Багряна мгла!),
Кровью брызнули три зерна
(Впрочем, брызгаться тесно там —
Глухо и сочно хрупнули).
Теперь осторожно мы мнем и мнем
Зерна за рядом ряд.
Струи толкутся под кожурой,
Ходят, переливаются.
Стал упругим,
Стал мягким жесткий гранат.
Все тише, все чутче ладони рук:
Надо следить, чтоб не лопнул вдруг —
Это с гранатом случается.
Терпенье и нежность — прежде всего!
Верхние зерна — что?!
Надо зерна
Суметь
Достать в глубине,
В середине размять их здорово…
И прокусить кожуру,
И ртом
Глотками сосущими пить потом,
В небо подняв драгоценный плод
И
Запрокинув голову!

1960


ПОЛЕТЫ

Летаем мы во сне. Я говорю
Про ощущенье сладкое полета.
Конечно, современный самолет
Поднимет вас на десять тысяч метров
И тотчас унесет куда-нибудь
В Ташкент, в Пекин, в Сахару, в Антарктиду…
Но это все — езда, а не полет.
Вы в мягком кресле. Лампочка над вами.
В руках журнал, к примеру, «Огонек».
Вам девушка приносит на подносе
Лимон и чай. И кучу леденцов
На случай, если вскорости начнутся
Воздушные ухабы. Все предметы,
Что окружают вас, вполне спокойны
И неподвижны…
Где же тут полет?

Я помню, в юности, когда я жил в деревне,
Ходили мы за вениками в лес.
Сейчас найдешь березу постройнее,
Повыше,
Поупружистей,
Погибче,
Чтобы вполне ладони обхватили
Ее, как тело, розоватый ствол.
Сначала сучьев нет. И по стволу,
Подошвами босыми упираясь,
С коры стирая белую пыльцу,
До онеменья натруждая руки,
Стремишься вверх, где жесткой нет опоры,
А только зыбкость,
Только синева,
Что медленно колышется вокруг.
Тогда опустишь ноги
И повиснешь,
Руками ухватившись за верхушку,
И длинная, упругая береза
Начнет сгибаться медленно к земле.

Там было ощущение полета!
Пусть десять метров, пусть одно мгновенье,
И вот уж я валяюсь на траве,
Березу все из рук не выпуская,
Лицо уткнувши в нежную листву.
Хочу и отпущу.
Она обратно
Стрельнет стремглав и гордо отряхнется,
Как если бы обидевшись чуть-чуть…

Что ж приближает нас всего полнее
К полету птицы?
Белый склон горы.
Сверкает снег. Кусты внизу по речке
Игрушечными кажутся отсюда.
Я чувствую,
Как много между мною
И ими, там стоящими внизу,
Морозного прозрачного пространства.
Как много просто воздуха меж нами,
Через который надо пролететь.
И я лечу.
Я ничего не помню,
Как было там, на середине склона,
Как было там, на самой крутизне.
Но ветер, пробивая толстый свитер,
По телу разливается прохладой,
Потом срывает шапку и бросает
Ее в сугроб. И слезы высекает
Из глаз, смотрящих ветру вопреки…
Стою внизу.
И вот уж нет полета,
Хотя еще дрожат слегка колени.
Что ж это было?
Что же это было?
Как сладко! Как протяжно! Как свободно!
Почти как птица. Или как во сне.

