Станислав Куняев

        Добро должно быть с кулаками

                         Часть 2

* * *

Живём мы недолго, — давайте любить
и радовать дружбой друг друга.
Нам незачем наши сердца холодить,
и так уж на улице вьюга!

Давайте друг другу долги возвращать,
щадить беззащитную странность,
давайте спокойно душою прощать
талантливость и бесталанность.

Ведь каждый когда-нибудь в небо глядел,
валялся в больничных палатах.
Что делать? Земля наш прекрасный удел —
и нет среди нас виноватых.

1963


* * *

Неестественен этот разбег,
неестественно чувство полёта,
неестественен этот рассвет
и пронзительный вой самолёта.
А когда-то в калужском селе
я увидел поля и дорогу.
А когда-то по тёплой земле
начинал я ходить понемногу.
И не знал, для чего облака,
умывался дождями и снегом...
И не знал, что земля велика,
и счастливым ходил человеком!

1963


* * *

Всё забыть и опять повстречаться,
от беды и обиды спасти,
и опомниться, и обвенчаться,
клятву старую произнести.

Чтоб священник, добряк и пропойца,
говорил про любовь и совет.
Обручальные тонкие кольца
мы подарим друг другу навек.

Ты стояла бы в свадебном платье,
и звучала негромкая речь:
— И в болезни, и в горе, и в счастье
я тебя обещаю беречь!

И опять мы с тобой молодые.
А вокруг с синевою у глаз
с потемневших окладов святые
удивляются, глядя на нас.

1963


* * *

Не верю, чтобы подошла
так быстро жизнь моя к пределу!
Опять мытарствует душа
и не даёт покоя телу.
Всё гонит по свету... Куда?
Зачем я стал себе несносен?
Не может быть, не навсегда
я разлюбил весну и осень.
Не может быть! Я возвращусь
к началу, к утреннему свету,
и удивлюсь цветам и снегу,
и прежним смехом рассмеюсь!

1963


* * *

Вдоль улиц, дождливых и ветреных,
он плёлся —
должно быть, домой
и бремя страстей человеческих
устало влачил за собой.
Шагал, головою покачивал,
молчал, сигарету курил,
и так сам себя успокаивал,
и так сам себе говорил:
«Не мучься напрасной заботою,
разгуливай навеселе,
дыши тишиной и свободою
на этой печальной земле.
В пространствах пустынного города
спой песню о жизни своей,
чтоб песенка эта вполголоса
сливалась с шуршаньем дождей.
И что-нибудь светлое вспомнится,
и дальше пойдёшь не спеша,
не скоро ещё успокоится
твоя молодая душа».

1963


* * *

Не то чтобы жизнь надоела,
не то чтоб устал от неё,
но жалко весёлое тело,
счастливое тело своё,
которое плакало, пело,
дышало, как в поле трава,
и делало всё, что хотело,
и не понимало слова.
Любило до стона, до всхлипа,
до тяжести в сильной руке
плескаться, как белая рыба,
в холодной сибирской реке...
Любило простор и движенье, —
да что там, не вспомнишь всего!
И смех, и озноб, и лишенье —
всё было во власти его.
Усталость и сладкая жажда,
и ветер, и снег, и зима...
А душу нисколько не жалко —
во всём виновата сама!

1963


* * *

Среди декоративных насаждений
мной овладела жажда наслаждений.

Шагали по бульвару моряки.
Акаций потемневшие стручки
гремели на ветру, как погремушки.
Толпа лениво берегом плыла.
Гудели накрахмаленные юбки,
как корабельные колокола.
Казалось мне — я что-то потерял.

Без устали толкаясь и толпясь,
сопя и деловито торопясь,
на тесной танцплощадке танцевали
курортники.
Как будто тасовали
Друг друга.
«Очи чёрные» играл
оркестр.
А было очень жарко.
Ладони тяжелели на плечах.
Неутолённая светилась жажда
в зелёных,
чёрных
и в иных очах.
Но, не найдя здесь ничего другого,
я вскоре отошёл от частокола.
Планеты поднялись на небосвод,
планеты начинали свой обход.

