ВОСЕМНАДЦАТОЕ ПРИСУЖДЕНИЕ ПРЕМИЙ ИМЕНИ А.С. ПУШКИНА
(часть 2)
Не могу не выписать целиком нескольких следующих сонетов: нельзя пройти мимо них без внимания или ограничиться одними скупыми выдержками.
КТО ИДЕТ
На поле мгла. С винтовкой часовой
Среди ветвей на дереве, как птица,
Как сокол, в темной зелени гнездится,
До полночи дозор свершая свой.
Не ветер ли колышет там травой?
Солдат глядит, - все поле шевелится.
Мерещатся знамена, тени, лица -
"Эй, кто идет?" - Безмолвен мрак ночной.
- "Кто там идет?" - он окрик повторяет,
Прицелился винтовкой: "Кто идет?"
- "Смерть!" - шепчет ночь. "Смерть!" - ветер отвечает.
Луна взошла, горит среди высот,
На поле битвы мертвых озаряет.
Он крестится, он видит - смерть идет.
Разве не становится жутко от этой картины?
Следующее сонеты LXIV, LXV, LXXII и LXXIII говорят сами за себя:
В ГАОЛЯНЕ
Под сопками, где шепчет гаолян,
Он умирал, и дальней битвы звуки
Неслись к нему по зелени полян.
Ружейный ствол еще сжимали руки.
Он умирал, он изнемог от ран.
В чужой стране, среди последней муки
О родине он думал в час разлуки,
Об армии, покинувшей свой стан.
Еще кипел, - он слышал, - бой кровавый.
Не тщетно ль он на поле битвы пал?
Победы час еще не наступал...
Но крыльев тень вблизи одела травы.
Паря над ним, вещун грядущей славы,
Орел летел к далеким гребням скал.
ВОРОН
(На смерть Графа Келлера)
Что ворон мой, беды вещун крылатый,
Что каркаешь ты на поле пустом?
Несешь нам весть злой кары, злой утраты?
Придет пора, - узнаем мы потом!
- "Я с дальних гор. Стоить там гроб досчатый
Под саблею и шапкою с крестом,
Храбрейший вождь лежит во гробе том.
Его в слезах оплакали солдаты.
Он пал в бою. Кровавых тридцать ран
На теле у него горят глубоко.
Судьбой ему был славный жребий дан.
Он воскресил надеждой русский стан;
Но есть гора, гора где край Востока,
Где он погиб от родины далеко".
ТЕНИ
Бежит вагон... Смешались в общей груде
Убитые и раненые люди.
Их, как дрова, сложили второпях.
Во тьме ночной всех гонит жуткий страх.
Надежды нет, - спасенье только в чуде.
С предсмертною молитвой на губах
Застыл солдат. С ним рядом кровь и прах,
Тела людей, простреленный груди.
Течет из ран кровавая река
И льется вниз с бегущего вагона.
Железный лязг не заглушает стона.
Не брежу ль я? Костлява и тяжка
Легла на тормоз мертвая рука.
То смерть стоит, - начальник эшелона.
СИБИРЦЫ
Звучит труба, холмы заговорили,
Среди огней, среди взметенной пыли
В папахах черных движутся полки.
Они как зверь, оскаливший клыки,
Щетинятся...
Японцы близко были,
Безмолвные в траншеях, как в могиле.
Но вот "ура!" Сибирские стрелки
Через окоп ударили в штыки.
Полна стремленья, топота и гула
Волна солдат через окоп хлестнула,
Штыками гребень бешеный блестел.
И желтых карликов, простертых тел
Лежать ряды, - всех смерть к земле пригнула.
То с Севера буран наш налетел!
Надо поставить в заслугу поэту, что изображая "ужасы войны", описывая раны, кровь и смерть, он не переступает грани художественности, не превращает поэзии в анатомически театр, как это делает напр. Леонид Андреев в "Красном смехе", а между тем наш поэт не отступает от правды, которая становится тем правдивее, тем ближе к жизни, чем лучше умеет поэт вовремя умолчать об иных подробностях. Художественное, поэтическое чутье подсказало г. Шуфу истинную меру.
