Владимир Бондаренко

 

Одинокое блуждание по Земле

Я ДОЛГО НЕ МОГ ПОНЯТЬ, стоит ли мне писать об этой книге и об этом поэте. Книга его стихов мне безусловно понравилась, но скорее своей откровенностью, чем жизненной позицией. Сам Игорь производил куда более сложное впечатление. В жизни он как бы оборонялся ото всех сразу, избегал близкого общения. Запланированная беседа с ним срывалась раз пять, пока я не понял, что эта беседа Игорю Шкляревскому не нужна, и не потому, что беседчик ему чужд, а потому что сам жанр беседы — это попытка прорваться в глубоко запрятанный мир поэта, заглянуть в его личную жизнь. Насколько я понял, он вообще редко кому в жизни давал интервью. И вся его общественная жизнь — это искусные баррикады, ничего не проясняющие в нем самом. Пусть он числится сопредседателем одного из союзов писателей, членом жюри разных премий — это все по касательной.
По-настоящему он живет лишь наедине с природой, для него и стихи — такая же часть природы, такая же стихия, где нет места другим.

Стою одинокий. Счастливый.
До города долго идти.
Вода и плакучие ивы...
Дорога блестит впереди.
Плывут, окликают, рыдая,
вечерние звуки вдали.
Прохлада. Дорога пустая,
и сердцу не надо любви.

Это, я думаю, одно из программных стихотворений поэта. Дело не в том, что поэт лишен дара любви, скорее, он устал от тяжести ее креста. Подводя итоги в свои шестьдесят лет, Игорь Шкляревский не случайно в книгу лучших стихов, изданных книжной серией журнала "Арион", отобрал такие, как "Стою одинокий. Счастливый", "Люблю озера без людей", "С утра молчит мой телефон", "Утопая в безднах одиночества", "Ни души. Только свежесть безлюдья", и так далее.
Потому и стихи его воспринимаются лучше не на шумных вечерах, не с голоса, а в таком же молчаливом диалоге с листом бумаги. Поэт заносит на лист свое напряженное молчание, затем читатель погружается в него.

Зачем я здесь и почему
с тобой через полоску света
из тьмы перехожу во тьму?
Ни от кого не жди ответа.

Всем злым людным городам поэт безусловно предпочитает безлюдье природы. Он готов даже тост поднять

за то, что синяя вода
нас отделяет иногда
от болтовни и от позора,
за то, что мы еще не скоро
вернемся в злые города,
за одинокие озера...

Может быть, это одно из главных настроений конца двадцатого века? Может быть, сегодня Игорь Шкляревский — молча читаемый поэт, который даже не знает таких же, как он сам, одиноких читателей? Мне не так важно знать его рифмы, его графику, строфику, вернее это тоже важно, но прежде всего необходимо видеть лицо автора, лицо стиха. Хочу знать настроение стиха. Почему его цикл девяностых годов называется "Прощание с поэзией"? Что привело его к столь тотальному одиночеству? Ведь и в "звучанье чистой русской речи", и в "баркалабовские грозы" он уходит от людей. Ему проще переговариваться с героями "Слова о полку Игореве", с великими своими предшественниками Лермонтовым и Баратынским, чем со сверстниками по поколению.

Земные взоры Пушкина и Блока
устремлены с надеждой в небеса,
а Лермонтова черные глаза
с небес на землю смотрят одиноко.

Ему проще говорить с природой, шептаться с журавлями, перемигиваться с подосиновиками, чем раскрыть свою душу даже перед друзьями. Вот чисто шкляревский мотив:

С утра молчит мой телефон,
как будто провод подключен
к холодным белым облакам,
к полям и дорогим могилам...
И я звоню березам, ивам,
звоню на Умбу — валуну!
В Карелию звоню — заливам.
Что мне людская болтовня
с ее корыстью затаенной!
— Алло, алло... И журавли
курлычут в трубке телефонной.

Все у Бога получилось: и одуванчики, и стрекозы, а вот люди не получились. "И сияет на небе вечернем угасающее отчаяние..."
Вот такой печальный получился у Игоря Шкляревского юбилейный сборник стихов, очень просто названный "Стихотворения".
То ли прощание поэта со своими читателями, то ли разговор начистоту, когда все ранние завесы, маски срываются, когда уже неохота мимикрией защитной, оборонительной заниматься, и через этого позднего Шкляревского по-иному читаются все его былые победные стихи...

