Роман Кожухаров 
 

                              В ожидании Нарбута

                                     О трагической судьбе поэта

ЗАБВЕНИЕ

...И тебе не надоело, муза,
Лодырничать, клянчить, поводырничать,
Ждать, когда, сутулый, подымусь я,
Как тому назад годов четырнадцать...

Эти стихи написаны за несколько месяцев до смерти их автора, смерти, поставившей кровавую точку в трагической судьбе одного из самобытнейших поэтов XX столетия. Впрочем, точку ли? Скорее, как сказал современный поэт, «знак кровоточия»... Местонахождение могилы Владимира Нарбута неизвестно, версий его гибели несколько. Самая вероятная — расстрел в ходе исполнения ежовского приказа № 00447 в магаданском лагере Дальстрой, 14 апреля 1938 г. В день, когда ему исполнилось пятьдесят.

«Ждать, когда, сутулый, подымусь я...» Последние строки в земном пути поэта. Как оказалось, пророческие строки. Возвращение в большую литературу творческого наследия того, кому Гумилев прочил «одно из самых значительных мест в послесимволической поэзии», затянулось на долгие десятилетия.

Последний прижизненный сборник Нарбута — «Александра Павловна» — вышел в издательстве «Лирень» в 1922 году. После этого — эпизодические публикации стихотворений в литературной периодике 1920-1930-х гг. и... молчание. Подобно разрастающейся грозовой туче, с какой-то необъяснимой, неумолимой прогрессией фигура умолчания поглощала и творчество, и судьбу поэта. Подверженный остракизму, смещенный с руководящих постов, среди которых: председательство в правлении крупнейшего советского издательства «Земля и Фабрика», заведывание подотделом Агитпропа ЦК ВКП (б), общественная деятельность в центральном бюро секции работников печати Всеработпроса, — Нарбут в течение восьми лет будет перебиваться случайными заработками, литературной поденщиной. Все эти годы его, убежденного большевика, будет преследовать клеймо предателя, «пособника деникинской разведки».

Гроза разразится в ночь с 26-го на 27-е октября 1936 г. В архиве В. Б. Шкловского сохранились воспоминания об этой страшной ночи Серафимы Густавовны Суок, второй жены поэта: «Стук в дверь. Проснулся Володя, разбудил меня. Кто там? Проверка паспортов!! Что-то натянули на себя, открыли дверь: человек в форме НКВД, штатский... У меня закрываются глаза от желания спать, опять разговор с Володей перед сном — неприятный, что мы должны разойтись. — Вижу, Володя дает свой паспорт, и ему протягивают бумажку. Все прошло — сон, нехорошие мысли, лень — покажите мне! — Он видел. Мама? — Ордер на обыск и арест. Всему был конец. Тогда я этого не понимала. Я как во сне, честное слово, как во сне шла к Лиде в 5 ч. утра после обыска, без мыслей, тупо бежала по улицам рассказать о чудовищном сне — Володю арестовали.

Уходя он вернулся — поцеловал меня. Заплакал — я видела последний раз его, покачался смешной его походкой на левый бок, спину в длинном синем пальто. И все...»

Постановлением Особого совещания НКВД СССР Нарбута осудили на 5 лет за т.н. КРД — контрреволюционную деятельность — в составе группы «украинских националистов-литературных работников». Затем — полтора года мучений в лагерях, гибель, забвение.

Муза терпеливо ждала. В 1983 году в Париже Леонид Чертков выпустил в свет сборник «Владимир Нарбут. Избранные стихи». Через семь лет, в 1990 году, на волне «возвращенной» литературы, большим тиражом сборник Нарбута выходит и в СССР. Эта книга, подготовленная в издательстве «Современник» Н. Бялосинской и Н.Панченко, снабженная большим предисловием и комментарием, стала первым наиболее полным собранием стихотворений поэта, увидевшем свет на его родине. Казалось бы, вернувшись из небытия к широкому читателю, неповторимый художественный мир одного из самых ярких поэтических новаторов XX века станет объектом пристального внимания исследователей и читателей. Ведь именно так настигла волна признания друзей Нарбута — Гумилева, Мандельштама, Ахматову.

