Главная
 
Библиотека поэзии СнегирёваПятница, 29.03.2024, 14:49



Приветствую Вас Гость | RSS
Главная
Авторы

 

Татьяна Глушкова

 

        Стихи разных лет


* * *

Лег до срока черемухи иней
В уходящую строчку следов…
На твоей и моей Украине
Было время цветенья садов.

Плыл по нашей с тобою России
Дух весны, до озноба в груди,
И воскрес накануне Спаситель,
И Победа была впереди.

Но уже из неведомой дали
Ты глядела, строга и добра,
Тихим взором любви и печали,
Как навеки родная сестра,

Что доселе, в годину излома,
Не молчала при кривде любой,
А вела, уповая на Слово,
Свой неравный и праведный бой.

Не окончился бой и доныне,
Потому у меня на веку
Не застудит забвения иней
Ни одну твою чудо-строку…



ЧАС БЕЛОВЕЖЬЯ

Когда не стало Родины моей,
я ничего об этом не слыхала:
так, Богом береженая, хворала! -
чтоб не было мне горше и больней...

Когда не стало Родины моей,
я там была, где ни крупицы света:
заслонена, отторгнута, отпета -
иль сожжена до пепельных углей.

Когда не стало Родины моей,
я шла тропою к Неземной Отчизне.
Но даже там, как на горючей тризне,
не пел волоколамский соловей...

Когда не стало Родины моей,
в ворота ада я тогда стучала:
возьми меня!.. А только бы восстала
страна моя из немощи своей.

Когда не стало Родины моей,
воспряла Смерть во всем подлунном мире,
рукой костлявой на железной лире
бряцая песнь раздора и цепей.

Когда не стало Родины моей,
Тот, кто явился к нам из Назарета,
осиротел не менее поэта
последних сроков Родины моей.



РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЛИТУРГИЯ

Брюлловские, тропининские лица -
Богохранимы женщины Москвы,
Красавицы, пришедшие молиться,
Святых Даров соборно причаститься, -
Где вас таила блудная столица,
В каком подполье прозябали вы,
Покуда глас не вспыхнул: "Да святится..."
И заспешили в Вифлеем волхвы?..


* * *

Когда красавицей была,
Когда душой твоей владела,
Когда оливковое тело
Как будто душу берегла;
когда черемуха мела
по голубому Подмосковью;
когда бессмертною любовью
любовь умершую звала;
когда береза, как сестра,
под ветром примеряла серьги,
а там, у чернышевской церкви,
всходили нежно клевера;
когда широкие леса
кукушка гулко окликала, -
я никого не узнавала,
а только шла на голоса
и только думала: продлись,
земли сырой родное счастье,
а вы, нивянки, разукрасьте
за речкой даль, за речкой близь,
а ты, пшеница, колосись
по обе стороны дороги,
а вы повремените, сроки
прощанья - длительностью в жизнь!
И ты, кого еще люблю,
и ты, кого еще лелею,
поберегись: казною всею
еще заплатишь соловью,
заплатишь знобким вечерам,
моим бузинникам горячим
и тем заносчивым, незрячим,
тобой не читанным словам,
какие в книжицу мою
весна московская вписала, -
когда красавицей слыла,
когда разлучницей бывала!
Когда ступала золотым
лужком удушливой сурепки...
А после - ветошки да щепки,
и эта гарь, и этот дым,
А после - только черепки
той виноградной полной чаши,
в которой смех и слезы наши
еще горят среди строки,
еще уводят за село,
еще сажают под окошко,
где бродит горькая гармошка
и всю-то ноченьку светло!



ВЕЧЕРА РУССКОЙ МУЗЫКИ

Совсем не страшно - на свирели,
на лире, лезвии ножа,
пока и в мае, и в апреле,
листами нотными шурша,
кружат Свиридова метели,
поет Гаврилина душа.
И, умилен Вечерней жертвой,
ты прячешься между колонн.
Какою радостью бессмертной
тут каждый звук посеребрен!
Какой смиренною печалью,
какой властительной мечтой...
И плачет ночь под черной шалью,
и пляшет месяц молодой.
И сами звезды колядуют,
и вьются ленты голосов,
и музы в лоб тебя целуют,
начетчик букв, поденщик слов.
Тебя коснулось дуновенье
привольных сфер, отверстых недр -
дубрав купальское волненье,
Фавора златоверхий ветр.

