Владимир Бондаренко

С открытым сердцем

"Прощай, великая держава,
одна шестая часть Земли,
которую на переправах
мы сообща не сберегли..."

БОРИС ПРИМЕРОВ всегда мне напоминал Хлебникова. Он был похож на мое представление об этом гениальном русском поэте своей внебытностью, стихийностью, природностью и открытостью. Впрочем, и сам Борис Примеров не случайно так ценил Велимира Хлебникова, считая, что его осознанно затерли куда-то на околицу русской поэзии. Он не стеснялся говорить поклонникам Пастернака: "Это идет срочное продвижение за счет умалчивания Хлебникова. Маяковский и Пастернак делают стихи... На Пастернака можно выучиться, хоть и трудно, а на Есенина с Блоком — нет".

Как когда-то Василий Блаженный говорил свою правду царям, так и Борис всегда, сколько я его помню, говорил свою правду в лицо всем, кто его окружал. Поэтому никогда он и не был приласкан властями, ни партийными, ни государственными, ни литературными.

Поэтому его с легкой, музыкальной, в чем-то воздушной поэзией так же, как Хлебникова, заталкивали в тень угрюмые делатели стиха. Они его не понимали. Они страдали и мучались над стихом, выдумывали течения, направления, коллекционировали фиги в кармане, а Борис Примеров будто из какого-то таинственного сосуда черпал метафоры, слова, рифмы, образы. У него была иная боль, иное мучение — за народ, за Родину, за Державу.

В его понятие о гармонии входила и гармония Родины. Не вымученное политическое понятие, не тяжеловесный паровоз конъюнктурных выгод, а неотъемлемая часть души, часть природы, часть Бытия. Удивительная природная державность, такая же, как у Павла Васильева, еще одного его великого предшественника.

Думаю, не отрицая ныне знаменитой, как сегодня говорят, "раскрученной" четверки: Анны Ахматовой, Марины Цветаевой, Бориса Пастернака и Осипа Мандельштама (более того, всех этих поэтов Примеров высоко ценил, особенно Марину Цветаеву), все же на вершину русской поэзии ХХ века Борис поместил бы иную четверку, близкую ему: Александр Блок, Велимир Хлебников, Сергей Есенин и Павел Васильев. Такая же открытая природность, такая же державность и такое же отчуждение от властей.

Увы, наша партийная верхушка все семидесятые и восьмидесятые годы тянулась к такой же, как они, самовлюбленной верхушечной эгоцентричной интеллигенции.
Своему другу Владимиру Цыбину Борис говорил: "Вот их власть (эстрадно-евтушенсковский поэзии — В.Б.), пиши что хочешь, а не пишут — не о чем, значит... У меня же душа больна Родиной..."

Его поэзия насколько музыкальна, настолько же и религиозна. И эта религиозность не в церковных образах, в православной символике, а религиозность в самой сути стиха. Хотя Примеров обращался в стихах напрямую к Богу тогда, когда многие ныне воцерковленные писатели так же напрямую богохульствовали.

Взором многое подслушал,
Просыпался я к семи.
Боже, возврати мне душу,
Что угодно, черт возьми:
Шрифт бессонницы, след лисий,
В зазеркалье две струны —
В них слышны бряцанья ливней
Ангела и Сатаны.

Поразительно, как он любил жизнь, любил людей, любил книги.
Для высоколобых интеллигентов такая открытая природная поэзия всегда отдает варварством. Помню, как снисходительно проходился по его поэзии эстет Вячеслав Всеволодович Иванов. Первичность поэтических чувств таким знатокам филологической книжной поэзии всегда кажется неотесанной, как бы отдает малой образован- ностью. И как же прокалывались эти эрудиты на Примерове!

Этот природный влюбчивый человечек был к тому же величайший книжник, знаток русской истории и русской культуры, почти все свои деньги тративший многие годы на редкие издания. Его жизнь как бы и делилась на две части.

"В первой, воплощенной в образе донской, утопающей в разнотравье степи, я увидел пролетавшего надо мною шмеля. Его путь был так чист, оставлял за собой такой гудящий след, что я пошел без оглядки по этому следу, по его свежему следу ориентируясь во времени и пространстве.

Вторую половину я прожил среди книг. Среди замечательных старых энциклопедий, полузабытых и забытых исследований отечественной литературы, среди трудов по русской истории Карамзина, Татищева, Костомарова, Ключевского, Забелина. Я находил себя в кругу философов и авторов, изданных в "Литературных памятниках"..."
В книжности своей он не терял первичность, не допускал тяжеловесную филологичность в свою поэзию. Там царил шмель.