Из отдала "Война" приведу еще два сонета LXXVIII и LXXIX, полные прекрасных образцов и богатой фантазии.
БЛОКГАУЗ
Вот наш блокгауз среди степной равнины.
Вдоль стен его шагает часовой,
А во дворе у башни угловой
Настурции, левкои, георгины.
Заботливо разбить цветник картинный
Вкруг домика, где пост сторожевой.
И розы там раскрыли венчик свой,
И у ворот деревьев тени длинны.
Кто ждал бы там цветущих клумб и гряд,
Где лишь бойниц чернеет грозный ряд?
Цветы и пушки - пестрое смешенье!
На днях здесь было жаркое сраженье...
Как странны люди: в сердце их царят
Вражда и нежность, дружество и мщенье.
РАЗЪЕЗД
Под сопками, при ярком свете звезд
Ночным дозором движется разъезд.
Три всадника всего в отряде конном,
Закрыты лица черным капюшоном.
Безмолвные, среди пустынных мест,
Как тени, едут по нагорным склонам,
И русский стан в его затишьи сонном
Не торопясь объехали окрест.
Легки их кони. От копыт ложится
Кровавый след над влажною травой.
Передний всадник плащ приподнял свой.
Чернея, смотрит в черепе глазница.
Мор, Голод, Смерть свои открыли лица,
Кивают спящим мертвой головой.
Наш поэт на протяжении всей книги часто затрагивает вопросы веры. Этой стороною его творчества я и закончу свой очерк, тем боле, что автор сам в своем вступлении признается, что в его книге рассказана история души, ищущей Бога.
Еще в самом начале книги в сонете IV "Забытый храм" поэт сравнивает свою душу с разоренным храмом: алтарь поруган и разбит, святые лики в оправе риз стерты, светильник пал на мраморные плиты;
Ни песен, ни молитв... Тоской объят
Печальный ум. Чему молиться ныне?
К кому воззвать, во что я верить рад?
несколько позднее (XIII Легенды) автор прислушивается к преданьям давних лет; ему мечтательно звучат притчи брамана, еврейский закон Моисея, арабские легенды рая и гурий Магомета;
Священных книг сказанья и примеры
В младенчестве народов рождены,
И зрелый ум напрасно ищет веры.
Мы знать хотим, мы веровать должны.
Зачем молчат пустыни и пещеры,
И Бог живет лишь в сказках старины?
Плывя мимо лазурного мыса Суниона,
Где сладок волн Эгейских лепет сонный,
поэт видит нависший над бездной мраморный храм и восклицает:
О, боги Греции! ваш древний храм
В развалинах над гладью моря синей,
Но красота и счастье милы нам.
Не служим мы кумирам и богам,
Потух огонь пред новою святыней, -
И в сердце ночь, и мир еще пустынней.
(XX. Сунион)
Безверие вполне овладевает душою поэта;
Не пережить минувшего опять.
Знакомы нам науки, лжеученья,
Раскол ума и веры благодать.
Но к нам сойдут ли горние виденья?
Не знаю я, не смею утверждать,
Не верую и в самые сомненья?
(XXXV. Агностик)
Но жажда веры, жгучая и неутолимая, продолжает жить в сердце поэта:
Никто, нигде не видел в мире Бога
И, Сущий, был всегда незримым Он.
. . . . . . . . . . . . . . .
Перед умом безмолвствует природа.
Лишь в час молитв угаданный едва
Надежды луч нам светит с небосвода.
(XLV. Сомненье)
Проблески надежды иногда сменяются еще боле мрачными сомнениями:
Случайный мир не создан Божеством,
И если б мы воззвать к Нему хотели, -
Ответа нет... Мир пуст и ночь кругом.
(XLVI. Отчаяние)
В Манчжурии (отдел Война. LXVIII Будда) автору загородил доступ к ущелью загадочный, громадный идол Будды; в его чертах поэт видит "глубокий сон без грез, небытие, спокойствие, Нирвану" и восклицает:
Из состраданья так же, как Христос
Не жизнь, а смерть вселенной он принес.
В этом "так же" кроется не только отрицание, но и искажение евангельской истины.