12 мая 1994 г.



В СТАРОЙ ПОДМОСКОВНОЙ

Чьих стихов неразрезанный томик?..
И уже - под обрывом возник
Этот красный охотничий домик,
Черной девки задушенный крик.
Смугловатый блондин, сладкоежка,
как чадишь - хоть припрятан хитро!
Самохвал, богоравная пешка,
в переплавку - твое серебро!
Ты сгодишься мне в полночь слепую,
где, как зло, легкодумно добро, -
чтобы я в эту кровь голубую,
снег падучий да тьму земляную,
торопясь, обмакнула перо!..

1974.



* * *

Вот и стала хозяйкой лихою
с древней складкой глубокого рта.
Возрастила полынь с лебедою,
а твержу, что пьяна и сыта.
Замесила дорожную глину,
а твержу, что - крупитчатый хлеб,
Разогнула высокую спину -
вижу, месяц идет на ущерб.
Отпылали весенние годы,
налетают глухие года.
А веселое дело работы
не покинет уже никогда.



* * *

А та земля, в которую сойду,
которая в наследство мне досталась,
уже металась в пламенном бреду -
как будто вдруг к щеке моей прижалась...
Как будто этих пожелтевших рук
она ждала с заката до восхода,
как будто этот неутешный звук
сулит ей дождь иль солнце с небосвода.
Сулит колосья, полные зерна,
скоту - приплод, а девушке - обнову,
огонь в окне, и тени у окна,
и чью-то верность молвленному слову.
И чью-то разделенную любовь,
и кем-то сокрушенную разлуку,
и путнику - уже нежданный кров,
и грешнику - как раз по силам муку.
Сулит весну - и талый чернозем,
и эту жалость нежную к отчизне,
и все, что мы опасливо зовем
не смертью, нет, но продолженьем жизни.



ОЖИДАНИЕ ЧУДА

А. Проханову

"Умом Россию не понять...”
Такие вынести потери
и вновь предаться
древней вере —
цыплят по осени считать...

Ворчать, что горе —
не беда,
да о стволах и — лесе...
Уже отпали города,
моря, станицы, веси.

Уже повымерло людей —
как в тую голодуху...
И сколь ни выбрано
властей —
проруха на старуху!

И, сколь ни щедрый
был Щедрин,
наврав про город Глупов,
за год один, за день один
у нас поболе трупов!

Кто с колокольни,
кто с крыльца,
кто из окошка свержен.
Вон на какого молодца —
и то ОМОН рассержен!

И ничего-то не постичь,
кто нынче виноватей...
Молчит лефортовский
кирпич,
и глух бушлат на вате.

Стоит такая тишина —
матросская полоска...
Идет подпольная война,
а сыплется известка.

И карта ветхая страны
скупой овчинки уже.
Где реки синие, — видны
червонной краски лужи...

И впору б камни собирать,
не камни — пыль пустую...
Доколе можно — запрягать,
хваля езду лихую?..

А вот же медлим, господа
своей судьбины тайной.
Крушатся с рельсов поезда,
горят леса — случайно!..

А уж какой на промыслах
чадит пожар оплошный!..
Но боль — не в боль,
и страх — не в страх
тебе, народ острожный!

Но вдруг случится и такой
неодолимый случай:
Господь пождет,
взмахнет рукой —
склубимся гневной тучей!

И, разом на ногу легки, —
сполошная година! —
дойдут мятежные "совки”
до нужного Берлина.

И вспять откатится Восток,
и расточится Запад...
Блестит березовый листок:
Какой отрадный запах!

А там и папоротник твой
зацвел купальским цветом!..
Так было древнею весной.
Так будет скорым летом.