1960


В УЗЕЛ СВЯЗАНЫ НИТИ

Вы проходите мимо слона?
Подождите.
Рассмотрите вплотную это чудо, увиденное наяву.
Он умеет такое, что никто на земле не умеет.
Например… он берет траву,
Сочную (после дождя) или пыльную (лишь бы еда),
Свежей воды добавляет из близ текущей реки
(Впрочем, может из лужи браться слоном вода),
Все смешает потом
И спит себе в холодочке
С набитым травой и водой животом,
Там, где тропиков солнце леса пробивает вкось.
Это кажется только, что спит, а на самом-то деле
Из зеленой, мягкой травы
(Вы подумайте только — из мягкой травы)
Без особых усилий (но где?!)
(Где пробирок, и колб, и спиртовок ряды?
Где приборы?
Где задумчивость профессорской головы?)
Создает слоновую кость!
Вы-ра-ба-ты-вает слоновую кость,
Тяжелую, плотную, желтую, с глянцевым блеском
Из мягкой, совсем не похожей на кость травы!
Вы проходите мимо цветка?
Наклонитесь,
Поглядите на чудо,
Которое видеть вы раньше нигде не могли.
Он умеет такое, что никто на земле не умеет.
Например… Он берет крупинку мягкой черной земли.
Затем он берет дождя дождинку,
И воздуха голубой лоскуток,
И лучик, солнышком пролитой.
Все смешает потом (но где?!)
(Где пробирок, и колб, и спиртовок ряды?),
И вот из одной и той же черного цвета земли
Он то красный, то синий, то сиреневый, то золотой!
Мало этого! Семечко сделает он
Из земли, из воздуха и воды.
Такое, что взять-то никак не возьмешь.
Раскусишь, поищешь — ничего не найдешь.
А между тем все заранее спрятано там,
Что присуще живым цветущим цветам:
И корни, и стебель, и лепестки
(И краска припрятана для лепестков),
И способность вырасти именно возле реки
Или именно вдалеке от ее берегов!

Вы проходите мимо прохожих людей,
Их расталкивая на тротуаре?
Остановитесь!
Поглядите на чудо
Из всех возможных и сущих чудес.
Человек,
Он умеет такое, что никто на земле не умеет,
Например… он берет говяжьего мяса кусок,
И луку пучок
(Иль иное земное растенье),
И воду берет, и воздуха светлый глоток,
И рыбу, и дыню, и свеклу, и грецкий орех,
Бездумно берет, безотчетно берет, наудачу.
И вдруг
Из всего, что взял,
Что вдохнул, и выпил, и съел…
Слово человеческое создает!
И загадку,
И песню,
И смех (человеческий смех!),
И а-риф-ме-ти-ческую задачу!
Так разве же можно подойти и ударить его по голове?
Подойти и отнять кусок хлеба?
Не дать ему воздуха или воды?
Или солнца, солнца ему не дать?!
(Подозреваю, что именно из солнца
Сотворяется в человеке смех.)
Подумайте. Повремените.
В нем,
В одном человеке (если только он человек)
Прошедших туманных веков
И грядущих туманных веков
В узел связаны нити, —
Не оборвите!

1960


ЖУРАВЛИ

Журавли, наверно, вы не знаете,
Сколько песен сложено про вас,
Сколько вверх, когда вы пролетаете,
Смотрит затуманившихся глаз!

Из краев болотных и задебренных
Выплывают в небо косяки.
Крики их протяжны и серебряны,
Крылья их медлительно гибки.

Лирика полета их певучего
Нашей книжной лирики сильней.
Пролетают, радуя и мучая,
Просветляя лица у людей.

Годы мне для памяти оставили,
Как стоял я около реки
И, покуда в синем не растаяли,
Журавлей следил из-под руки.

Журавли летели, не синицы,
Чьим порханьем полнится земля…
Сколько лет уж, если спохватиться,
Не видал я в небе журавля!

Словно светлый сон приснился или
Это сказка детская была.
Или просто взяли обступили
Взрослые, серьезные дела.

Окружили книги окончательно,
Праздность мне постыдна и чужда…
Ну а вы, спрошу я у читателя,
Журавлей вы видели когда?

Чтоб не просто в песне, а воочию,
Там, где травы жухнут у реки,
Чтоб, забыв про мелочное прочее,
Все глядеть на них из-под руки.
Журавли!
Заваленный работою,
Вдалеке от пасмурных полей,
Я живу со странною заботою —
Увидать бы в небе журавлей!