У тяжкой железобетонной урны
два парня в окружении подруг
стояли.
Чуть пощипывая струны,
один из них привычным жестом рук
наигрывал уныло и устало.
В ответ ему звучал ленивый смех.
Потом одна плясала под гитару,
трясла плечами и кричала «й-эх!».
Неподалёку лаяла собака.
Клубился крик. Там вызревала драка.

Я бесполезно в поисках ходил.
Мне не было в тот вечер утоленья,
и всё равно нигде не находил
спокойствия и умиротворенья.
Я вышел к океану.
На пески
бросали тень фанерные грибки.
Гудела бухта.
В темноте на ней
качались отражения огней.
Мелькали рыбьи морды в глубине,
топорщились решётчатые жабры,
и в рыбьих мордах отраженье жажды
я увидал. Так показалось мне.
Я сбросил куртку. Развязал шнурки.
Гремели перезревшие стручки.
А под моей ногой шипела пена,
холодная и хрусткая, как снег.
Волна откатывала постепенно,
и угасал её нескорый бег.
Я плюхнулся в волну.
И стилем «брасс»
поплыл...
Я плыл, покуда глаз
ловил огни.
Покуда утомленье
пришло ко мне — и умиротворенье.
Я возвратился.
Берегом плыла
толпа.
Пел громкоговоритель.
Кругом торжествовала добродетель.
Гармония царила и цвела,
кустарники в ночи благоухали.
Сограждане культурно отдыхали.
Весь мир, освобождённый от страстей,
был полон тишины и пониманья
простых вещей, приятных новостей
умеренного сосуществованья.
Он пиво пил. Он не топтал газоны.
Ходил в кино и соблюдал законы.
Миролюбивы, благостны, нежны,
слонялись кротко милиционеры.
Их полномочья, функции и меры
в тот тихий вечер были не нужны.

1963


* * *

Надоело мне на скоростях
жить, работать, спешить, улыбаться...
Транссибирская жизнь второпях, —
надоело твоё азиатство!

Ты, диктуя законы свои,
слишком долго душою владела.
А теперь — без меня поживи.
Мчись, как хочешь, — а мне надоело.

Высоко самолёты летят,
и трещат пароходные трапы,
и устало и жалко кричат
на вокзалах кормящие бабы.

Что там женщина ждёт у окна?
Что лукавит глазами чужими?
До свиданья! Ты мне не нужна,
я уже позабыл твоё имя.

Моя жизнь в середине — пора,
я далёкою родиной болен,
где стоят над водой вечера,
где туманы гуляют над полем.

Жажда странствий, я больше не твой.
Жажда скорости — что же такое?!
Ты навек расстаёшься со мной
и становишься жаждой покоя.

1963


* * *

Охотского моря раскаты
тревожили душу мою.
Я плавал и слушал рассказы
о жизни в туманном краю.
Как волны кого-то бросали
и кто-то в тайге умирал...
Мой друг, современный прозаик,
но это же твой матерьял!
Я слушал и думал печально,
что это не мой интерес.
Листал не спеша, машинально
страницы житейских чудес —
о судьбах отчаянных женщин,
о воле в колымской глуши...
Преступна поэзия с желчью -
а кровью — попробуй скажи!
Но всё же не сдамся, не брошу,
покамест живу и дышу,
замолкну, по жалкую прозу
я всё-таки не напишу.1963


* * *

Собаку переехала полуторка.
Собака терпеливо умирала.
Играли дети. Люди шли по улице.
Шли мимо, а собака умирала.
Я взял полураздавленного пса.
Я удивился на жестокость эту,
с проезжей части оттащил к кювету,
где пёс скончался через полчаса.

