София Парнок

     ЛОЗА

      Стихи 1922 года

* * *

Там родина моя, где восходил мой дух,
как в том солончаке лоза; где откипела
кровь трудная моя, и окрылился слух,
и немощи своей возрадовалось тело.

Там музыкой огня звучал мне треск цикад
и шорохи земли, надтреснутой от зноя,
там поднесла ты мне прохладный виноград
к губам обугленным ї причастие святое...

И если то был сон, то, чтобы я
сна незабвенного вовеки не забыла,
о, восприемница прекрасная моя,
хотя во снах мне снись, Сугдейская Сибилла!

ОРГАН

Помню, помню торжественный голос,
иноземную службу и храм.
Я - подросток. На солнце волос -
что огонь, и шаг мой упрям.

Заскучав от молитвенных взоров,
от чужих благолепных святынь,
я - к дверям, но вот она, с хоров,
загремела не та латынь...

Кто вы, светлые, темные сонмы?
Я не знала, что плачут в раю.
От такой ли тоски огромной,
от блаженства ли так поют?

И какое пронзило сверканье
этот громоклокочущий мрак?
Я закрыла глаза. - Закланья
так покорно ждал Исаак. -

И тогда пало на душу семя
огневое, - тогда, обуян
исступленьем последним, всеми
голосами взыграл орган.

И не я закричала, - поэта
в первый раз разомкнули уста
этот ужас блаженства, эта
нестерпимая полнота!

ДИРИЖЕР

У Гофмана такие маги:
он был вертляв и невысок,
он был, как черный завиток,
к нам с нотной спрыгнувший бумаги.

Взмахнул, - и горлицы душа
затосковала в тесной флейте,
кивнул он струнам: "Ветры, вейте", -
и вот Эол в них задышал.

Как крылья, две его руки,
взлетев, над нами тьму простерли,
и зазвенело в медном горле
рыданье древнее тоски.

И вот, отрывисто и сухо,
мелькнула палочка, и ввысь
из плена струнного взвились
им расколдованные духи, -

и темноогненный прибой
в тот миг заклокотал в оркестре,
и дивный ужас нас посестрил
на веки вечные с тобой!

ТОСКА

Ты была в беспамятстве природы,
в дни, когда катил сплошные воды
океан.

Бог еще не создал мир наш слезный,
но рыдал уже во тьме над бездной
твой орган.

И, тобою вызван к сотворенью,
над водой возник летящей тенью
Саваоф.

И во мне горит твой древний пламень,
и тобой поет поющий камень
этих строф.

В ТОЛПЕ

Ты вошла, как входили тысячи,
но дохнуло огнем из дверей,
и открылось мне: тот же высечен
вещий знак на руке твоей.

Да, я знаю, кольцо - Венерино
и твою отмечает ладонь:
слишком поступь твоя размерена,
взгляда слишком померк огонь,

и под пудрой лицо заплакано,
на губах под румянами кровь, -
да, сестра моя, да вот так она
зацеловывает - любовь!

* * *

Краснеть за посвященный стих
и требовать возврата писем, -
священен дар и независим
от рук кощунственных твоих!

Что возвращать мне? На, лови
тетрадь исписанной бумаги,
но не вернуть огня и влаги
и ветра ропотов любви.

Не ими ль ночь моя черна,
пустынен взгляд и нежен голос,
но знаю ли, который колос
из твоего взошел зерна?

ПОЭТУ

День твой бурный идет на убыль.
Время жатвы. А игры - юным.
Укроти же докучную удаль
легких рук по наигранным струнам.

Жгучий луч что ни миг отвесней,
а тебе даже слезы - внове?
Нет, не накипь, не наигрыш - песня:
пурпур розы нетленной - из крови!

Не хочу вина молодого,
и не в нем утоленье духу, -
ты мне древнего дай, рокового,
что, как страсть, благородное, сухо.

* * *

Не под женский вопль умирать герою,
и не женский хор отпевал Ахилла, -
запевали песню над славным сами
вещие Девять.

Ни одна из них над тобой не плачет,
даже та, которой всю жизнь служил ты, -
я за всех одна над тобой склоняюсь
плачущей Музой.