С поэзией Нарбута этого, однако, не случилось. С 1990 года стихи его отдельной книгой больше не издавались. Имя поэта изредка упоминается в работах об акмеизме, появляются отдельные публикации о нем, связанные большей частью с конкретными проблемными или стиховедческими аспектами жизни и творчества (статьи А. Бирюкова, Р. Тименчика, Л. Берловской, О. Лекманова, А. Миронова). По точному замечанию одного из исследователей, имя Нарбута скорее «на слуху», чем на своем заслуженном месте в ряду первых литературных величин. Отсюда путаница в датах, фактах биографии, почти всегда сопутствовавшаяя печатным упоминаниям имени Нарбута еще во времена советских литературных обзоров и с успехом перекочевавшая в новейшее литературоведение. Чего стоит «из свежих» пассаж известного критика в солидном периодическом литературном издании, записавшего поэта в... имажинисты.

Сложился и своеобразный свод «апокрифических», большей частью относящихся к беллетристике, источников, немало способствовавших созданию искаженно-шаржированного образа Нарбута, которыми питаются любители окололитературных легенд и преданий. В этом ряду персонажей имя Нарбута соседствует с Бабичевым из романа Юрия Олеши «Зависть» и даже с булгаковским Воландом. Все писавшие о Нарбуте так или иначе возвращаются к «зловещему шаржу» на поэта в «Алмазном венце» Катаева, его «колченогому», хотя можно было бы обратить внимание на еще более карикатурный и в такой же степени недоброжелательный портрет работы Георгия Иванова в «Петербургских зимах». Созвучие оценок в устах авторов, находящихся подчас на прямо противоположных позициях, только подтверждает тезис о «несводимости» Нарбута к тому или иному общепринятому знаменателю. Да и возможно ли вообще отыскать для поэта этот единый знаменатель?

 

 

БЕЗДЕЙСТВИЕ НЕ БЕСПОКОИТ!

Поэт-новатор, по выражению Ахматовой, один из «шести истинных акмеистов», соратник Гумилева, Городецкого, Ахматовой, Мандельштама, Михаила Зенкевича по «Цеху поэтов», выдающийся организатор литературного процесса, критик и публицист, талантливый журналист и редактор, куратор первых радиопередач (!), общественный и партийный деятель, Нарбут писал: «Дыши поглубже, поприлежней щупай.// Попристальней гляди.// Живи...» И жил, воплощая им же самим сформулированные заветы.

Особенно зримо это проявляется в издательской, редакторской деятельности Нарбута. Одно перечисление артефактов, появившихся на свет его стараниями, чего стоит. 1911 год — активнейшее участие в издании журнала «Gaudeamus», в котором сотрудничал Блок и состоялся поэтический дебют Ахматовой. 1913 год — издание и редактирование «Нового журнала для всех». 1917 год — на малой родине поэт активно участвует в работе Глуховского Совета, печатается в газете «Глуховский вестник». 1918 год — в Воронеже он выпускает двухнедельник «Сирена», первое литературное периодическое издание в пореволюционной, разоренной России, собравшее на своих страницах весь цвет отечественной литературы. Здесь были напечатаны стихи Блока, Гумилева, Ахматовой, Брюсова, Мандельштама (в том числе его статья «Утро акмеизма»), Пастернака, Есенина и П.Орешина, «Декларация» имажинистов, проза Горького, Б. Пильняка, Е. Замятина, А. Пришельца, И. Эренбурга, А. Ремизова, В. Шишкова, А. Чапыгина, М. Пришвина и др. В 1919 году в Киеве Нарбут участвует в издании журналов «Солнце труда» и «Красный офицер».

Именно в этот период, отмеченный в судьбе поэта трагической вереницей ситуаций «на грани смерти», он напишет: «Жизнь моя, как летопись, загублена// Киноварь не вьется по письму.// Я и сам не знаю, почему// Мне рука вторая не отрублена...».