Я прибыл в этот городок вчера.
Гремели поезда. Мели метели.
Здесь рано наступали вечера.
Здесь на столбах плафоны не горели.
Здесь рано наступали вечера...
Заигранно, как старая пластинка,
скрипели ставни, пели флюгера,
в помойках возле каждого двора
хрипели доморощенные динго.
Им объявили смертную борьбу —
придумали отстрелы и облавы.
Здесь дети часто слышали стрельбу
и знали, что она не для забавы,
что будет безопаснее играть,
ходить из школы, ездить на салазках...
Естественно, кто думал о собаках,
когда им приходилось умирать?!
Я выглядел изрядным чудаком
на местном фоне всей охоты псовой.
Простительно. Я человек был новый,
поскольку не был с городом знаком
и с этой жизнью, зимней и суровой.

1963


* * *

Стояло полсотни домов
вдоль трассы неровным пунктиром.
И, как говорится, любовь
и холод здесь правили миром.
На стройке гудела страда,
машины в тайгу продвигались.
Но камень, земля и вода
отчаянно сопротивлялись.
Коррозия ела металл,
машины сходили с откоса,
и ливень врасплох налетал,
и палки летели в колеса.
А ночью, готовясь к труду,
вповалку храпели бараки.
Намаявшись лаем к утру,
как мёртвые спали собаки.
Но я в эту ночь не дремал
и что-то в награду увидел,
когда, окунувшись в туман,
на ощупь на просеку вышел.
Кругом залегла тишина,
но вдруг свежим ветром подуло,
и разорвалась пелена,
и солнце в прорыве блеснуло.
И я подглядел — торжество,
мгновенье особого рода,
почти не от мира сего
себе разрешила природа.

1963


* * *

Пишу не чью-нибудь судьбу —
свою от точки и до точки,
пускай я буду в каждой строчке
подвластен вашему суду.

Ну что ж, я просто человек,
живу, как все на белом свете.
Люблю, когда смеются дети,
шумят ветра, кружится снег.

Моё хмельное забытьё,
мои дожди, мои деревья,
любовь и жалость — всё моё,
и ничему нет повторенья.

А всё же кто-нибудь поймёт,
где грохот времени, где проза,
где боль,
где страсть,
где просто поза,
а где свобода и полёт.

1963


* * *

Церковь около обкома
приютилась незаконно,
словно каменный скелет,
кладка выложена крепко
ладною рукою предка,
простоит немало лет.

Переделали под клуб –
ничего не получилось,
то ли там не веселилось,
то ли был завклубом глуп.

Перестроили под склад –
кто-то вдруг проворовался,
на процессе объяснялся:
дети... трудности... оклад...

Выход вроде бы нашли –
сделали спортзал, но было
в зале холодно и сыро –
результаты не росли.

Плюнули. И с этих пор
камни выстроились в позу:
атеистам не на пользу,
верующим не в укор.

Только древняя старуха,
глядя на гробницу духа,
шепчет чьи-то имена,
помнит, как сияло злато,
как с причастья шла когда-то
красной девицей она.

1964


* * *

Листья мечутся между машин,
на колючем ветру коченеют.
Понимаю, как холодно им,
на глазах золотые чернеют.
Слава Богу, я снова один,
словно в этом какое-то благо!
И смотрю, как из серых глубин
тихо сыплется серая влага.
Я наутро поймаю такси,
подниму воротник от прохлады
и шофёру скажу – отвези
на погосты Великой блокады.
Потому что в одной из могил
мой отец похоронен когда-то.
Неизвестно ни места, ни даты –
устанавливать не было сил.
А недавно в рязанском селе
были праздники в честь Руставели.
Гости прибыли навеселе,
отобедали, песню запели.
Вечерело. Накрапывал дождь
на разбитую сельскую церковь,
на Оку, на есенинский дом...
И, совсем в непогоду померкнув,
любопытные бабы в платках,
зябко пряча тяжёлые руки,
с удивленьем в усталых глазах
молча слушали чудные звуки...
Как смогли вы, друзья, уберечь
за полуторатысячелетье
эту древнегрузинскую речь, –
что ни время, ни пламя, ни меч
не развеяли в пепел наследье!
Что за песни! Какая судьба
донесла их до нашего края!
Репродуктор с вершины столба
что-то бодрое нёс, не смолкая.
Я впадал окончательно в грусть,
на душе становилось постыло,
потому что беспечная Русь
столько песен своих позабыла!
Издали от низины пустой,
рассечённой осенней Окою,
тянет холодом и широтой
и последним движеньем к покою.
Над равниной плывут журавли,
улетают в горячие дали...
Вам спасибо, что вы сберегли,
нам спасибо, что мы растеряли.
Но зато на просторах полей,
на своей беспредельной равнине
полюбили свободу потерь
и терпенье, что пуще гордыни.