Кто нюхал степь, вдыхал поля,
Подошвами пыля,
Тот без труда найдет шмеля,
И даже след шмеля.

Погружение в историю и философию, пожалуй, добавило в его поэзию тему смерти.
Романтическая легкость дополнялась трагичностью. Воздушные бабочки горели в огне времени.
Сначала смерть где-то таяла в туманной дымке.

Не дышать на остывшие ночи,
Прах грозы — затяжные дожди.
У меня впереди все что хочешь,
Даже смерть у меня впереди.

Чувствуешь некую молодецкую браваду в этом дальнем предощущении смертельного исхода, когда сам поэт еще в горнем полете, в стремительном упоительном ритме стихийных слов. Но его открытость, его обнаженность не могли долго существовать без тяжелых ран. Менялось, отягощалось время, нарастала фальшь, его любимая Родина на всем мощном имперском ходу, руководимая бездарными лживыми лидерами, неслась в пропасть. Поэт своими тончайшими мембранами чувствовал надвигающуюся катастрофу.

МОЖЕТ БЫТЬ, ПОЭТЫ знают про себя что-то предначертанное, иначе чем еще объяснить, что такой легкий и мелодичный поэт, блаженно набормотавший волшебные строки о травах и реках, купающийся в солнечных метафорах, издавна временами как бы озирался вокруг себя, чувствуя трагичнейшее дыхание смерти.

Я в рубашке родился,
Без рубашки умру
На стареющем, душном
Безымянном ветру.
И пролают собаки,
Отпоют петухи,
И напишут деревья
Ночные стихи.
Как напишут, не знаю,
Но напишут про грусть,
Что вошла навсегда
В мое сердце, как Русь.
Без нее нет поэта,
Песни собственной нет.
Вот и все.
Умираю...
Разбудите рассвет.

Эти предчувствия, эти тревоги сменялись новой лучезарностью, пока еще держалась его природная Держава. Удивительна державность Бориса Примерова, она как бы не включала в себя реальные трухлявые властные структуры. Я подружился с Борисом лет двадцать назад, он бывал у меня на станции Правда, на шумных писательских посиделках, где так же стихийно, как его стихи, оформлялось, гранилось поколение сорокалетних: Владимир Маканин, Руслан Киреев, Валентин Устинов, Анатолий Ким, Александр Проханов, где пели старинные русские песни и спорили об амбивалентности, безверии, надвигающемся кризисе, а потом из этих споров рождались книги... Я бывал у него на квартире у метро "Красносельская", с удовольствием рылся в его изумительном книжном собрании, и Боря рассказывал о мало известных тогда русских мыслителях Константине Леонтьеве, Михаиле Меньшикове, отстаивал величие Петра Первого, говорил о государственных идеях Аракчеева, Победоносцева.

Он соединил книжную державность с природной, этнической державностью и именно с державных позиций часто крайне резко критиковал брежневские власти. Этим он был противоположен своему сверстнику, столь же талантливому поэту Олегу Чухонцеву. Реальные власти, может быть, Борис Примеров не любил еще больше, чем Чухонцев, да и они его не жаловали — так же, как и Чухонцева. Я уж не говорю об открытой лютой ненависти Примерова ко всей нынешней ельцинской камарилье, которую он готов был уничтожить чуть ли не лично. Но в результате один — Борис Примеров — не любил эту власть, но любил и воспевал Державу, другой — не написал ни строчки протеста в адрес реальной власти, а перенес свою злость и ненависть на свой народ и свою Отчизну. Для Чухонцева не какой-то обком, а сама державность была демонизирована, а Примеров даже природу наделял по-державински державностью.

Вся русская история — "державной мудрости страницы, непревзойденные холсты".
Он уже тогда, в семидесятые, не боялся воспевать и купцов, и самодержцев, дающих развитие державности.
Мне думается, первопричина в том, что Олег Чухонцев устыдился своей посадской убогости и отвернулся от нее, а Борис Примеров и в книжности своей оставался мужицким поэтом.
И пишет он свои стихи мужицким русским языком. Какое великолепие демонстрирует этот язык! Какой не изобретенный, а естественный живой парад метафор! Какие загадочные "поросшие сухим бурьяном / Воспоминания земли"!