Руку Нарбут потерял после нападения банды на имение тестя в «святую» рождественскую ночь 1918 года, которую собралось праздновать все большое семейство. Младший брат Сергей и управляющий имением Миллер были убиты, чудом спасся двухлетний сын Нарбута Роман. Самого Нарбута, получившего несколько штыковых и пулевых ран, свалили вместе с трупами близких в навоз, что и помогло ему не замерзнуть лютой зимой. Утром, тяжелораненого, жена Нина Ивановна отвезла его в город, где из-за начавшейся гангрены ему ампутировали кисть левой руки.

В октябре 1919 года «коммунистического редактора», пробиравшегося по занятой деникинцами территории, в Ростове-на-Дону арестовывает контрразведка Добровольческой армии. «Как большевицкого поэта и журналиста» Нарбута приговаривают к расстрелу, и только внезапный налет красной конницы возвращает ему свободу. Бумага «об отказе от большевицкой деятельности», которую Нарбут под страхом смерти якобы подписал тогда в застенках, позже, в 1928 году и решит вопрос о смещении его со всех руководящих постов и исключении из партии. Но это будет позже, а пока Нарбут — в самом эпицентре кипучего, бурного строительства «весеннего терема» новой жизни. В 1920 году он организует литературный процесс в послереволюционной Новороссии, охватывая его живительными токами обширнейшую территорию, куда входят Полтава, Севастополь, Николаев, Тирасполь, Херсон. В Одессе, ставшей центром этой культурно-просветительской деятельности, Нарбут начинает выпуск журналов «Лава» и «Облава», возглавляет ЮгРОСТА и объединяет под своим началом талантливую молодежь, позже, с подачи В. Шкловского окрещенную «южно-русской школой». Бабель, Багрицкий, Илья Ильф, братья Катаевы, Юрий Олеша... Во многом стараниями Нарбута, благодаря его самой деятельной личной поддержке эти одесские литераторы впоследствии войдут в круг столичной литературной элиты, станут признанными классиками русской советской литературы. Что ж, ресурсов, в том числе и, как нынче принято говорить, «административных», у старшего товарища и учителя одесситов было достаточно. В тогдашней столице Советской Украины -Харькове — Нарбут руководит Радиотелеграфным агентством Украины (РАТАУ), а с 1923 года он в Москве, в секретариате ЦК ВКП (б) заведует подотделом, курирующим непериодическую печать и художественную литературу.

Нарбут редактирует журналы «Вокруг света» и «30 дней» — тот самый, где впервые, с опережением всех мыслимых издательских сроков, увидел свет знаменитый роман И. Ильфа и Е.Петрова «12 стульев». Нарбут создает и возглавляет правление одного из крупнейших советских издательств — «Земля и Фабрика». В «ЗиФе», позже преобразованном в издательство «Художественная литература», увидели свет многие книги И. Бабеля, В. Шишкова, А. Серафимовича, А. Неверова, С. Григорьева и др. Вплоть до октября 1928 года Владимир Нарбут, по справедливому замечанию А. С. Серафимовича, играет роль «собирателя литературы Земли Союзной».

 

 

ПОТОМОК ГЕТМАНСКОГО РОДА

В 1920 году Нарбут делает поэтическое признание:

Бездействие не беспокоит...
Не я ли (супостаты — прочь!)
Стремящийся сперматозоид
В мной возлелеянную ночь...

Что это, эйфория деятельного азарта или, напротив, исповедь лирического героя, затравленного обстоятельствами? Не скрывается ли за этой апологией энергии отчаяние, кромешность которого сродни той самой, «возлелеянной» автором ночи?

Стихи эти — своеобразный эпиграф к быто-эпосу «Плоть», «программному» поэтическому сборнику Нарбута. Книга издана в Одессе в разгар гражданской войны, в пору, которую сам Нарбут в беседе с К.Зелинским охарактеризовал так: «Нам всем гореть в огненных столбах. Но какой ветер развеет наш пепел?». Нам всем — это о монархисте Гумилеве, после выхода в свет в 1921 году его сборника «Огненный столп». И о большевике Нарбуте, чья книга, появившаяся годом раньше, так и называлась — «В огненных столбах». «Бездействие не беспокоит»!.. Прекрасный девиз для дворянского герба или надпись для рыцарского щита. Начертал его на листе бумаги человек, по праву наследования владевший родовым дворянским гербом древнего казачьего рода и сполна познавший, что такое конная атака и рубка.