1967


* * *

Свет полуночи. Пламя костра.
Птичий крик. Лошадиное ржанье.
Летний холод. Густая роса.
Это – первое воспоминанье.

В эту ночь я ночую в ночном.
Распахнулись миры надо мною.
Я лежу, окружённый огнём,
тёмным воздухом и тишиною.

Где-то лаяли страшные псы,
а Луна заливала округу,
и хрустели травой жеребцы,
и сверкали, и жались друг к другу.

1967


* * *

Швеция. Стокгольм. Начало мая.
День Победы. Наше торжество.
Я брожу, ещё не понимая
в иностранной жизни ничего.
Вспоминаю Блока и Толстого,
дым войны, дорогу, поезда...
Скандинавской сытости основа –
всюду Дело. Ну, а где же Слово?
Может быть, исчезло навсегда?
Ночь. Безлюдье. Скука. Дешевизна.
Этажи прижаты к этажу.
Я один, как призрак коммунизма,
по пустынной площади брожу.

1966


КАРЛ XII

А все-таки нация чтит короля –
безумца, распутника, авантюриста,
за то, что во имя бесцельного риска
он вышел к Полтаве, тщеславьем горя.

За то, что он жизнь понимал, как игру,
за то, что он уровень жизни понизил,
за то, что он уровень славы повысил,
как равный, бросая перчатку Петру.

А всё-таки нация чтит короля
за то, что оставил страну разорённой,
за то, что рискуя фамильной короной,
привёл гренадёров в чужие поля.

За то, что цвет нации он положил,
за то, что был в Швеции первою шпагой,
за то, что, весь мир изумляя отвагой,
погиб легкомысленно, так же, как жил.

За то, что для родины он ничего
не сделал, а может быть, и не старался.
За то, что на родине после него
два века никто на войну не собрался.

И уровень славы упал до нуля,
и уровень жизни взлетел до предела...
Разумные люди. У каждого – дело.
И всё-таки нация чтит короля!

1966


ЗОЛОТЫЕ КВАДРАТЫ

Что же делать, коль невмоготу
оставаться в больничной постели,
потому что берёзы в саду
так отчаянно ночью шумели,
говорили, что жизнь хороша,
что её чудеса несказанны...
Но больница жила не спеша,
по законам тюрьмы и казармы.
Умывалась, питалась, спала,
экономя ослабшие силы,
и в бреду бормотала слова,
что так дороги нам до могилы.
В темноте вдруг припомнилось мне,
как в далёкое время когда-то
от проезжих машин по стене
плыли в ночь золотые квадраты.
Заплывали, как рыбы, в окно,
уплывали в пространства ночные...
Что-то я вас не видел давно,
где вы скрылись, мои золотые?
Гул машин и берёзовый шум
то сплетались, то вновь расплетались,
западали в рассеянный ум
и о землю дождём разбивались.
Я прислушался к дальней грозе,
ощутил освежительный холод.
За углом рокотало шоссе,
чтобы утром насытился город.
Самосвалы построились в ряд,
надрываясь, ревут на подъёме,
а берёзы – берёзы шумят
в невесёлом оконном проёме.
Так шумят, погрузившись во мрак,
с горькой нежностью и трепетаньем,
словно скрасить хотят кое-как
наше равенство перед страданьем.