НАВЕКИ ПРЕСНЯ КРАСНАЯ КРАСНА...

Еще встает за окнами рассвет,
еще струится осень золотая.
Но нет Москвы. А есть — воронья стая
над стогнами страны, которой нет.

Над выщербленным Зданием Беды,
какое быть желало "Белым домом" —
лакейским флигельком под Вашингтоном,
куда ведут кровавые следы.

И над моей оглохшей головой,
когда дремлю, когда встаю до света,
и вижу: труп плывет у парапета,
отторгнутый речною глубиной.

Ни в воду вы не спрячете концы,
ни в грудь земли, ни в хляби небосвода...
Бредет в острожном рубище Свобода,
ведет коня слепого под уздцы.

Тоща, как Смерть, как черная вдова.
А следом — гулко катится телега...
Не убраны в полях разливы хлеба.
Не убраны тела до Покрова.

И слышу: танки валкие гремят
по старой Пресне — точно по Берлину!..
Нас гнут в дугу. А мы расправим спину.
Священным гневом горизонт объят.

Навеки Пресня Красная красна.
Навеки черен этот ворон черный,
что кружится над Родиной просторной
и над душой — как Спас, нерукотворной,
что плачет, страждет, мечется без сна...

Навеки Пресня Красная красна!

Октябрь 1993 г.



ВОЗДВИЖЕНЬЕ

Все так же своды безмятежно-сини.
Сентябрь. Креста Господня торжество.
Но был весь мир провинцией России,
теперь она — провинция его...


НА ПОКЛОННОЙ ГОРЕ

Залетный скульптор! Что ты изваял?
И что ты вызнал у горы Поклонной?
Что все безродно — камень и металл,
как ты, пустою славою плененный?..

Какою-то засохшей стрекозой,
какою-то крылатою мурашкой
задумал взмыть ты над моей Москвой,
к ее стыду, во дни обиды тяжкой?

Обласкан черной сворою бояр
и той, и этой проданной столицы,
но будешь сдут — как мошка иль комар,
с державной, белокаменной десницы.

И станут прахом бронза и бетон...
А если призовем кого с Кавказа,
то будет зваться он — Багратион,
пусть он пока — всего сержант запаса.

Все Семь Холмов поклонятся ему,
Бородино вздохнет горячей грудью.
Он смугл?.. Но это чудится в дыму.
Он — русский всей своей орлиной сутью!



* * *

А кто качал пустую колыбель?
Слыхала я, что март или апрель…

Лежала в ней дырявая свирель,
а может, просто дедовская дудка,
а может, щепка… Ивовая ветка,
давно ль ты стала птицам не мила?
Ужель плоха сосновая игла?
Ужели мало глины в огороде?
Но эта власть… но эта страсть к свободе!..

Но кто качал пустую колыбель?
Я думаю, крещенская метель.

Я думаю, что звук родимой речи
родимей станет, ежели на плечи
тебе
чужие окрики кладут,
на Запад гонят и прикладом бьют…

А кто качал пустую колыбель?

И вот тогда моя старуха ель,
в обносках, прозвенела на просторе:
"Четыре беды
И пятое горе.
А пятое горе — что нет его боле!.."

Но разве я по-прежнему люблю
и разве взгляды чьи-нибудь ловлю?
Давно молчу, дремлю, не скрипну дверью.
А на столе — пучок вороньих перьев.

— А кто качал пустую колыбель?..


ТРЕТИЙ РИМ

В нашем Третьем Риме
(а Четвертому —
кто не знает? —
на земле не бывать!)
по воскресеньям
добрые нэпманы от демократии
кормят бесплатным обедом
нищих
ветеранов войны.
Той самой,
доисторической,
которую звали
Великой
Отечественной
войной,
поскольку было Отечество
и у живых,
и у мертвых.