1960


ГОЛОВА

В пыли, перед нашим домом,
Валяется птичья голова.
Совершенно ненужный предмет.
Я шел и почти наступил на нее,
Но с брезгливостью ногу отдернул
И палкой
Кровавый комочек
Отбросил поближе к помойке.
Ибо именно там ее место…
Именно там? Ты уверен?
Жара… Мозг, наверное, уж стал высыхать.

Сколько сот миллионов столетий
Вся природа,
Все лучшие,
Все кропотливые силы земли
Создавали те несколько граммов
Самого тайного,
Самого тонкого,
Самого точного вещества,
Что сейчас высыхает
В изящной удобной коробке из кости
И что люди условно назвали созвучием: «мозг».
Все он мог.
Даст приказ — и вздымаются крылья у птицы,
Даст приказ — и поет и щебечет она.
Даст приказ — из гнезда за добычей стремится,
Даст приказ — возвращается, долгу верна.
У жизни,
Распространившейся во времени и пространстве,
Блестяще выдержанный экзамен —
Это маленькая,
В пестрых перышках,
Бесконечно красивая голова.
Триста тысяч машин, размещенных в гигантском зале,
Не заменят пятнадцати граммов
Невзрачного мягкого вещества.
Кто-то мне говорил: в Институте мозга
Изучают, делают срезы, разглядывают в микроскоп…
Да, четырнадцать миллиардов клеток,
Да, фосфора (допустим) полпроцента,
Но разве только это
Вмещает мой человеческий лоб?!

Загляните туда —
И развернутся синие бездны,
Вся вселенная там: Андромеды туманность видна.
Сколько зорь и цветов,
И стихов и морей — я не бедный, —
А какие мечты,
А какие горят имена!
Так что если когда-нибудь вам попадется
Моя
Валяющаяся на дороге
Снарядом ли,
Просто ли оторванная голова, —
Не пинайте ногой, пододвигая поближе к помойке.
Не говорите,
Что именно там ее место…
Даже относительно птичьей
Я обратно беру
Безобразные, безответственные слова.

1960


СОЛНЦЕ

Солнце разлито поровну,
Вернее, по справедливости,
Вернее, по стольку разлито,
Кто сколько способен взять:
В травинку и прутик — поменьше,
В большое дерево — больше,
В огромное дерево — много.
Спит, затаившись до времени: смотришь, а не видать.
Голыми руками можно его потрогать,
Не боясь слепоты и ожога.
Солнце умеет работать. Солнце умеет спать.

Но в темные зимние ночи,
Когда не только что солнца —
Звезды не найдешь во вселенной
И кажется, нет управы
На лютый холод и мрак,
Веселое летнее солнце выскакивает из полена
И поднимает немедленно
Трепещущий огненный флаг!

Солнце разлито поровну,
Вернее, по справедливости,
Вернее, по стольку разлито,
Кто сколько способен взять.
В одного человека — поменьше,
В другого — гораздо больше,
А в некоторых — очень много.
Спит, затаившись до времени. Можно руку смело пожать
Этим людям,
Не надевая брезентовой рукавицы,
Не ощутив на ладони ожога
(Женщины их даже целуют,
В общем-то не обжигая губ).
А они прощаются с женщинами и уходят своей дорогой.
Но в минуты,
Когда не только что солнца —
Звезды не найдешь вокруг,
Когда людям в потемках становится страшно и зябко,
Вдруг появляется свет.
Вдруг появляется пламя, разгорается постепенно, но ярко.
Люди глядят, приближаются,
Сходятся, улыбаются,
Руке подавая руку,
Приветом встречая привет.

Солнце спрятано в каждом!
Надо лишь вовремя вспыхнуть,
Не боясь, что окажется мало
Вселенского в сердце огня.
Я видел, как от травинки
Загорелась соседняя ветка,
А от этой ветки — другая,
А потом принималось дерево,
А потом занималось зарево
И было светлее дня!
В тебе есть капелька солнца (допустим, что ты травинка).
Отдай ее, вспыхни весело,
Дерево пламенем тронь.
Быть может, оно загорится (хоть ты не увидишь этого,
Поскольку отдашь свою капельку,
Золотую свою огневинку).
Все умирает в мире. Все на земле сгорает.
Все превращается в пепел.
Бессмертен только огонь!