И ВСЕ ЖЕ, МОЖЕТ, я и не решился бы заняться разгадкой Шкляревского, оставив его читателей наедине со стихами, не подоспей свежий номер журнала "Наш современник" с искренней, исповедальной, уважительно-требовательной главой воспоминаний Станислава Куняева "В нашей дружбе и волчьей, и нежной..." Не знаю, с какими чувствами прочел ее сам Шкляревский, что его больно задело, чему оказался рад. Тут и признание недюжинного таланта, и доверительность былой дружбы, и горечь затянувшегося расставания. Настоящая дружба, как и настоящая любовь, так просто, без зарубок, без непроходящих ран не уходит. Для меня эти воспоминания оказались настоящим путеводителем по поэзии Игоря Шкляревского. Игорь отбирал свои лучшие стихи для итогового сборника, Станислав Куняев дал живой образ самого поэта. Стало понятнее его одиночество.
Так случилось, что он очень остро пережил свое детдомовство. До сих пор не любит говорить о своем детстве, о своей биографии. Станислав Куняев пишет: "Постепенно я узнал о причинах его гневных вспышек в разговорах с матерью и отцом. Сначала из стихов. "Год 52-й играет на трубе. Поет над головой в сиротской синеве", "Я о детдомовце забыл", "Остриженные все под ноль", "Плачут сиротские горны", "там вечерами хор детдомовцев поет", "Стоит монастырь за Днепром. Веселый советский детдом", "Словно я убежал из приюта"... Случилось так, что, когда родился его младший брат и заболел отец, Ксения Александровна (его мать — В.Б.) вынуждена была на какое-то время отдать Игоря в послевоенный интернат. Ребенок стал как бы сиротой при живых родителях. Что он там, тщедушный, болезненный подросток, пережил — одному Богу известно, но когда я все это уяснил, мне стал понятен жалостливый, неизбывно виноватый взгляд матери на взрослого, почти тридцатилетнего мужчину, ее покорное молчание в ответ на приступы порой почти беспричинной ярости..."
С тех пор он и привык уходить от людей в лес, в стихи и в книги.

Вода смотрела мальчику в глаза,
испуганно моргая тростниками,
прошла гроза, и не было людей.
На сиротливой отмели песчаной,
забыв себя, сидел он перед ней...

Вот такому мальчику, который после детдома долго еще "оцепенев, он смутно вспоминал себя — еще до своего рождения", суждено было стать поэтом, суждено было бороться в мире людей. Вот почему он с радостью взялся за перевод "Слова о полку Игореве", скорее не как филолог, книжник, любитель древности, а как человек, ищущий себе собеседника среди таких же одиноких природных людей. "С детства я жил где-то на границе города, леса и реки. Когда я занимался переводом, я внимательно изучал природу, запечатленную в "Слове", и это отражено в книге. Деревья, птицы, травы, воды рассказали мне столько об авторе, что я осмелился даже нарисовать его портрет... Я считаю, что это был ловчий, потом это называлось сокольничий..." Сам Игорь Шкляревский тоже ловчий в нашей поэзии конца века, сокольничий в своем поколении детей 37 года. "А ведь "Слово" все заполнено пространством, грозами, природой. Мне легче было его читать, чем некоторым "кабинетным" ученым-исследователям. При том, что они превосходят меня в знании древнерусского языка, исторических подробностей".
И на самом деле, это разве не шедевры пейзажной лирики — "Лисицы брешут на червленые щиты", или "Скрипят телеги в полуночи, будто лебеди растревоженные"? Кому же, как не мастеру пейзажной лирики Шкляревскому браться за перевод и "Слова о полку Игореве", и "Песни о зубре" Миколы Гуссовского, могилевского лесничего?
А к пейзажной лирике его привела сама жизнь, природное состояние души. Уйдя от людей в леса и озера, он только там и чувствовал себя по-настоящему счастливым.

Пустое небо на косе песчаной
и веселящий душу холодок...
Где нет людей, там я не одинок.