Ты, обретший здесь роковую Трою!
На земле, твоей обагренной кровью,
под родимым небом, тебе да будет
вечная память!

30-е ИЮЛЯ

Как стужа лютая, так зной суров.
Об этом дне в народе притчу знают:
выдаивают ведьмы всех коров
и, молоком опившись, обмирают...
И дождь прошел, земли не утоля,
- Что эти капли? Ей бы пить запоем! -
Струится даль, расплавленая зноем,
и трещинами вся пошла земля...
В такой же день, давно тому назад,
под стрекот, скрежет, хруст и треск цикад,
то навзничь падая, то, опершись на локти,
приподымаясь вновь, вонзая ногти
в ладони, до крови кусая рот,
свой женский подвиг жалобно и пылко
свершала мать, и билась - билась жилка

во впадине виска, где стынул пот.
Трещали недра, как земля от зноя,
в ушах с цикадами сливался звон, -
и в этот день ведьмовского упоя
новорожденной было мне святое,
святейшее дано из всех имен.
Как зов на подвиг, мне звучит - СОФИЯ:
да победится мной моя стихия,
сквозь вихри зла небесную красу,
как огонек страстной, да пронесу!

* * *

Увидеть вдруг в душе другой
такой же ужас, ночь такую ж, -
ах, нет! Нет, ты не затоскуешь
моей запойною тоской.
Как хорошо, что ты воркуешь,
как голубь, под моей рукой!

Ты, как на солнце, греешь пух...
Да не прожжет тебя мой трепет,
пусть мимо мчит и не зацепит
твоей души мой темный дух,
и в час мой смертный пусть твой лепет
последним звуком примет слух.

* * *

"Который час?" - Безумный. Смотри, смотри:
одиннадцать, двенадцать, час, два, три!
В мгновенье стрелка весь облетает круг.
Во мне ль, в часах горячечный этот стук?

Он гонит сердце биться скорей, скорей
скороговоркой бешеною своей...
Ах, знаю, - скоро я замечусь сама,
как этот маятник, который сошел с ума,

и будет тускло-тускло гореть ночник,
и разведет руками мой часовщик,
и будет сердце биться, хрипя, стеня,
и на груди подпрыгивать простыня...

Где будешь ты в ту полночь? Приди, приди,
ты, отдыхавшая на моей груди!

* * *

Целый день язык мой подличал,
и лицо от улыбок болело.
И позвал меня кто-то под вечер, -
ты ли, пленница, голубь белый?

И еще волочилось волоком
это тело, а там, в раздольи,
сквозь туманы запел уже колокол
к Благовещенью - вечной воле.

Благовещенье! Так завещано:
всем крылатым из плена - вылет.
И твои встрепенутся, всплещутся,
голубь мой, в поднебесье крылья.

Но чертог скудельный - прочен он,
и не рухнуть ему до срока.
Разъедай же его червоточина,
дожигай его, огнь высокий!

1922. Москва

* * *

Дом мой в снежном саване.
Ледяной покой...
Прыгает душа во мне
с радости какой?

Может быть обещано
- разве знаем мы? -
птице Благовещенье
посередь зимы,

что без слез мне музыки
не перенести
и от пальцев узеньких
глаз не отвести?

* * *

Играют гусли - самогуды,
летает коврик - самолет,
когда ї нечаянное чудо! -
Бог весть за что, Бог весть, откуда
на душу музыкой дохнет.

Блаженно руки простирая,
внимает, обворожена,
и мир - от края и до края -
такая влажная, такая
венецианская тишина!

* * *

Еще не дух, почти не плоть,
так часто мне не надо хлеба,
что мнится: палец уколоть, -
не кровь, а капнет капля неба.

Но есть часы: стакан налью
вином до края - и не полон,
и хлеб мой добела солю,
а он губам моим не солон.

И душные мне шепчут сны,
что я еще от тела буду,
как от беременной жены,
терпеть причуду за причудой.

О, темный, темный, темный путь,
зачем так темен ты и долог?
О, приоткрывшийся чуть-чуть,
чтоб снова запахнуться, полог!

Себя до Бога донести,
чтоб снова в ночь упасть, как камень,
и ждать, покуда до кости
тебя прожжет ленивый пламень.