1960


ОБЛАКА

Сколько их пролетело за сорок-то дней,
Облаков над нашим селом.
Над селом, над бугром, над зеленой землей,
Над полями, где рожь,
Над садами, где яблони,
Над картошкой,
Над гречей,
Над клеверами,
Над гороховыми,
Над льняными полями —
Облака… облака… облака…
Не хватает им музыки полковой,
Барабана, кидающего в озноб,
Ибо ветер — полководец всех облаков —
Развернул их могущественно, как войска.

С дочкой смотрим мы вверх
С зеленой земли
На белые цепи,
На цепи полков,
На цепи без края и без конца,
На цепи штурмующих синеву облаков
Белых, но с легким налетом свинца.

— Папа, угадай, а почему облака
Не бывают из молока?
— Потому, что для этого было бы нужно
Очень много вкусного молока.
И к чему? Хорошо, если б были они
Из простой, из прохладной воды дождевой.
Из золотой прозрачной воды.
Вся б трава напилась, все б цветы напились,
Все б грибы напились, колоски б налились.
И картошка,
И греча,
И клевера,
Ну, а также леса и сады.
Но который уж день над землей облака
И не из воды, и не из молока —
Совершенно бесплодны,
Совершенно пусты
Облака… облака… облака…

— Папа, а видишь, за тем леском
Стало черным-черно.
Наверно, дождик сейчас придет
Из золотой, из прозрачной воды,
Чтоб трава напилась, чтоб цветы напились.
Чтоб грибы напились, колоски напились,
И картошка,
И греча,
И клевера,
Ну а также леса и сады.
— Что ты, девочка! Туча-то видишь где?
Там, куда летят облака.
Ветер ее далеко унесет,
Ветер се в клочки разорвет.
Разве может туча встречь ветра идти.
Нет сюда этой туче пути.
Видишь, движутся к ней, окружают ее, как войска,
Облака… облака… облака…

А сосед проходил — закурить не прочь.
Да и выпить тоже всегда не прочь.
Встанет,
Взглядом прищуренным взглянет
И прикинет точно,
Как метром:
— Ты девчонке голову не морочь.
Разве не видишь — гроза идет?
Туча-то эта, что за леском,
Идет своим ветром!
— Как же так?
Как же может такое быть?
Как же может туча встречь ветра плыть,
Против ветра встать,
Белый фронт прорвать
И господствовать в небе?
Где там…
— А я говорю, что ей наплевать,
Сейчас придет и начнет поливать.
И-де-ет
Своим ветром!
Еще спину щекочет горячий зной.
Пылью еще порошит, как золой,
А в лицо уж летит прохлада.
Все кипит вверху, как в большом котле,
Тонет белая рать в черно-синей мгле
Над полями. Над лесом. Над садом.

1960


ВЕТЛА

Ветле,
Что за картофельным загоном,
Из всех деревьев нашего села
Не повезло —
Устроили там свалку.

Ну да: во-первых, неизвестно чья.
И кто и для чего ее сажал там, —
Не знаем.
Если вкруг других
Вполне домашних и вполне приличных ветел
Всегда разметено и чисто, как в избе,
То там, у бесхозяйственной ветлы,
Навалено неведомо чего.
Несут туда железные обрезки,
Несут туда калоши и ботинки,
Что, значит, никуда уж не годны
(Когда б хоть чуть годились — не несли бы),
Издохнет кошка — выбросят к ветле.
Так окружили бедную ветлу
Рваньем тряпичным, падалью кошачьей,
Что лучше уж сторонкой обойти.

А между тем, когда приходит май,
Она, в грязи увязнув по колени,
Вдруг начинает тихо золотеть.
Ей наплевать на рваные калоши,
На банки на консервные, на ветошь,
Она цветет, как все земные сестры
Ее цветут,
Застенчивым цветеньем,
Чистейшими, невинными цветами,
Их первозданно солнцу открывая.
И светится. И пахнет медом вся.