Он сразу отделил себя от шумных эстрадных поэтов, не были ему близки и рациональные, умозрительные стихи уважаемого им Бориса Слуцкого. Он писал Куняеву: "Прочел в 10-м номере рецензию Абрамыча, я его люблю и уважаю, но он совершенно не понял мой мир. Природа, свобода слов и чувств, мысль во плоти, в чешуе, в росе, в порыве — для него это не мысль, ему надо рассуждение, то есть голая формула, нужны философские потуги и намеки... истинный поэт хрен ложил на все рассуждения… пусть сосноры смещают исторические планы при помощи древнерусских словечек... Я разозлился страшно и Абрамычу напишу, он уже не понимает, кто что значит и кто что может. А все оттого, что не понимает самого пронзительного — пространство и жизнь, костер и ледяное небо..."

УЖЕ В СВОЕЙ ПОЭТИЧЕСКОЙ молодости, при всей жажде самоутверждения, он обходил чуждые ему шумные баталии, чуждался и позерства, и политиканства. Потому и потянулся к такому же, как он рыбаку и певцу природного действа Станиславу Куняеву. Как нынче считает Куняев: "Игорь тянулся ко мне, словно отрок, обделенный в свое время родительской заботой, как мальчик, испытавший немало унижений во время детдомовского отрочества, как хрупкий человек, которому всю жизнь не хватало дружеской заботы и мужской поддержки. Я чувствовал, с каким пристрастием, с какой ревностью он восхищался моей двужильной выносливостью, неприхотливостью, уверенностью в себе..."
От такого сердечного отношения у Игоря Шкляревского рождались строки:

В нашей дружбе и волчьей, и нежной
было досыта боли кромешной
и любовь, и отвага, и риск,
но никто не сбивался на визг.
Было в горле от горечи сухо,
но достоинство светлого духа
сохранили, зубами скрипя...
Что — любовь? — уважаю тебя.

Как признается Куняев, и его младший друг Шкляревский (он лет на пять моложе) ему нужен был "не меньше, чем я ему... Дело в том, что к тому времени, закрученный бытом, обремененный семьей, необходимостью постоянного заработка, московской борьбой за самоутверждение в литературном мире, я вдруг начинал осознавать, что задыхаюсь, что мне не хватает кислорода, что я теряю многие из природных связей с рекой, лесом, вольной жизнью, которой жил в послевоенное время. Знакомство с Игорем помогло мне вернуться к родному для меня образу мыслей и чувств..."
Они подпитывались напрямую вольной жизнью рек и озер, вместе ловили рыбу на северных реках, вместе путешествовали по Грузии и Армении, немало времени проводили и на родной Игорю Могилевщине. Из этого сплава молодости, таланта, стихов, рыбалки, странствий рождались письма друг другу. Разве не приятно было Станиславу получить от друга такое письмо: "Здравствуй, друг! Через шестьсот сырых расхлябанных верст посылаю тебе несколько слов. Держись, родной, и люби себя, потому что ты один из самых умных людей в России и поэт не меньше Баратынского... И вот ведь, что интересно, в частностях ты проигрываешь иногда Соколову или мне, во всяком случае, в частностях ты нам больше проигрываешь, но в целом ты, сука, выигрываешь! В этом твоя тягучая сила, твоя золотая тяга, твоя длинная терпкая тоска и еще что-то... Начинаю читать Блока — он совсем исключил мастерство из поэзии, он выше и беззащитнее, потом читаю Сельвинского — ...где душа обнажена, там скука, слабина, глупость. Вот так я тасую, тасую века и поэтов, и незаметно крепнет чувство собственного достоинства, особенно после чтения таких, как Ахмадулина. Кроме жеманства, ничего своего, все остальное из Пастернака..."
Такие сокровенные письма так просто не пишутся. Ему нужен был в те молодые годы друг, кому можно было сказать все, и надо признаться, что в обнаженной душе Шкляревского, в отличие от Сельвинского не найдешь ни скуки, ни слабины, ни глупости. Такая сокровенная душа рождает столь же сокровенные стихи:

Люблю протяжный стон гусей,
березы желтое отрепье
и поздней осени твоей
угрюмое великолепье!
............
А ночью ветер ледяной
солому кружит во вселенной,
и не поймешь, где звук живой,
где только отзвук незабвенный.
В такую ночь уже нельзя
всю душу выболтать растеньям,
надежды, женщины, друзья —
все подвергается сомненьям.
Но ты — моя святая дрожь!
Где шум лесов, где вздох народа?
Где слезы матери, где дождь?
Где Родина и где природа?