* * *

И вот - по мановенью мага
воздушный мой распался сад,
и нет тебя, иссякла влага,
и снова в жилах треск цикад.

Прохлада милая! Сибилла!
В руках простертых - пустота...
Так не было того, что было?
Единственная! Ты ї не та?

Но нет, нет, тлеет плащ твой вдовий
от искры моего костра,
по духу - по небесной крови -
сестра!

* * *

А где-то прохладные реки
и нет ни проклятых, ни милых,
и небо над всеми одно.

И каждое слово навеки,
и дивнопевучее в жилах
небесное бродит вино.

И вечная прялка Прохлада
бесшумно с дремучего кряжа
сучит водопадную нить.

И светят такие лампады,
которых и дьяволу даже
в червонцы не перетопить.

* * *

Не внял тоске моей Господь,
и холодом не осчастливил,
из круга пламенного плоть
изнеможенную не вывел.

И люди пьют мои уста,
а жар последний все не выпит.
Как мед столетний, кровь густа, -
о, плен мой знойный! Мой Египет!..

Но снится мне, с глухого дна
идет струенье голубое,
и возношусь я, - и одна -
лицом к лицу перед Тобою.

* * *

Отчего от отчего порога
ты меня в кануны роковые
под чужое небо уводила
поводырка страшная, любовь.

Отчего меня замкнули Альпы
в год, когда он грянул - гром Цусимы,
и обидой содрогнулось сердце
семнадцатилетнее мое?

Отчего не раньше, не позднее, -
в день, когда заполыхала Пресня,
не изгнанница и не беглянка,
шла я по Торкватовой земле?

Отчего под мертвым небом Сити,
в попугайном звуке чуждой речи
я услышала с полей родимых
головокружительную весть?

Отчего, как в том июле грозном,
я брела опять за поводыркой
и ушла из дому накануне
огнедышащего октября?..

Если мать лежит на смертном ложе,
сыновья - стоят у изголовья,
дочь - хладеющие руки греет...
А чужих не велено впускать.

* * *

Отметил Господь и меня,
и тайные звуки мне снятся;
не в книгах ищу имена,
во мне мои кровные святцы.

Крещу я в купели святой,
- кого я обидела кличкой, -
не тщилась замок золотой
пытать воровскою отмычкой.

Пусть мало мой мир населен,
но с крестниками я моими,
и в вечной кошнице имен
цветет мною данное имя.

* * *

Беллерофонт взвился на Пегасе
и с высоты смертоносными стрелами
поразил Химеру.

Да, он взлетел когда-то
над страшной пустотой,
герой и конь крылатый
с уздечкой золотой.

Беллерофонт в Химеру
низринул ливень стрел...
Кто может верить, веруй,
что меток был прицел.

А я без слез, упрямо
гляжу на жизнь мою,
и древней той, той самой
я когти узнаю,

и знаю, кем придушен
глубокий голос мой
и кто дохнул мне в душу
расплавленною тьмой.

КУБАРЬ

Теща ль тощая брюзжит,
веретенце ли жужжит, -
чуть забрезжится заря,
черт пускает кубаря.

Ночь и день, день и ночь
чертова погудка!
Больше мне кружить невмочь
за вертушкой жуткой.

Только что замедлит ход,
он ее хвостом стегнет:
"Люлю-люшеньки-люли,
ты юли, юла, юли!.."

Кто-то плачет во сне,
жалко-жалко-жалко...
Душу выжужжала мне
шалая жужжалка!

* * *

Паук заткал мой темный складень
и всех молитв мертвы слова,
и обезумевшая за день
в подушку никнет голова.

Вот так она придет за мной, -
не музыкой, не ароматом,
не демоном темнокрылатым,
не вдохновенной тишиной, -

а просто пес завоет, или
взовьется взвизг автомобиля
и крыса прошмыгнет в нору.

Вот так! Не добрая, не злая,
под эту музыку жила я,
под эту музыку умру.

* * *

Испепелится сердце,
из пепла встанет дух.
Молюсь всем страстотерпцам,
чтоб пламень не потух.

Свирепствуй в черной чаще,
огонь - моя метель -
доколе дух обрящет
в костре огнекипящем
крестильную купель.