В его природу входили и люди, при всей своей искренней религиозности он был к тому же таким древнеязыческим натурфилософом, в этот единый природный мир входили друзья, женщины, дети, Родина, Дон, степи, бабочки, рыбы, шмели. Он всегда нес в себе восприятие детства, доверчивость ребенка, ласку и доброту, отсюда его ласковые обращения к друзьям — Володичка, Санечка. Отсюда и его вера в людей.

Любите и радуйтесь солнцу земному,
другого не будет.
И каждый тропинку к родимому дому
забудет.
Мне сердце сжимает горячая жалость,
земная тревога.
Любите, любите!
Осталась лишь малость —
дороги немного.

Владимир Цыбин, давний друг Примерова, писал, что "Борис Примеров был один из тех редких людей, кого Бог поцеловал на творчество". И это на самом деле так. Пушкинско-блоковско-есенинское моцартовское начало, не натужное, а летящее, парящее присутствовало и в нем, определяло яркую образность его поэзии, неземную фантазию сравнений и метафор.

Пожалуй, хватит о легком и музыкальном, может, эта душа нараспашку, эта доверчивость к жизни, эта обнаженность и открытость и погубили поэта? Циник бы выжил. Сальери бы выжил, Моцарт гибнет.

У меня ощущение, что сейчас в нашем искусстве время господствующих Сальери, они жуют в ресторанах с раскручивающими их журналистами на деньги Сороса, они играют, выдумывают, конструируют стихи, у них холодное сердце. От сострадания и неприятия зла душа истинного поэта, будь то Юлия Друнина или Борис Примеров, гибнет, а тот же Андрей Вознесенский радостно по телевидению заявил, что испытывает от всего происходящего "черный кайф".
Не случайно о нем Солженицын сказал: "Деревянное сердце, деревянные уши".
А у меня в памяти остается нежный, переживающий за всех нас Борис Примеров.

Моему нынешнему грустно-лирическому восприятию Бориса способствует и то, что он сам постоянно сейчас находится где-то недалеко от меня. Я живу в Переделкино, долечиваюсь после болезни, ко мне приезжают друзья — Валентин Устинов, Александр Проханов, Владимир Личутин, но тут же недалеко и кладбище переделкинское, тут же и могила Бориса Примерова.

Борис Терентьевич Примеров погиб 5 мая 1995 года здесь, в Переделкино, не выдержав катастрофы России, так и не пережив кровавых событий октября 1993 года, расстрела своих друзей, гибели всего, что было ему дорого. В предсмертной записке он написал: "Три дороги на Руси: я выбираю смерть. Меня позвала Юлия Владимировна Друнина... Неохота жить с подонками: Лужковым и Ельциным. Опомнись, народ, и свергни клику... такого не было и не будет на белом свете".

Последнее сквозь тесноту удушения проклятье Бориса Примерова непременно исполнится. Страшно проклятье поэта, ибо он, хотя и блудное, но дитя Бога".
И такие слова, как и сама трагическая гибель Бориса Примерова, были трусливо не замечены нашим обществом, замолчаны или оболганы нашей литературной журналистикой.
Впрочем, в этом вся прижизненная судьба Бориса Примерова, так похожая на судьбу его ближайших друзей Александра Вампилова, который был даже свидетелем у него на свадьбе, и Николая Рубцова, с кем он жил в одной комнате все годы учебы в Литературном институте, кому любовно покровительствовал. Им откровенно завидовали куда более именитые и успешные поэты и драматурги.

У этих именитых было все, но не было поцелуя Бога. Может быть, за все муки и страдания русского народа именно в самые суровые 1937-38 годы Бог так щедро награждал поцелуями нарождавшееся поколение?

РОДИЛСЯ БОРИС ПРИМЕРОВ 1 июля 1938 года. Так же, как у большинства сверстников, было у него тяжелое — бытом, условиями жизни, но радостное духом — все они росли в атмосфере великой Победы 1945 года — детство.

Родился Борис Примеров на Дону, в станице Матвеево-Курганской в семье потомственных казаков, даже казачьей знати. Весь материнский род погиб "в слепой круговерти гражданской войны". Их и расказачивали, и раскулачивали, но выжили, может быть, благодаря Дону, жизни в природе, вдали от городов.
Он с детства не хотел жить в унынии, и потому ему открывалась радость природы, радость южнорусского фольклора, пения, сказок. Он рос во времена, когда устная поэзия еще жила в народе, когда "любой сельский человек... почитал природу такой же живой и так же разумно действующей, как он сам". Отсюда у поэта столь метафорическое восприятие мира.