Станислав Куняев, высоко оценив талант нелюдимого друга, всячески помогал ему уцелеть и выстоять в московской жестокой литературной сутолоке, где слабых не любят, где пейзажная лирика без кулаков мало чего стоит. "Нет, недооценивали его стихи Кожинов и Соколов, а я любил — вот почему на два десятка лет он и притулился ко мне, вот почему и открывался мне в письмах таким, каким его не знал никто — проницательным эгоистом, отчаявшимся волчонком, одиноким сверхчеловеком, желчным мизантропом..."
Двадцать лет наблюдая друга вблизи, очевидно, чувствовал Станислав это нарастание обреченной одинокости, нарастание брезгливости по отношению к миру. Загнанный с детства в угол, Игорь Шкляревский научился давать отпор, стал хорошим боксером, но оказалось, что он может победить мир в тех или иных проявлениях, но не может просто принять его. Или изгой, отщепенец, или сверхчеловек, герой, превосходящий всех — в жизни и в поэзии его бросало из одной крайности в другую.

Есть злая радость — не дойти до цели,
Каких-то десять верст не дотянуть
до водопада, где стоят форели.
Приехали! Пора в обратный путь.
О водопады синей Калевалы,
несбыточных свиданий холодок.
О юности восторженные планы,
владею всем, чего достичь не смог...

ИГОРЬ ШКЛЯРЕВСКИЙ рано обозначил себе высокую цену и старался никогда не отступать от нее. В этом была своя правота, но это лишь усугубило его одиночество в поэзии. Как он сам считает: "Я давно тайно подозреваю, что мир был задуман мудрее, но случился какой-то просчет, и лучшие люди этой земли обречены на ту же участь, что и ничтожества. Мы не получаем за свои бескорыстные страдания ни одного десятилетия сверх, даже "северную надбавку" время не выделяет нам, наоборот, урезает отпущенное. "Лицом к лицу лица не увидать", нас еще оценят те, кто понимает, "где поза, а где свобода и полет". Только не видать этих ценителей..."
В поэзии, как во всем другом, Игорь Шкляревский ценит краткость. Может, сама природа своими точными и емкими формами вызывает и в поэзии такую же краткость и точность.

Не просто так стою над днями —
стою над страшной глубиной,
и отсеченными ветвями
шумят деревья надо мной...

Так он начинал где-то в 1963 году. И вот та же мысль выражена в девяностые: "...и ветка одна, не зная, / что срублена, — зацвела". Отсеченный от мира поэт обреченно продолжает писать стихи неведомо для каких читателей. "Мы порой боимся сказать о читателе нового поколения правду. А что, если ничтожные тиражи прекрасных благородных книг, — это отчасти отражение его вкуса, его душевного состояния?"
Это состояние приводит к еще большему неверию в людей, к наслаждению безлюдьем, к отчуждению от друзей. Вот и со Станиславом Куняевым, я уверен, их развели не политическое противостояние, политикой Игорь Шкляревский никогда не интересовался, и даже не литературная борьба, в которой при всех своих нынешних должностях Игорь всерьез никогда не участвовал. Он и на должности, на членство различное соглашался скорее, чтобы выстоять самому, чтобы найти для себя какие-то финансовые и информационные опоры. Очевидно, его одиночеству уже мешала шумная общественная жизнь друга — главного редактора "Нашего современника". Он выбрал нишу потише. С неизбежностью отдалялся от него и Куняев. "Годы, борьба за выживание и успех, болезни, неудачная женитьба с каждым годом все беспощаднее ломали его хрупкую натуру. И я, погрязший в своих драмах и поисках собственного пути, уже все меньше мог поддерживать и спасать его. Разве что пониманием. Болезненное презрение к людям, нарастающая с каждым годом замкнутость, одинокая гордыня ("И нет в творении творца". — И.Ш.) и какой-то тупиковый биологический материализм все глубже и глубже отдаляли его от меня". Куда он удалялся, на какой "праздник честолюбия"? Но, может быть, честолюбие и спасало? А иначе зачем в наше время писать стихи, если ты не уверен в их совершенстве? Кому он близок, если он, не скрывая, мечтает о безлюдьи? Как лермонтовский Печорин, поэт угрюмо смотрит на весь род людской. Не спасла дружба, не спасла и любовь.