И, между прочим, пчелы к ней летают,
На мусор у подножья невзирая,
И людям, что деревья обижают,
Прозрачный мед с цветов ее неся.

1960


ОБИЖЕННАЯ ДЕВОЧКА

Я наблюдал с высокого холма,
Как лугом, потонувшим в майском солнце,
Шли в школу дети. Четверо мальчишек
И с ними рядом девочка одна.
Ее опрятный фартучек так ярко
(Как бы большая свежая ромашка)
Светился средь весенней желтизны!

И вот они обидели ромашку,
Забрызгали ее водой из лужи,
Наляпали на фартук грязных пятен
И довели до горьких-горьких слез.

Она от них отстала, повернулась
И потихоньку побрела домой.

Светило солнце. Жаворонки пели.
Земля дышала утренним теплом.
Но шла девчонка, солнышка не видя,
Не слыша пенья жаворонка в небе,

Тепла земли не чувствуя на коже,
Добра земли не слыша под ногой.
Обида злая черною заслонкой
Все от нее мгновенно заслонила,
И только горечь, только чернота
Кипели в добром, маленьком сердечке.
О, зло людское! Как бы мне придумать
С тобой сразиться в страшном поединке,
Чтоб изрубить твои глухие корни,
Чтоб истребить твое глухое семя,
Чтобы убить твое глухое сердце,
Наполненное мерзостью и смрадом.
Ты солнце застишь!
Как убить тебя?

1960


ПЕВЕЦ

Я слышу песню через поле,
Там, где дороги поворот.
Она волнует поневоле,
Невольно за сердце берет.
Вся чистота и вся стремленье,
Вся задушевный разговор.
Есть теснота и горечь в пенье
И распахнувшийся простор.
В траве — ромашка, хлебный колос,
Росинка, первая звезда…
Какой красивый, сильный голос,
Как он летает без труда!
Несчастный миг и миг счастливый,
И первый лист, и первый снег…
Должно быть, сильный и красивый
И справедливый человек
Поет. Что песня? Боль немая.
Ведь песню делает певец.
И горько мне: певца я знаю,
Певца я знаю — он подлец!..
Трусливый, сальный, похотливый,
Со сладким маслицем в глазах,
Возьмет, сомнет нетерпеливо,
Оставит в горе и слезах.
Предаст, потом с улыбкой: «Вы ли?!
Мы с вами, помнится, дружны!..»
Нетопырю даются крылья.
Болоту лилии даны!
Между души его болотом
И даром петь — какая связь?
О, справедливость, для чего ты
Мешаешь золото и грязь?

1960


ЯГОДА

В зеленой лесной траве, в трех шагах от тропинки,
Выросла ягода, вызрела до красноты.
Сорвать бы… да мало ли ягод в лесу,
Не за этим пришел… Три шага… да еще нагибаться…
Пусть висит. Брызнет дождик — на землю собьет
Или птица склюет.
А ягода мне говорит:
— Не ленись, подойди, наклонись, избалованный жизнью,
Не ценящий мгновенья,
Сорви меня
И
Насладись.
Я мала, это правда. Но запахи летнего леса,
Солнца утренний лучик, упавшая в землю дождинка —
Все в меня воплотились, во мне воедино слились.
Положи меня в рот. Языком разомни меня нежно.
Через зубы меня, прохладную, процеди.
Равнодушно идущий, на солнце глядящий небрежно,
Сколько ягод осталось еще у тебя впереди?
Говорят, умирая, все прошлое перебирают:
Что видали, где были, в чем были правы-неправы.
Меж событий других,
Затемняя их и отстраняя,
Может, я-то и вспомнюсь, кивну из зеленой травы.
Может, вспомнив меня, ярко-красную, с пятнышком белым,
Перед тем как обрушится мрака последний обвал,
Не о том пожалеешь, что где-то чего-то не сделал,
А о том, что сегодня
Меня не сорвал.