Если подумать об этом —
об обеде из трех блюд,
с теплым мутным компотом
из сушеных,
уже безымянных
фруктов;
если подумать
о нищих спасителях Родины,
спешащих,
старчески волочащих
полвека тому
простреленные ноги, —
чтобы поспеть
к часу благодеянья;
если подумать о том,
что, уходя
восвояси —
есть эти норы-свояси
в катакомбах-руинах Рима? —
что, уходя,
они — Господи, слышишь ли это? —
благодарят
кормильцев, —

то уже ничего не рифмуется,
ничего не звучит
(даже пыльного марша
громовых духовых
не слыхать),
потому что смолкают музы,
когда умолкают
пушки.


ЧЕРНОПЛОДНАЯ РЯБИНА

ОСЕНЬ 1991 ГОДА

Памяти Бориса Примерова

Живем... И вот дожили до седин
в тоске по юности первоначальной.
Позволь же грозди черные рябин
мне положить на этот гроб печальный.

Что горше осени? Ну разве ты, весна.
Тревожен твой черемуховый холод.
Ждет соловья ночная тишина.
Стучит в висках семипудовый молот.

О чем?.. И пусть косноязычна речь —
парит в ней гений нежности к отчизне...
Что сберегу? Что я смогла сберечь
от той,
почти предсмертной нашей жизни?

Как шли в Вертушино сырым холмом —
один другого тише и болезней —
за козьим деревенским молоком:
оно стихов и гуще, и полезней.

Как шли... Сначала — берегом пруда,
болотцем, по затопленной лесине...
В те дни уже балтийская вода
не омывала берегов России.

Как шли... Какой-то жалкий арьергард...
Над ивняком, клубящимся в овраге...
"А ты представь, что я — кавалергард!
Что я, как Пушкин,
в ласточкином фраке”.

"А ты представь, — в ответ шутила я, —
что я лишь так себе и представляю...”
Друзья мои, друзья мои, друзья, —
кричал мой дух, — я тоже умираю!

Под тем курганом: насыпь до небес...
Под осыпью Советского Союза...
Уже неравным браком мелкий бес
с тобой венчался, солнечная Муза.

же слова не слушались. Уже
"Чур, чур меня!” —
одно рвалось из сердца...
И серый пепел залегал в душе
изгнанника, калики, погорельца.

Кем мы казались жителям травы —
седым ежам и пухленьким полевкам?..
Как шли...
К Москве, а может, от Москвы?..
По лествице?.. По тлеющим веревкам?..

Уж все осыпалось...
Лишь этот терпкий куст—
кус благодати — черной синевою
cиял...
Вернись!
Вернись!
Как я сама вернусь,
когда глаза в последний раз закрою.

6 мая 95



ПАМЯТНИК ПУШКИНУ

Как сумрачно, как страшно на Москве!
Растаял снег — и прозелень густая
на славной, н е п о к о р н о й голове
Вдруг проступила, взор живой пугая.

Она струится по твоей груди,
по раменам, по старенькой крылатке.
О, Боже! То не Пушкин впереди,
то смерть — и тленья злые отпечатки!

Лютуют ч а д а п р а х а над тобой!
Глумятся: мол, и ты подобен праху...
О снегопад, отдай ему рубаху,
укутай пышной шубой снеговой!

Хитер он, твой бессмысленный палач!
Он душит то забвеньем, то любовью.
Он смрад клубит к святому изголовью,
хохочет он, заслышав русский плач.

Он назовет иронией судьбы,
нечаянной игрою непогоды
и ржавчину на месте позолоты,
и вспоротые древние гробы.

Он храм откроет подле кабака,
мелькнет в бедламе патриаршья митра.
А я мечтаю, что твоя рука
сжимает меч, а не поля цилиндра.

Как бесы в полночь, разгулялась чернь.
Ей трын-трава само скончанье света:
стяжает звезд нерукотворных зернь,
вбивает в землю отчий град поэта.

И знаю я, что тленья убежит —
навек вольна! — душа в заветной лире, —
а все невмочь, когда в дневном эфире,
в подлунном,
с л о в о м просветленном мире
когтистый вран над Гением кружит!



ЗИМНИЕ ПТИЦЫ

I

Молчим. Скорбим. Осиротели.
А может быть, она - мертва,
та Смерть под музыку метели
в канун Святого Рождества?