Два облака белых плывут по лазури,
Стоит ослепительный зной.
Ну вот мы и встретились после разлуки!
Невечной разлуки земной...
Над жизнью, в которой мы прочно забыты,
Над синим холодным Днепром,
Над кладбищем, где мы не рядом зарыты,
Сегодня мы рядом плывем.
Два облака белых... Одно розовеет,
Над миром приветствуя день.
Другое опять отдалиться не смеет,
Лежит на нем первого тень.
Нам встретится дым? И о юности милой
Ты вспомнишь и нежно взгрустнешь.
Я ливень пролью над твоею могилой...
А ты над моей не прольешь...

Давно не читал таких грустных, предельно лирических, душевных стихов о прошедшей, о погибшей любви. Это тот случай, когда перо достигает больших результатов, чем предполагает характер поэта.
Стихи прорываются сквозь замкнутость и герметичность Шкляревского. Образуется некая душевная раздвоенность между автором и его пронзительными в своем отчаянии стихами. Его поэзия перебарывала его же психологическую зажатость так же, как сокровенные письма к другу. Но письма все же были предназначены одному, верному другу, а поэзию он доверяет сразу всем читателям, что так противоречит его закрытому нелюдимому характеру. Вот почему столь нужны воспоминания Куняева, ибо они в своей, может быть, и жестокой откровенности, высвечивают не совсем ясные мотивы его безлюдных стихов, раскрывают их жизненную реальность, уточняют истину поэтических слов. Такие шедевры пейзажной лирики и удерживали Станислава Куняева долгие годы рядом со своим сумрачным другом, заставляли его прощать капризы и презрение к роду человеческому, заставляли бороться за его стихи. Завершает свои воспоминания Куняев: "Нет, Передреев был неправ, упорствуя в своем неприятии Игоря: "Ну что ты в нем нашел? Он же такой маленький..." Поэт, пишущий такие стихи и такие письма..." конечно же, был обречен на свое одинокое блуждание по земле.
Когда говорил Игорь Шкляревский, вроде бы о Борисе Слуцком, что слабые поэты сбиваются в стаи, а сильные поэты живут одиноко, конечно, он имел в виду самого себя. И свою конкретную ситуацию. Я не думаю, что стая пушкинской плеяды, или же круг символистов, даже футуристы от Маяковского до Хлебникова, такие уж слабые поэты. Но иным гениям необходимо общение, соперничество в близком кругу, другие, как Юрий Кузнецов или Игорь Шкляревский, окружают себя кругом одиночества. "В столетии я друга не нашел" — так, по-кузнецовски, мог бы сказать и поздний Шкляревский. Он принял поэзию, как свою аскезу монаха. Иногда даже кажется, что он для себя Поэзию поставил на место Бога или вровень с Богом. Ибо такого безлюдья, такого изгойства не может быть у верующего человека. В одиночестве Шкляревского есть своя гордыня и отсутствует христианское смирение. Впрочем, таким приблизительно верующим или совсем безбожным было почти все его поколение, последнее литературное поколение уходящей советской цивилизации, от Венички Ерофеева до Андрея Битова. Может быть, отсюда и обрыв каждого из них в свой одинокий круг. Ни православной соборности, ни советского коллективизма, а с возрастом уходят узы братства и любви. Ни у послевоенной плеяды поэтов — Межирова, Слуцкого, Наровчатова, Твардовского, — ни у ранних шестидесятников — Евтушенко, Вознесенского, Рождественского — такого изгойства не было и быть не могло. И вдруг поколение одиноких, из детдомовства в бездомность переходящих — Чухонцев, Примеров, Устинов, Глушкова, Русаков, Кузнецов. Но даже среди них Игорь Шкляревский выделяется беспощадностью своего безлюдья. Некий синдром хронической усталости от людей, служение лишь природе и поэзии, и больше никому. Все остальное — мимикрия, спасающая от натиска людей.