Выдержка приведена из сонета, следом за которым идет LXIX-й, настолько изящный, что, отрываясь от нити изложения, приведу его сполна:
ЛОТОС
Спит лотос белый в сумраке ночном
Молися Будде, верь Сакьямуни!
Прекрасной Майи лучезарным сном
Свободный ум и дух не обмани.
Спит лотос белый в отблеске речном.
- Цветы земли, - зовут к мечтам они.
Но тайна жизни в лотосеодном....
Молися Будде, верь Сакьямуни!
Желаний, чувств кипящий водопад
Умчится прочь, покой в твоем уме.
Мир страждущий Нирване незнаком.
Чуть озарен огнем ночных лампад
Священный лотос дремлет в сонной тьме,
И древний Ганг простерся пред цветком.
В отделе "В горах", посвященном картинам Кавказа и Крыма, обращает на себя внимание прекрасное окончание сонета CL "Крымские горы"; синеющие тени гор рисуются перед поэтом далеким, смутным очерком:
Он в светлый край мечты мои увлек,
За небосклон, в туманы отдалений.
Что ждет меня, и что я там найду?
Моей души непризнанное горе,
Моей любви погасшую звезду?
Пусть гребни волн играют в шумном споре,
Я парус свой направлю снова в море.
Что б ни было, - я верую, я жду!
Перечислю в этом отдали наиболее понравившиеся мне стихотворения: CLXH Мертвый город - поэтичное описание ЧуФут-Калэ, - CLXIII Караимы, CLXV Чаир, CLXVI Дерекой, CLXXIV Часовня в горах.
Выпишу сонет CLX:
ГОРНАЯ ОБИТЕЛЬ
Святые есть обители в горах....
На высоте, презревшей дольний прах,
Монастыри стоять за облаками.
Венец из звезд горит на Божьем храме.
В пещерах там спасается монах,
Соединив могилу с небесами.
Там вечный мир, замолкли бури сами,
И тишина на горних высотах.
Даруя жизнь целительной прохладой,
Лишь ключ святой лепечет за оградой.
Где под скалой деревья разрослись.
Но мне ль бежать в заоблачную высь?
О странниках молясь перед лампадой,
И обо мне, затворник, помолись!
Мы видим, что безверие постепенно сменяется если еще не верой, то стремлением к ней. Душа поэта не выносит собственной пустоты и пламенно желает найти смутно угадываемое, но еще неведомое сокровище, которое заполнило бы эту пустоту. Уже ранее, лицом к лицу с войском, накануне битвы, он слышит пение вечерней молитвы и невольно присоединяется к ней, хотя вера еще не коснулась его души. Чем дальше, тем чаще встречаются признания, в которых звучит потребность молитвы, а следовательно и веры. Например в сонете ХСVII Русь:
За рощею, встречая луч денницы,
Звездой сияет золото креста.
Там вечный свет и благовест о Боге.
Гул многозвенный слышен из села,
Зовущие гудят колокола.
Молюсь за тех, кто странствует в дороге.
Я не забыл минувшие тревоги,
Но в этот час душа моя светла.
И вот, наш поэт достигает Святой Земли; сонет СLXXVI-й описывает
ИЕРУСАЛИМ
Голгофы тень, подножие креста,
Кувуклии пещерная лампада, -
Не там, не там увидел я Христа,
Где храм седой, где из камней громада.
Я проходил нагорные места.
Там маслины шумели в чаще сада,
Там Он стоял, - как небо, благость взгляда,
Как сладость роз, прекрасные уста.
Виденья ли молитвенные грезы,
Мечты ль моей безгрешный, светлый сон,
- В одежде белой встретился мне Он.
Не терния, страдания и слезы, -
Цветок нашел я гефсиманской розы
В святом саду, где путь на Елеон.
Сомнения рассеиваются, как утренний туман под лучами солнца; вечный образ Распятого предстал перед поэтом во всей славе, во всем величии своего уничижения, и предстал ему там, где впервые зазвучала проповедь любви к меньшому брату. - Прочтем сонет CLXXVIII:
ВИФЛЕЕМ
В святой Земле, в краю обетованном
Среди холмов, в пустыне ли найду
Меня во тьме зовущую звезду?
Я долго шел в скитаньи неустанном.