Итак, отчий порог, истоки... Окрестности Глухова — древней гетманской столицы левобережной Украины. Хутор Нарбутовка, «родовое имение», где 14 апреля 1888 года, в многодетной семье потомственного дворянина Ивана Яковлевича Нарбута и дочери священника — Неонилы Николаевны, урожденной Махнович, родился будущий поэт. Начало украинской линии герба Трубы, древнейшего (легендарная летопись восходит к X веку) разветвленного литовского рода Нарбутов относится к XVII столетию. В 1678 году Мусий Нарбут — «знатный товарищ украинской сотни» — поселился в имении недалеко от Глухова. Хорунжий Глуховской сотни Роман Нарбут упоминается в универсале гетмана Мазепы в 1694 году.

Глуховщина... Ожившие предания казачьей вольницы, вспоившие романтический пафос «Тараса Бульбы»; мелкопоместный быт Нарбутовки — «хутора близ Глухова», весь уклад которого пронизан народными поверьями, «духом Диканьки», выверен по неторопливо-природному, «миргородскому» ритму, сквозь усыпляющую будничность которого прорываются и пугающая метафизика «Страшной мести» и «Вия», и сабельные высверки ратного прошлого. Малая родина становится «альфой и омегой» мировоззрения поэта, его «Гиппокреной», напитавшей форму и смыслы нарбутовской поэзии, внушившей его стилю тот самый «хохлацкий» дух, который позволял критикам сопоставлять Нарбута с Гоголем «в русском эпосе». Не случайно, надо полагать, на пороге земного конца, уже в другой, советской жизни (а всего-то спустя неполных тридцать лет!) Нарбуту предъявят обвинение в «украинском национализме»!

Завораживающий сон «прадедовских затиший», полный героики, мистики и тайны, в младенческую душу Нарбута «кротость робко перелил», напитал ее поэзией, способностью чуять, «...как зерна во тьме растут». По утверждению специалистов в области геральдики, само слово «Нарбут», в латинском написании Narbutt, имеет древне-прусские корни и означает «семьянин». Старший брат поэта Георгий, впоследствии выдающийся художник, основоположник украинской графики, в своих автобиографических записках, хранящихся в архиве Киевского государственного музея украинского изобразительного искусства, вспоминал: «Семья наша была довольно большая: у меня было четыре брата и две сестры. Отец мой, мелкий помещик со средними доходами, мало интересовался домашними делами вообще, а детьми в частности, и поэтому нашим дошкольным воспитанием ведала наша мать вместе с учителем соседнего села Яновки — Г. Сальниковым».

Не только кровное, но и духовное родство, общность творческих интересов двух братьев — Георгия и Владимира, возникнув в детстве, лишь укрепится с годами.

И в Глуховской гимназии, несмотря на разницу в возрасте, братья учились в одном классе. Георгий Нарбут об этом времени вспоминал так: «Меня очень заинтересовало при прохождении курса древнеславянского языка, как это в старину писались от руки книги, и я, найдя образец шрифта Остромирова Евангелия, стал пытаться писать по-старинному». Эти поиски, увлечение Георгия творчеством «ретроспективистов-мирискусников» впоследствии приведут к созданию замечательных художественных образцов и ныне считающихся шедеврами книжной графики и иллюстрации. Среди них — оформление поэтических книг Владимира Нарбута, и, в частности, первого, говоря современным языком, совместного творческого проекта: поэтической книги «Стихи. Книга I», написанной Владимиром и оформленной Георгием.

Одновременно получив в 1906 году аттестаты зрелости (у Георгия аттестат «покрытый почти одними «трояками»; Владимир заканчивает гимназию с золотой медалью) братья Нарбуты с глуховской почты отправляют прошение о поступлении в Петербургский университет. Отец категорически восстал против учебы сыновей в столице. Наконец, после «многих просьб, угроз и ссор», братья отправляются в Северную Пальмиру в качестве студентов факультета восточных языков Петербургского университета.