Затем пришло время книг, образования, время дружбы. Город круто обламывал деревенских, поселковых, окраинных, барачно-коммунальных ребят.
"С Николаем Рубцовым мы поступали вместе в Литературный институт в начале шестидесятых годов. Параллельно учились, дружили, яростно спорили... Это было время великого слома, великого смещения пластов, которое подняло многих талантливых представителей моего поколения: Алексей Еранцев, Павел Малехин, Алексей Заурих, Анатолий Передреев, Алексей Прасолов. Однако, я уверен, каждый из них как поэт в замысле природы был гораздо больше того, что осуществил на бумаге.

Околица, родная, что случилось?
Окраина, куда нас занесло?
И города из нас не получилось,
И навсегда утрачено село,—

эти широко цитировавшиеся стихи А.Передреева точно и жестко констатируют факты и формулируют "беду" и "вину" моего литературного (да если бы только литературного!) поколения. "Почти все мы... были детьми "околицы", почти все — бросили и потеряли "крестьянские права", а потом во сне и наяву оплакивали их...

Думаю, что если есть заслуга моего поколения, то она в том, что оно первым (еще до знаменитой впоследствии "деревенской прозы") обозначило болевые точки времени, утрачивающего, разрывающего корневую связь с землей, с зало- женными в ней вековыми традициями русской жизни. Мы своими искренними порывами не сумели спасти красоту... А может быть, мы не шли достаточно далеко и глубоко в поисках причин этой, как теперь ясно, всенародной беды — глубокого обморока нашей деревни..." И на фоне все расширяющейся фальши, лицемерия, раздвоения, лживо декларируемых успехов придворной элитой шестидесятников в примеровском природном поколении детей 1937 года "кто-то из нас замолчал, кто-то с головой ушел в переводы, кто-то запил, сломался, совсем ушел из жизни. Были и такие, кто запер душу на замок и обратил поэзию в ремесло..."
Столь длинная цитата из примеровского предисловия к своему избранному понадобилась мне потому, что в ней зафиксирован исток не только примеровской трагедии, но и трагедии всего народа, всего государства.

Увы, не в суровые тридцатые, включая 1937 год, не в военные сороковые, а в семидесятые сломали душу народа, уничтожили основу традиционного общества.
Самые крутые диссиденты признают, что и в сталинские годы народ все еще жил в традиционном укладе, взрыв народного уклада произошел в болотное фальшивое брежневское время.
Все остальное — прямые последствия. Он чувствовал, что в Советском Союзе, несмотря на все идеологические препоны, еще жила его природная Россия.

Он видел, что с перестройкой пришла гибель прежде всего самой России. Когда сегодня новые изменники вроде Дмитрия Быкова пишут, не стесняясь, о "трупе России", когда либеральная интеллигенция злорадно предвидит исчезновение русской нации как не нужной в мировом сообществе, становится яснее бунт против перестройки таких глубинных русских поэтов, как Николай Тряпкин и Борис Примеров, таких национальных писателей, как Валентин Распутин и Василий Белов.

Не марксизм они спасают, ибо никогда марксистами не были, не прежние достатки, которых не было, не обкомовские пайки, которые получала эстрадно-евтушенковская придворная компания, а спасают русский традиционализм, державность, гармонию общества.

ЗАКОНОМЕРНО, что не официальные советские поэты, не авторы "Лонжюмо" и "Братской ГЭС", не заклинатели "Коммунисты, вперед!" не певцы "комиссаров в пыльных шлемах", а последние певцы национальной России, хранители народного лада Николай Тряпкин и Борис Примеров стали поэтическими символами газеты "День", газеты русской оппозиции. И стихи свои последних лет они сразу же несли в "День" на зависть всем другим русским национальным журналам и газетам. Оба они были не в фаворе у советской власти, оба считались чуть ли не антисоветчиками, и оба оставили классичес- кие циклы, воспевающие былое величие советской Державы. В чем загадка? Почему от советской власти отвернулись в лихую минуту все те, кто ей прислуживал, начиная с автора гимна, кончая молодыми комсомольскими поэтами? Почему ее стали защищать те, кого она никогда не пригревала? Какие глубины увидели в этой власти национальные русские поэты? Это тема для раздумий. Но никому уже не уйти от того, что шедевром поздней примеровской поэзии и одним из символов сопротивления ельцинизму стала его "Молитва".