1960


* * *

Вон с этой женщиной я долго целовался.
Я целый день с ней жадно целовался.
И вот живу. И вот гляжу, скучая,
На небо в однотонных облаках.
А на душе пустынно и неярко,
Как будто я совсем не целовался.
И пресно. И умыться не мешало б.
А душу сполоснуть горячим спиртом,
Граненый опрокинувши стакан.

Вон с этой женщиной мы шли вечерним лесом,
Я за нее руками не хватался.
Я с ней совсем, совсем не целовался,
Лишь на руках пронес через ручей.
Она ко мне доверчиво прильнула,
В мои глаза туманно заглянула
И щеку мне дыханьем обожгла.
И вот живу. И грудь полна восторга,
И легкое кружение, как будто
Я выпил спирт и тут же захмелел.
А на щеке горячее дыханье
Еще живет. Боюсь рукой коснуться,
Чтоб не стереть его. Не уничтожить.
Так что ж такое женская любовь?

1960


СОСЕД

Я ремонтировал дом, и все уже было готово,
Как вдруг приходит сосед:
— А красить снаружи?
А разукрасить наличники?
Как? Вы не будете красить наличники?
Невозможно!
Значит, каждый день я буду глядеть из окна
На ваш некрасивый, неразукрашенный дом? —
Он начал меня уговаривать, то настойчиво, то осторожно,
Видя, что я задумался, но поддаюсь с трудом.
Он заставил меня пойти в магазин
И купить зеленой и белой краски
(Голубая и вишневая у меня уж была).
Он принес малярную кисть и высокую лестницу.
Кисть в ведро окунул и провел по стене без опаски.
По свежему тесу голубизна поплыла.
Три дня по утрам (до колхозной работы)
Занимался он творчеством как таковым.
Немного покрасит,
Отойдет на пятнадцать шагов,
Потом отойдет на другую сторонку села,
Все заметит, прикинет и снова покрасит —
Готово!
Вишневая краска горела. Голубая краска сияла.
Белая краска цвела.
Зеленая просто ложилась, как трава по земле,
Как основа.
Значит, все эти дни,
В то время как наши соседи
Просто, скажем, копали картошку,
Просто спали и ели
И глядели на небо, не будет ли нынче дождя,
Он один создавал красоту.
Каждый день по утрам (до колхозной работы)
Он дышал красотой, выводя завитульки любовно.
(Хоть была и корысть — заработать пятнадцать рублей.)
Дом стоит на земле украшением улицы,
Словно
Только этого дома всегда не хватало
На ней.
Все пятнадцать рублей мой сосед, безусловно, истратил,
Но еще и теперь он гораздо богаче других,
Просто спящих и просто из окон глядящих:
Соберется ли дождь или снова не будет дождя?
Каждый день он глядит на мои разноцветные окна,
Словно что-то забыл он в моем разноцветном дому.
Выйдет утром — посмотрит.
На работу пойдет — обернется.
Ненароком вокруг обойдет — улыбнется…
Позавидуем, люди, ему!

1963


ДЕВОЧКА НА КАЧЕЛЯХ

Новые качели во дворе.
Ребятишки друг у дружки бойко
Рвут из рук качельные веревки,
Кто сильнее, тот и на качелях.
Все же
Все почти что побывали.
Все же
Все почти что полетали
Кверху — вниз,
Кверху — вниз,
От земли и до неба!
Шум и смех,
Шум и смех,
Не надо мороженого, не надо конфет,
Не надо и хлеба!
Лишь девчонке одной не досталось качелей,
Оттерли, оттиснули, отпугнули,
А она — застенчива.
Отошла в сторонку, приуныла, пригрустнула,
Смотрит на веселье и смех,
На веселье и смех,
На веселье и смех,
Да делать нечего!
Вечером затихло все во дворе.
Посмотрел я во двор из квартиры своей, из окна.
Все ребятишки по домам разбрелись,
Все ребятишки спать улеглись,
А девочка на качелях
Кверху — вниз,
Кверху — вниз!
(Никто не мешает.) Кверху — вниз,
Качается потихоньку одна.