1966


* * *

В окруженье порожистых рек,
в диком мире гранита и гнейса,
как ни горько, но знай, человек, –
на друзей до конца не надейся.

Нет, не то чтоб не верить в друзей –
мне по сердцу надёжные души, –
но стихийные силы сильней
самой нежной и преданной дружбы.

Рухнет камень, исчезнет стезя,
друг протянет бессильную руку.
Так не порть настроения другу
и рассчитывай сам на себя.

Ах! Так вот она правда и жизнь:
в жаркий полдень, в холодную полночь
всем, кто просит участья, – учись
помогать, не надеясь на помощь.

Но смотри: поскользнёшься и ты
и услышишь, как в мире бескрайнем
говорят на краю темноты
ледяное дыханье воды
с человеческим жарким дыханьем.

1967


ЮЖНЫЙ БЕРЕГ

И куда ты здесь взгляда ни кинь,
всё равно остаёшься растерян:
что за чёрт – всюду вечная синь
или вечнозелёная зелень!
Куст магнолии, лавровый лист,
вечный воздух и вечное небо,
а захочешь обнять кипарис, –
разве мыслимо – вечное древо!
Вся природа надменно твердит:
нет на свете ни смерти, ни горя…
Но смотрите, куда-то летит
журавлиная стая вдоль моря.
Не спеша, кое-как, тяжёло
улетают из отчего края,
за крылом поднимая крыло,
неожиданно напоминая,
что на родине ветер свистит,
что пустые поля почернели,
что последний осиновый лист
ждёт в отчаянье первой метели.

1966


* * *

Непонятно, как можно покинуть
эту землю и эту страну,
душу вывернуть, память отринуть
и любовь позабыть, и войну.

Нет, не то чтобы я образцовый
гражданин или там патриот –
просто призрачный сад на Садовой,
бор сосновый да сумрак лиловый,
тёмный берег да шрам пустяковый –
это всё лишь со мною уйдёт.

Всё, что было отмечено сердцем,
ни за что не подвластно уму.
Кто-то скажет: «А Курбский? А Герцен? –
всё едино я вас не пойму.

Я люблю эту кровную участь,
от которой сжимается грудь.
Даже здесь бессловесностью мучусь,
а не то чтобы там где-нибудь.

Синий холод осеннего неба
столько раз растворялся в крови –
не оставил в ней места для гнева –
лишь для горечи и для любви.

1969


* * *

Меня манили в царство льда
азийских гор крутые тропы,
и я влюблялся в города
преуспевающей Европы.

Я пил за праздничным столом
и в Грузии, и на Памире,
да так, что забывал о том,
кто я и где меня вскормили.

Я верить искренне привык,
как русский по душевной шири,
что всяческий народ велик
по-своему в подлунном мире.

А время шло. Росла душа
согласно мировым законам,
и я достигнул рубежа,
как тот князь Игорь перед Доном.

И вот, сплетя венок разлук,
став гражданином мира вроде,
я ощутил и понял вдруг:
я часть России плоть от плоти –

наследник всех её основ –
петровских, пушкинских, крестьянских,
её издревле вещих снов,
её порывов мессианских...

1972


* * *

С каким только сбродом я не пил
на трассах великой земли,
Но как ни хмелел, а заметил,
что выхолостить не смогли
ни силой, ни водкой, ни ложью,
ни скопищем мертвенных фраз
последнюю искорку Божью,
живущую в каждом из нас.
Глядишь – негодяй негодяем,
но чудом каким-то, Бог весть,
сквозь сумрак, что непробиваем,
то совесть пробьётся, то честь...

1974


* * *

Не ведает только дурак,
что наши прозренья опасны...
Как дети прекрасны и как
родители их несуразны!

Помятые жизнью, вином,
с печатями правды и фальши,
не мыслящие об ином,
чтоб выжить хоть как-нибудь дальше.