Этот мальчик, веселый и жадный,
вдруг проснется один и поймет,
что и радости к нам беспощадны...

Возврат в детство в стихах Шкляревского всегда связан с прояснением для себя своей позиции одиночества.
Поэты его поколения быстрее всех диссидентов почувствовали нарастающее в 70-е годы отсутствие общности людей в нашей стране, общих идей, общего дела, а дальше неизбежно должен был последовать распад — горбачевский, ельцинский, какой угодно. Когда распад в душах людей закончится, а я на это надеюсь, мы вновь первыми почувствуем новую близость, новую общность именно в стихах новых поэтов.

РОДИЛСЯ ИГОРЬ ШКЛЯРЕВСКИЙ в Белоруссии, на Могилевщине в 1938 году. И мать Ксения Александровна, и отец Иван Иванович — скромные, тихие сельские учителя. Там, на реке Сож, когда-то чистейшей, а потом попавшей под чернобыльскую радиацию, они и прожили всю жизнь. Может быть, не будь детдома — и у Игоря судьба пошла бы по-другому, но после интерната он мечтал вырваться из своего захолустья, через спорт, через поэзию, но утвердить себя в жизни, стать победителем. Переехал из Могилева в Минск, затем Москва, Литературный институт, первые книги, первое признание. Сборники "Я иду", "Фортуна", "Лодка", "Воля". Напористость в стихах, напористость в жизни.
"Тогда я молод, молод, молод, / Люблю весенний синий холод" — конечно же, в этих энергичных, самоутверждающихся стихах нет литературности, нет осознанной переклички с футуристами и их лозунгами — "Каждый молод, молод, молод, / В животе чертовский голод. / Все, что встретим на пути / Может в пищу нам пойти". Это, скорее, одинаковость дерзости, молодости и стремления покорить мир. Но его молодость рано оказалась на обочине вне всяких обойм. Вливаться в команду шустряков, воспевающих Братскую ГЭС и ленинское Лонжюмо он не хотел, ибо уже видел всю зыбкость официальных догм. "И под ногами нет опоры, / и на земле опоры нет." Нет большой веры ни в людей, которых познал еще в сиротском детстве, ни в государство, ни в Бога. Остается затворничество. Галина Седых в послесловии к книге "Стихотворения" абсолютно верно пишет: "Осознание своей избраннической миссии равноценно толстовскому затворничеству. В разреженной атмосфере одиночества "бессильны Тургенев и Блок. И Пушкин почти одинок". Болевой порог не преодолен, но достиг такого предела, что поэт начал "заговариваться". Он — подумать только! — предъявляет счеты Создателю:

Ты Бог! Но ты не гений
своих земных творений,
завистливых и злых.
Ты только Бог растений...
...Но ты не Бог людей.

Натурфилософия и пантеистическое видение мира — мучительная тема постоянных размышлений поэта..." Все так и есть, только проще, без всяких философских откровений, ибо, в отличие от Галины Седых, не вижу я у Шкляревского никакой философской поэзии, думаю, и он сам не видит, и не медитирует он, а, уйдя в добровольное затворничество, избегает и презирает мир людей и напряженно вслушивается в хорошо ему с детства знакомый мир зверей, птиц и лесов. Он все-таки живет не памятью, а впечатлениями.

Мелькнули в книге белые страницы,
и не пеняй на типографский брак.
С четырнадцатой — улетели птицы,
с шестнадцатой — ручей удрал в овраг!
И лес в леса ушел из этой книги —
опять стоит на берегу Днепра.
И две строки о спелой землянике
лежат на дне прохладного ведра.

Когда он пишет о природе, о росе, о форели — он жизнерадостен, весел, звучен, когда он поворачивается к цивилизации — он зол и беспощаден, угрюм и желчен. Иногда эти перевороты происходят в течение одной строфы, даже в пределах строчки.

И дубы, и березы, и ели...
Ни к чему их древесный язык
подгонять под язык человечий.