1960


ДИРИЖЕР. РАПСОДИЯ ЛИСТА

Я слушал музыку, следя за дирижером.
Вокруг него сидели музыканты — у каждого
особый инструмент
(Сто тысяч звуков, миллион оттенков!).
А он один, над ними возвышаясь,
Движеньем палочки, движением руки,
Движеньем головы, бровей, и губ, и тела,
И взглядом, то молящим, то жестоким,
Те звуки из безмолвья вызывал,
А вызвав, снова прогонял в безмолвье.

Послушно звуки в музыку сливались:
То скрипки вдруг польются,
То тревожно
Господствовать начнет виолончель,
То фортепьяно мощные фонтаны
Ударят вверх и взмоют, и взовьются,
И в недоступной зыбкой вышине
Рассыплются на брызги и на льдинки,
Чтоб с легким звоном тихо замереть.

Покорно звуки в музыку сливались.
Но постепенно стал я различать
Подспудное и смутное броженье
Неясных сил,
Их шепот, пробужденье,
Их нарастанье, ропот, приближенье,
Глухие их подземные толчки.
Они уже почти землетрясенье,
Они идут, еще одно мгновенье —
И час пробьет…
И этот час пробил!
О мощь волны, крути меня и комкай,
Кидай меня то в небо, то на землю,
От горизонта
И
До горизонта
Кипящих звуков катится волна.
Их прекратить теперь уж невозможно,
Их усмирить не в силах даже пушки,
Как невозможно усмирить вулкан.
Они бунтуют, вышли из-под власти
Тщедушного седого человека,
Что в длинном фраке,
С палочкой нелепой
Задумал со стихией совладать.

Я буду хохотать, поднявши руки,
А волосы мои пусть треплет ветер,
А молнии, насквозь пронзая небо,
Пускай в моих беснуются глазах,
Их огненными делая из синих.
От горизонта
И
До горизонта
Пускай змеятся молнии в глазах.
Ха-ха-а! Их усмирить уж невозможно
(Они бунтуют, вышли из-под власти).
Как невозможно бурю в океане
Утишить вдруг движением руки.
Но что я слышу…
Нет…
Но что я вижу:
Одно движенье палочки изящной —
И звуки все
Упали на колени,
Потом легли… потом уж поползли…
Они ползут к подножью дирижера,
К его ногам!
Сейчас, наверно, ноги
Ему начнут лизать
И пресмыкаться…
Но дирижер движением спокойным
Их отстранил и держит в отдаленье
Он успокоил,
Он их приласкал.
То скрипки вдруг польются,
То тревожно
Господствовать начнет виолончель.
То фортепьяно мощные фонтаны
Ударят вверх и взмоют, и взовьются,
И в недоступной зыбкой вышине
Рассыплются на брызги и на льдинки,
Чтоб с легким звоном тихо замереть…
. . . . . . . . . . . . .
Все правильно. Держать у ног стихию
И есть искусство. Браво, дирижер!

1960


СЛОВО

Сегодня утром я заканчивал стихотворение
И долго мучился над словом, которое не хотело приходить.
Я брал слова и пробовал их:
На вес,
На вкус,
На запах,
На цвет,
На прочность,
На оттенки вкуса, цвета и запаха
(Почти неуловимые оттенки, но в том-то и состоит
Вся прелесть и вся соль
Необыкновенного нашего ремесла),
На остроту.
Как лезвие ножа или топора,
Я пробовал слова на пальце.
И что же?
Сегодня мне не годилось ни одно из слов.
Все в мире для меня исчезло: все цели, все задачи,
Стремления, интересы, радости, заботы, планы, люди,
Осталась одна задача, одно-единственное дело:
Найти слово и поставить его на место,
Ибо без него стихотворение не хотело жить.
Мало того, мне стало казаться, что и всем другим
Живущим на свете людям — до зарезу нужно это слово,
Что им не хватает именно
Только его,
Хоть они, возможно, и не догадываются об этом.
А иначе какой же смысл
В ужасных поисках слова,
В так называемых муках творчества
И во всем поэтическом ремесле?