Боже, который Советской державе
Дал процвести в дивной силе и славе,
Боже, спасавший Советы от бед,
Боже, венчавший их громом побед.
Боже, помилуй нас в смутные дни,
Боже, Советскую власть нам верни!
Властью тиранов, Тобою венчанных,
Русь возвеличилась в подвигах бранных,
Стала могучею в мирных делах —
Нашим на славу, врагам же на страх.
Боже, помилуй нас в горькие дни,
Боже, Советский Союз нам верни!
Русское имя покрылось позором,
Царство растерзано темным раздором.
Кровью залита вся наша страна.
Боже, наш грех в том и наша вина.
Каемся мы в эти горькие дни.
Боже, державу былую верни!
Молим, избавь нас от искушенья
И укажи нам пути избавленья.
Стонет измученный грешный народ,
Гибнет под гнетом стыда и невзгод.
Боже, лукавого власть изжени,
Боже, империю нам сохрани!

Да, такое не напишешь по заказу. И я не понимаю неплохого поэта Юрия Кублановского, который, не принимая пафос этого стиха, отказал Примерову в поэтическом таланте.

Вот пример дурного политиканства. Я ожидал услышать какое-то сожаление о том, что поэт заблуждается, когда так талантливо пишет о чуждой ему идеологии. Но исключить Примерова из списков поэтов за политические взгляды?
Или это тоже поэтическая зависть?

Недруги стали говорить, что Примеров круто изменился в худшую сторону. Этим оправдывают себя отошедшие от него, от его послеперестроечных взглядов иные бывшие господа-товарищи.

Врете, господа! Сколько я помню, Борис Примеров всегда был ярчайшим, яростнейшим государственником, державником, сторонником Великой Российской империи в любом ее обличье.
Вот почему он всегда высоко чтил Петра Великого, Александра Третьего, Иосифа Сталина, "тиранов, Тобою венчанных".
И его защита Советской власти, его защита Дома Советов в октябре 1993 года — была защитой Великой Державы.
Не понимать этого — значит, не понимать ничего в его поэзии. И у своих любимых поэтов Сергея Есенина, Павла Васильева, Александра Блока, Велимира Хлебникова он ценил прежде всего русское державное начало.

Борис Примеров был поэтом "Дня". Не только потому, что он у нас часто печатался. Он не мог хотя бы раз в три дня не зайти к нам в редакцию и не порадоваться новым номерам газеты. Он не замечал у нас недостатков, идеализировал нас, влюблено внимал всему нашему миру оппозиции. Ему нужна была, как воздух, такая газета. Он был идеалистом, романтиком до конца жизни, и он нас идеализиро- вал. Может быть, мы помогали ему жить? Он был тем самым идеальным "красно-коричневым", которым пугали народ.
Он был последним поэтом Империи!

Все нынешнее — ельцинско-горбачевское — Примеров искренне ненавидел. И потому он сражался и готов был погибнуть на баррикадах в октябре 1993 года. Не погиб. Там погибли многие его друзья. Простые рабочие, инженеры, рядовые пенсионеры. Все те, без кого народ не полон, как говаривал еще один русский гений Андрей Платонов.

Сейчас интеллигенция любит гордо относить слова Платонова "без меня народ не полон" к себе, ко всем элитарным тусовкам. Нет, не про вас эти слова, эстетствующие господа.
Это к Борису Примерову и таким, как он, относится напрямую. И на самом деле, без Бориса Примерова и его поэзии будет не полон русский народ.
Душа русского поэта не выдержала всего напора нынешних сатанистов. Прямо по-платоновски, по-чевенгуровски ему стало неохота жить с подонками, и он завещал всем нам: "Опомнись народ и свергни клику!"

Он умирал, не беря в руки винтовку. Нет ее и у измученного народа. "Свергни" — это значит "отринь", "отмети", "прокляни всеми силами духа и совести".
Иные из трусливых непротивленцев сразу завопили: не делайте из смерти Бориса Примерова политическое событие! То же самое они говорили и писали после смерти Юлии Друниной и Вячеслава Кондратьева. Будто забыли о предсмертных строчках Друниной:

Как летит под откос Россия,
Не хочу, не могу смотреть!