Как-то чересчур по-протестантски для него толпа, народ, скопище людей всегда враждебны, от них идет гибель и природе, и его поэзии. Он становится защитником своих любимых миров от человека.

Ваши дети от случайных браков
из унылых жэковских бараков,
из двухсотых и трехсотых блоков
не полюбят Пушкина и Блока.
Над судьбой Муму не зарыдают
и последних галок из рогаток,
как врагов заклятых, расстреляют,
чтобы в мире не было загадок.

Игорю Шкляревскому не приходит в голову, а вдруг он неправ? Вдруг в этом жэковском бараке живет новый юный Шкляревский или Баратынский? От людей не ждет поэт никаких добрых посланий. Только от родной природы. Только ей верит.

Однажды в юности, летящей
на крик и на веселый свист,
я заглянул в почтовый ящик,
а в нем лежал осенний лист.

В то же время в жизни людей, "нежно пахнет земляникой / торговки наглая рука". Потому и не ждет он отклика, неосознанно уповая на глухое молчание. По-настоящему все равно не оценят, а унижаться, ждать снисходительного восторга самому неохота.
Игорь Шкляревский традиционалист настолько, насколько традиционна жизнь природы. Модернизм для него — это все равно, что подстриженное дерево или рыбка из аквариума, есть в этом неестественность, фальшь. Язык поэзии для него — тоже природа. Он и погружается в его глубину, как в карельские чистые озера. Все перемешано, форель и гласные, залив и запятые...

Там детство ловит в быстрине
форель прохладно-золотую,
и ласточкой в моем окне
там счастье ставит запятую.

Русский язык оказался равновелик миру лесов и озер. Собственно, он и дает этому миру новую словесную жизнь. Со своей отчужденностью поэт был бы на самом деле вне читателя, но язык дает ему выход на национальную русскую поэзию, а его пейзажная лирика делает его близким многим нашим соотечественникам. Получается, что Шкляревский прав, в природном безлюдье описывая, прочувствуя тончайшие наслаждения от нашего национального исторического пейзажа, он становится не одинок. Уходя от людей, он через стихи возвращается к людям.

Я видел бедные равнины,
поля послевоенных лет.
Я видел черные руины,
подвалов сиротливый свет.
Я видел паклю и кресало
в руках у матери больной,
но только небо потрясало
меня своею глубиной.

Ни страдания больной матери, ни страдания людей из подвалов не отдавались в поэте глубиной переживаний, они были как бы вне его чувств, вне его сопереживания, шаткая трясина болота ближе ему, более подходит к его ощущению безвременья. Он даже свою жизнь измеряет ощущениями природы. Вот "раскроет крылья черный махаон, / и там вдали, / мерцая перламутром, — / детдомовский вздохнет аккордеон". Так перламутр бабочки напоминал ему эпизоды детства, золотая кольчуга тайменя давала ощущение счастья, мотылек говорил о вечности.
Ну что ж, лучше бы ему вообще не напоминать о людях, тая свое угрюмое неприятие цивилизации, а к тем же людям идти со своей широко распахнутой книгой природы, и эта книга жизни соединит поэта Игоря Шкляревского с миром людей. Она им сегодня, может быть, более необходима, чем иные стихотворные фейерверки из необязательных встреч, поверхностных чувств и поспешных признаний в любви. Может быть, это и есть его форма сострадания?

А Книгу жизни — Книгу золотую
дубрав и речек, ласточек и пчел,
где счастье снова ставит запятую,
ты и на треть пока что не прочел.
Но ты, как в детстве, жаром огневицы
охваченный, когда весь дом притих,
тайком прочел последние страницы
и стал взрослее сверстников своих...

Не принимая свое время, он сам — часть этого времени, не принимая мира людей, он сам — часть этого мира. Его одинокое блуждание по земле выдает в нем человека цивилизации прежде всего. Ибо природный человек от земли скорее тянется к людям, к своей общине, к своей семье и своему роду. И потому все его неприятие является своего рода самокритикой, осуждением себя самого. Он становится сам архаичным наречием своего времени. Но и без этого наречия русский язык уже будет неполон.

* Из цикла "Дети 37-го года”