Вдруг за стеной, у соседей
(Ветх и зыбок наш деревенский деревянный дом),
Я услышал разговор между восьмидесятилетним кузнецом Никитой
И его дочерью Марьей, пришедшей Никиту будить.
— Вставай! — сказала она. — Самовар стоит на столе.
Мне надо бежать на работу. Девятый уж час, вставай!
— Погоди, — ответил Никита-кузнец. — Не трогай меня.
Помираю. —
Тогда я вспомнил, что третий день, как кузнец хворает,
И понял, что это серьезно. И она поняла.
— Подожди, я тебе молочка… Погоди, я сейчас разогрею
(Что — погоди? Погоди помирать?)…
Я тебе горячего молочка… —
Итак, кузнец Никита произнес то слово,
Которое было для него самым важным и нужным в эту минуту.
«Помираю»!
Не пойти ли спросить,
Сколько времени он это слово искал?
Сколько слов перебрал он прежде,
Чем нашел единственное, заставляющее содрогнуться,
Великолепное по своей простоте.
Не пойти ли спросить,
Какие муки творчества пришлось ему испытать?
Как он их проверял, слова, отбирая:
На вкус?
На цвет?
На запах?
На вес?
На прочность или остроту?
Какими сложными путями,
В результате
Каких отчаянных попыток
Пришел он к самому важному для себя слову?

Надо ли говорить, что в это утро
Я так и не закончил своего стихотворения.

1960


РАБОТА

Что нам надо уметь? Дрова колоть?
Исколол я их сто поленниц.
Еловые, как бы из янтаря,
Пронзенные черными сучьями
До сердцевины наискосок;
Осина — синенькая древесина
Распадается с легким щелчком
И опрокидывается на желтый песок.
Клен — хорош. Сосна — неплоха.
Царские дровишки — сама ольха
(Горячи изразцы с мороза!).
Но лучше всех, конечно, береза.
Плохо колется — только клинится,
А как в печь-то она подкинется:
Уголь мелкий, да не угарный.
Все березе мы благодарны.

Что нам надо уметь? Железо резать?
Обучал меня мастер обращенью с железом.
Сопротивленье металла преодолевая
(Умеет сопротивляться металл),
Вгрызаешься понемногу зубилом,
Напильником лишнее убираешь,
Керном бьешь его,
И сверлишь, и строгаешь,
Зажав покрепче, чтоб не убежал.
Ну а если сталь, что так крепка, —
Не останется даже и метки,
Вхолостую напильник скользнет, соскочит зубило
И в сторону отлетит?
Учил меня мастер: на каждую крепость
Найдется другая крепость,
Ступай в кладовку — выпиши «победит».
Что мы делали с ней, со сталью крепчайшей!
В сущности, делали все, что хотели,
Вернее, все, что нам было нужно, —
И ласкали ее наждаком, и калили в огне…
Были искры, жара, цвета побежалости,
Но не было робости,
Не было жалости,
Ах, как эта работа нравилась мне!
Что нам надо уметь? Слово схватить
Из тысячи самое точное?
И кинуть в огонь, и зажать в тиски
Или положить его на наковальню?
И делать с ним все, что я захочу,
Вернее, все, что мне только нужно,
Чтоб оно, граненное, заблистало?
Я уж вам говорил: не похлопывая по плечу,
Обучал меня мастер обращенью с металлом.
Главное в жизни — не щадить ладоней,
Не воспитывать жалости
К чувствительной, ласковой коже их.
Смотрите,
Меняет цвета побежалости
Мой
Постепенно раскаляемый стих.
Дрова ли колоть, стога ли метать,
За другое ли браться дело,
В каждой работе должна прилипать
Рубаха к горячему телу
От первого пота,
От третьего пота,
От седьмого пота…
А иначе… какая же это работа!

1960
 

Произведения

Статьи

друзья сайта

разное

статистика

Поиск


Snegirev Corp © 2024