Это и есть совестливый взгляд поэта, а не наслаждение "черным кайфом" Андрея Вознесенского.
Нет, конечно же, смерть Бориса Примерова — это прямая политика. Любя и защищая народ, он, того не желая, стал политиком. А разве не политика — обращение к Всевышнему: "Боже, Советскую власть нам верни!" И мечталось ему при этом не о бюрократах из обкомов, которых он при своей безбытности и не видел никогда, а о гармонии народа и Державы.
Нет, не слабость он проявил, а акт борьбы, и гибель его — это гибель борца.

Я УВЕРЕН, значение Бориса Примерова в русской поэзии после его смерти будет расти. При жизни многие обходили его стороной, милиционеры чуть ли не задерживали, он всегда был похож то ли на выпившего, то ли на бомжа. Кому был нужен этот, не от мира сего, влюбленный в людей и Родину человек? А он всегда жаждал общения и чурался одиночества. Он не мог жить в поэтической клетке избранничества. Будучи книжным эрудитом, он при этом избегал аполитичной богемности.
Может, и в самом деле в нем крепко сидела генетическая память казачьих атаманов, бесшабашных воинов. Думаю, когда-нибудь на родном Дону будет и памятник вольному певучему Соловью русской поэзии.

Те, кто по-настоящему ценил поэзию, понимали истинную значимость Бориса Примерова.
Ему в молодости помог Сергей Наровчатов, даже в разгар баррикадных боев от него не отворачивались такие его демократические сверстники, как Игорь Шкляревский и Руслан Киреев.

А Борис Примеров ходил на все анпиловские сходки и всю свою светлую лирику отдавал в распоряжение пламенных советских державников, тех, кого демократы считали хамами и люмпенами. Он давал надежду совсем уж обессиленным нищетой людям.
В его постсоветской советскости были видны простота ребенка, наивность мечтателя.

Это не лакейская советскость Роберта Рождественского, не фальшь поздних комсомольцев, он вдруг вернулся в юную стадию искренних большевиков из платоновского "Чевенгура". Впрочем, таким же был и сам Андрей Платонов с его магическим видением русского советизма.

Он стал символом художественной советскости в самое антисоветское время. Посмотрите, как явно отличаются его цельные, в мистическом высоком смысле как бы инфантильные и твердолобые стихи от творчества официальных советских стиходелов.

Когда-нибудь, достигнув совершенства,
Великолепным пятистопным ямбом,
Цезурами преображая ритмы,
Я возвращусь в советскую страну,
В союз советских сказочных республик,
Назначенного часа ожидая,
Где голос наливался, словно колос,
Где яблоками созревала мысль,
Где песня лебединая поэта
Брала начало с самой первой строчки
И очень грубо кованные речи
Просторный возводили Храм свобод.
Там человек был гордым, будто знамя,
Что трепетало над рейхстагом падшим
И обжигало пламенем незримым,
Как Данту, щеки и сердца всерьез.
Какая сила и какая воля
Меня подбрасывала прямо к солнцу...

Это же героическая утопия, это федоровско-циолковские грезы о будущем. Такие слишком проникновенные, слишком пронзительные и глубинно-родные стихи непонятны ни серым бонзам из партаппарата, ни диссидентствующим нигилистам.

Советская глыба рухнула со всеми достоинствами и недостатками, и вдруг на развалинах возникло новое чистое видение сказочной Державы, нового Чевенгура, или старинного града Китежа. Дым от взрыва рассеялся, и засверкала истинная мечта о новом Русском Рае. А сам поэт, возвращаясь из своей великой Утопии в грязную действительность коррумпированного государства, на самом деле уже реально не мог сосуществовать рядом с тьмой содомизма. Ведь это же откуда-то из вечного Бытия звучит: "Неохота жить с подонками".

Он вычеркнул их из своей жизни, а нам оставил "Прощальный диптих".
Борис Примеров оставляет свою мечту о Русском Рае, об ином сказочном союзе всем обитателям земли, а сам спешит совершить свой последний акт земного сопротивления:

Еще немного слов, и дни земные
В последний раз предстанут и падут.
И я уйду от них в поля иные,
Оставив прах земной земным на суд.
Еще немного слов, и парус белый
Умчит ладью мою от берегов.
То будет час,— паду я онемелый...
Еще, еще, еще немного слов.

Да, он, как и Есенин, умер прежде смерти, но он оставил нам на жизнь и свои проклятья, и свои прозрения, и свою мечту о всех нас.