Ведь даже встрёпанные птицы
покинули её плеча,
чтоб впиться в нотные
страницы,
крича, гортанно клокоча,

но вдруг светлея, розовея,
чтоб, сбросив черное перо,
вплетать в напевы снеговея,
напевов райских серебро...


II

И воском ласковый сочельник,
как медом солнечным, пропах.
И шепчет лапник, шепчет
ельник:
«Что было - прах, легло во прах;

но то, что дух, - неодолимо:
себя свежей, себя вольней,
летит - молить неутомимо
о милой Родине своей!»

6-7 января 1998 г.


ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ

Еще и ель моя свежа:
горит в угоду новогодью.
Но плачет Музыки Душа,
душа, покинутая плотью.

Еще и пушкинская тень
остра, быстра в колонном зале.
Но гаснут свечи на рояле,
и полон мглы девятый день.

Еще стрекозы просверкнут
в златых власах крылатой арфы,
и струны вербный мёд прольют,
как миро из ладоней Марфы.

А флейта, внятная и там,
где сгрудились юго-славяне,
еще свирелит по лесам,
пастушит в солнечном тумане.

Еще гудёт Зеленый Шум
широкой праздничной кантаты,-
а мы полны тревожных дум
и тайной робостью объяты.

Как будто призрачную сень
незряче зрим, дремотно чуем...
То вьюги белая сирень
чело нам студит поцелуем.

То вражьи сети - иль покров
молитвенно простерт
над нами?..
А вьюга горсти жемчугов
швыряет в мертвенное пламя.

«Всё мрак и вихрь», - говорим,
да нет родней ее купели,
в ней - блеск седин,
цветенья дым,
железа лязг и дробь капели;

в ней - гнев, и навьи голоса
хохочут, свищут и стенают,
и словно белые леса,
с корнями, по небу летают...

А вот приляжет у креста,
взобьется облачком в изножьи,-
лебяжьим помыслом чиста,
утешлива, как слово Божье.

И, хвойной веткою шурша,
она до горнего чертога
превознесет тебя, душа:
к Отцу - от отчего порога!..

13 января 1998 г.


ПОД СРЕТЕНЬЕ – СОРОКОВИНЫ

I

                             Ныне отпущаеши...

День Сретенья, ты день разлуки!
Прощальный звон... Приветный звон...
Как жадно старческие руки
простёр усталый Симеон!

Как нежно примет он
Младенца,
как трепетно введёт во храм!..
Белеют снегом полотенца
вокруг иконы по углам.

Ведь, право, нет уже причины
томиться в дольних берегах...
И ты, душа, из отчей глины
летишь, летишь, покинув прах.

Оплакав прах, что был
прекрасной -
земной Отчизною твоей,
где голый куст рябины красной -
зрит огорчённый воробей.

Где гимны русскому раздолью
смычки метельные поют;
где всклень полна счастливой
болью
душа, свободная от пут.

Где голубое Лукоморье
затмило взору явь и близь;
где волей солнышка
на взгорье
озимых всходы поднялись.

Где разом вербы посмуглели
и снится Вход в Ерусалим...
Где робко на Страстной неделе,
Минуй мя, чаша...» повторим.


II

А Сретенье зовём - Громница.
И се - громничная свеча
средь звезд морозных
золотится,
как летний полдень, горяча.

И се - кутья поминовенья
из красных, каменных пшениц.
Еловой ветки мановенье...
Чуть слышный возглас половиц...

И, как надгробие печали,
как, может быть, сама печаль,
чернеют ноты на рояле,
как чёрный лёд, блестит рояль.

III

День Сретенья!..
Осиротенья вчерашний день...
Но как светла
долина слёз, обитель пенья,
где сорок дней метель мела;

Где скорбно в белоствольном зале
склонился долу мерзлый куст;
где всей землей мы прошептали
по Музыке сорокоуст.

21, 29 января 1998 г.
 

Произведения

Статьи

друзья сайта

разное

статистика

Поиск


Snegirev Corp © 2024