А рядом комочек тепла
витает в блаженной дремоте,
не ведая зла и добра, –
как странно: он тоже из плоти!

Как будто природа сама
твердит нам устами любови
о том, что сиянье и тьма
повенчаны узами крови.

1974


* * *

Реставрировать церкви не надо –
пусть стоят как свидетели дней,
как вместилища тары и смрада
в наготе и в разрухе своей.
Пусть ветшают...
Недаром с веками
в средиземноморской стороне
белый мрамор – античные камни –
что ни век возрастает в цене.
Штукатурка. Покраска. Побелка.
Подмалёвка ободранных стен.
Совершилась житейская сделка
между взглядами разных систем.
Для чего? Чтоб заезжим туристам
не смущал любознательный взор
в стольном граде иль во поле чистом
обезглавленный тёмный собор?
Всё равно на просторах раздольных
ни единый из них не поймёт,
что за песню в пустых колокольнях
русский ветер угрюмо поёт!

1975


ТУНГУССКАЯ БАЛЛАДА

                  Мчатся тучи, вьются тучи...
                                        А. Пушкин

Вдоль по Тунгуске
с ружьём, с мешком
по молодому чёрному льду
небезопасно идти пешком,
лёд ощупывая, иду.

Слышу, сзади ревёт «Буран».
– Стой! – поглядел метис в упор,
вижу, что молод, ухватист, пьян
и не желает глушить мотор.

Крикнул: – В прицеп на брезент ложись!
Ящик железный на полозах...
Газу прибавил – и понеслись!
Я – как в гробу, и небо в глазах...

С визгом железо режет лёд...
– Эй, на торосы не налети!
Твой бронированный вездеход
как бы вдребезги не разнести!

Полуказак, полуэвенк,
полугонщик, полуямщик...
А под полозьями белый снег
плавится и, как живой, пищит.

Фары – что очи северных сов,
ветер простреливает брезент...
Птица-тройка! – и нету слов...
А над хребтами внезапный свет!

То ли ракета, нутром урча,
вышла из шахты и понеслась,
то ли пушкинская свеча
вспыхнула, чтобы навек пропасть?

Полоз железный кромсает ширь.
Что там на забереге, как стог?
Не Святогорский ли монастырь?
Не аввакумовский ли острог?

Иль буровая, где плещет нефть,
прямо на снег выплёскиваясь...
Снова в небе северный свет
вспыхнул, рвущий радиосвязь!

Бок от мелкашки заледенел,
не потерять бы нам колею!
Эй, ты от скорости захмелел –
режешь по наледи – мать твою!..

Он усмехнулся: – На скоростях
мы не провалимся, пролетим! –
...Изморозь выросла на бровях,
а изо рта – пар или дым?

Нет, не Пегас заездил меня,
душу не тройка мне растрясла...
Жёлтый закат тунгусского дня,
в тьму преходящая желтизна...

Ох, разогнались – притормози!
Что там чернеет – не полынья?!
...Волчий треух весь в изморози,
в руль вцепился, не слышит меня.

1983


* * *

Сладко брести сквозь январскую вьюгу…
Холод. Погреться бы. Знаю Калугу –
В церковь зашёл. До чего же пуста.
Вижу – остриженный парень в шинели.
Батюшка что-то бубнит еле-еле.
Роспись: Иуда лобзает Христа.

Снег на шинели у юноши тает.
Влага на тёмные плиты стекает.
Как бы то ни было – служба идёт
И у священника, и у солдата...
Ряса тесна, а шинель мешковата.
Плавится воск и на бронзу течёт.

Свечи горят, и мерцают погоны.
Парень печатает долу поклоны.
Окна задёрнул крещенский мороз...
Где призывался и где ты родился?
Как ты со службы своей отлучился?
Что ты ответишь на этот вопрос?

Я подвигаюсь к нему в полумраке,
Вижу в петлицах условные знаки,
Соображаю: ракетная часть.
Что привело тебя в древние стены?
Винтик, ты выпал из мощной системы,
Как бы и вовсе тебе не пропасть.