День погасал, склоняясь к дальним странам.
Вот ночь зажгла лампад своих чреду...
И Вифлеем, укрывшийся в саду,
Белея, встал пред нашим караваном.
Там миpa свет, исканий долгих цель...
Взойдя на холм с гробницею Рахили,
Я видел край, где веры колыбель.
Встречал я звезды множества земель,
Но их лучи души не озарили...
Здесь небеса и звезды близки были.
Все громче слышатся звуки вдохновленные зарождающеюся верою. В сонете CLXXXIX-м поэт рассказывает, как увидал он с вершины Елеона Вифанию,
Где дружба, святость и любовь цвели.
Синоптиков, преданий и закона
Суровый критик, рывшийся в пыли,
Тебя, Ренан, в горах Святой Земли
Читаю я спокойно, углубленно...
Христа биограф, скептик и поэт,
Ты отрицал во истину науки, -
Твой старый том беру я снова в руки.
Читаю - и сомнений больше нет,
В безверии я вижу веры свет,
Былых молитв родятся в сердце звуки.
Подобно многим равнодушным или просто неверующим, наш автор из "Жизни Иисуса", книги отрицания и неверия, вывел заключение обратное тому, к которому хочет привести Ренан, и вот, что мы читаем в следующем СХС-м сонете:
ЕВАНГЕЛИЕ
О, если есть святая красота,
Есть в мире правда, чуждая сомненья,
То где ж искать, как не в словах Христа
Нам истины живого откровенья?
Обманут ли столь чистые уста?
Как могут лгать татя уверенья? -
Завет любви, свидетельство с креста
И заповедь безмерного прощенья.
Кому же верить, если не Тому,
Кто подтвердил, ученье смертью крестной?
Свет отрицать? В нем видеть ложь и тьму?
Возможно ли наперекор уму,
Евангелье проверив мыслью честной,
Не видеть в нем правдивости небесной!
Вера восторжествовала над безверием, и поэт дарить нас CXCVII-м, истинно прекрасным сонетом:
AVE, МАRIA!
Тебе, Мария, - песни и моленья,
Тебе восторг возвышенной мечты...
Я вновь увидел в грезах вдохновенья
Чистейший образ женской красоты.
Явилась Ты, как сходят сновиденья
Перед зарей с небесной высоты,
Когда близка минута пробужденья.
Не знаю я, не ведаю - кто Ты?
Святая ли Ты Дева Назарета,
Любовь ли та, что рай сулила мне,-
Но вся полна Ты радости и света.
Всходило солнце, и в его огне,
Как ризой дивной, облаком одета,
Сияла Ты в лазурной вышине.
Хотелось бы закончить выписки последним сонетом (СC. Кипарисовая ветка), весьма удачным, но не представляющим собою торжественного аккорда, каким бы следовало заключить целый цикл стихотворений. Таким аккордом я считаю предпоследний CXCIX-й сонет и им завершу свое изложение:
ИОРДАН
Окончен путь. Скитаясь одиноко,
Искал любви, искал я веры там,
Где древний мир постигнут властью рока.
В Элладу шел я к мраморным богам...
Я был в краях пустынного Востока,
Где Будда спит, где молится Ислам,
И вновь пришел к библейским берегам,
На Иордан, в тень листьев у потока.
Я зачерпнул воды в палящий зной
И утолил души моей страданья.
Я Господа обрел среди блужданья.
Окончен путь - тяжелый путь земной.
Тревоге чувств, сомненьям отдал дань я...
Я верую, я вижу край иной.
Если на поэтической ниве г. Шуфа встречаются плевелы, то в последней его книги их несомненно меньше, а все еще попадающиеся являют недостатки далеко не столь крупные, как в первых произведениях. Спелая пшеница заставляете забыть о плевелах. И у кого из писателей не найти теневых сторон. В наше же время, когда истинная поэзия большая редкость, нельзя не радоваться появлению хороших стихотворений, а такими следует назвать по крайней мере 50 сонетов книги "В край иной...".
Если бы г. Шуф предстал перед нами с одними этими 50-ю сонетами, мы должны были бы признать в нем истинного поэта...
К. Р.
Павловск, 29 декабря 1906.