Ветер повеял, и дрогнуло пламя.
Молча глядит Богоматерь на парня.
К куполу тянется тонкий дымок...
Все вы единого дерева ветки.
Но почему же твои однолетки
Молятся на металлический рок?

Чем озабочен? Спасением мира?
Ты бы спросил своего командира,
Пусть объяснят тебе политруки...
Может быть, ты ошарашен виденьем,
Если себя осеняешь знаменьем,
Взмахами юной солдатской руки?

...Резко выходит в свистящую вьюгу.
Может быть, что-то поведать друг другу?
Следом спешу. В переулке ни зги.
Разве тебя, молодого, догонишь?
Вижу – в бушующем мареве тонешь.
Слышу – во тьме пропадают шаги...

1987


РИМСКАЯ ЭЛЕГИЯ

Аллеи мраморных статуй,
И каждая – народный идол.
Бок о бок средь фонтанных струй
То еретик, то инквизитор.

Здесь тоже шёл подсчёт голов
Во имя партий и религий,
Но не крушил колоколов
Ни Троцкий и ни Пётр Великий.

Собор апостола Петра,
Литые бронзовые двери...
А где-то чёрная Мегра
Течёт сквозь северные дебри.

В былые времена в Мегру
Чека приплыло поутру
И приказало сжечь иконы,
Спилить обетные кресты...

И с той поры от красоты
Здесь только море, лес, да льды,
Да лебединых свадеб звоны.
Да древних елей чёрный ряд,
Да куст рябины на пригорке,
Да поднебесный, робкий взгляд
Дебильной девочки-поморки.

1988


* * *

Коль земная могучая ось
Вдруг изменит свой угол наклона,
И прогреется солнцем насквозь
Полюс холода у Оймякона,
И растает Великий Сугроб,
Брат Антарктики и Антарктиды,
И настанет всемирный потоп
На планете, сошедшей с орбиты –
Я тогда сколочу свой ковчег
И по тёмным российским глубинам
Поплыву, словно прачеловек,
К араратским священным вершинам,
Чтоб найти у библейской горы
На спасенье последние шансы,
Где, как братья, разводят костры
И армяне и азербайджанцы.

1990


ОТРЫВОК ИЗ ПОЭМЫ «КАЛУЖСКАЯ ХРОНИКА»

Мир электричества и грёз,
воскресный, праздничный, кричащий.
Я нынче твой почётный гость,
я посетитель твой случайный.
Я погружаюсь в этот мир,
иду центральною аллеей
к семейству гипсовых оленей,
минуя типовой сортир.
Мои лошадки-карусели,
вы постарели без меня –
я был готов на самом деле
отдать полцарства за коня,
сменять послевоенный рай
на это головокруженье...
Теперь – другое положенье,
ходи, что хочешь выбирай.
Желаешь – лезь на колесо,
а хочешь – умирай от смеха,
наткнувшись на своё лицо
в зеркальном павильоне смеха.
Кто крайний? Очередь свою
отстаиваю со спокойствием:
за удовольствием стою,
приятней, чем за продовольствием!
Вот почему, взглянув из мглы
на вехи мировой культуры,
я вам скажу, что мне милы
шедевры гипсовой скульптуры.
Они мне больше говорят
о таинствах судьбы и славы,
чем выстроившиеся в ряд
гермафродиты из Эллады.
Я вам напомню: два вождя
сидят в провинциальном парке,
и лебедь, тёмный от дождя,
плывёт... Уплыл... Уже на свалке.
Я вам напомню: мощный бюст
дважды героя из Калуги –
и столько возникает чувств
под ропот среднерусской вьюги!..
А пионер, трубящий в горн,
вновь побелённый к Первомаю!
Взгляну на них и всем нутром
свою эпоху понимаю.
Да будет вечен этот гипс,
его могучая фактура!
Вот дискобол: плечо и диск,
а между ними – арматура...

1968–1975