 

 

ИСТИННЫХ АКМЕИСТОВ — ШЕСТЕРО

Имперский столичный блеск озарил двух «панычей-студентов» из захолустья отсветом удачи. Достаточно быстро и органично Георгий и Владимир Нарбуты вошли в круг художественной богемы, стали заметными, деятельными фигурами артистической жизни университета. Изобразительный талант Георгия по достоинству оценил выдающийся художник Иван Яковлевич Билибин, предоставивший братьям комнату в своем доме. О старшем, Георгии, Билибин позже скажет: «Нарбут — огромнейших, прямо необъятных размеров талант. Я считаю его самым выдающимся, самым большим из русских художников». Почти сразу братья переводятся на филологический факультет, Георгий входит в число основателей университетского «художественного кружка», а Владимир становится активным участником «тогда же заложенного «Кружка молодых», на вечерах которого, по воспоминаниям Георгия Нарбута, «выступало немало крупных впоследствии русских поэтов и писателей». Осколок этого кружка и станет той литературной средой, в которой в 1911 году возникнет первое редакторское детище Нарбута — журнал «Gaudeamus». Годом раньше произошло событие, этапное в биографии Нарбута-поэта: в 1910 году в Санкт-Петербурге, в издательстве «Дракон» появился его поэтический сборник «Стихи. Книга I». Первый, достаточно весомый (77 стихотворений!) шаг начинающего автора не остался незамеченным. На «Стихи» доброжелательно откликнулись Брюсов, Владимир Пяст. Правда, Николай Гумилев, будущий «синдик» «Цеха поэтов» и соратник по акмеизму, был более требователен к первому сборнику начинающего автора.

Совсем другую, восторженную волну откликов в акмеистическом стане вызовет появление второй книги Нарбута — знаменитой «Аллилуйи». Сборник, вышедший в 1912 году, оформили Билибин и Г. Нарбут, используя церковнославянский шрифт из старопечатной псалтыри. Однако «великолепные одежды» не спасли сборник — его автора обвинили в порнографии, тираж книги по приговору суда подвергся «изъятию и уничтожению», а сам Нарбут — уголовному преследованию. Поэт предпринимает вынужденное пятимесячное путешествие в Эфиопию.

Вернувшись в столицу в марте 1913 года, после объявленной амнистии по случаю 300-летия дома Романовых, Нарбут пробыл там недолго. Затея с изданием «Нового журнала для всех» не удалась: из-за возникших денежных трудностей Нарбут был вынужден продать права на журнал одиозному «охранителю устоев» А. Л. Гарязину. Поступок вызвал общественное осуждение (отголоски его — в «карикатурном» образе Нарбута в «Петербургских зимах» Георгия Иванова) и второе, уже добровольное, изгнание в родную Нарбутовку. «Самоотлучение» от кипучей столичной жизни затянется на четыре года, в течение которых, по собственному признанию Нарбута из письма близкому другу М. Зенкевичу, он будет «занят всякой всячиной, житейской и меньше всего Музой». В это время Нарбут женился на дочери ветеринарного врача Нине Ивановне Лесенко, у него родился сын Роман.

Здесь Нарбут провозгласит антиэстетический «крестовый поход» против «Брюсовщины и Гумилева». «Шагай дальше. Туда же идут и кубисты», — напишет он Зенкевичу и всерьез поставит вопрос о сближении с кубофутуристами: «Лучше Маяковский и Крученых». Что это, выплеск «застоявшейся» в хуторской жизни кипучей энергии, причудливый зигзаг литературных пристрастий?

Гул грядущих «авангардистских» потрясений, «зерна бунта» явственно ощущаются и в первом сборнике. Такой энергетикой, в частности, пронизано стихотворение «Певень» (в переводе с украинского — петух). «Радужный каскад» нарбутовского петуха становится чем-то сродни кумулятивному снаряду дадаистов, авангардному карнавальному взрыву «красочников» (как определял Маяковский творчество Ларионова и Гончаровой) и в чем-то предвосхищает знаменитого «лучистского» «Петуха» Михаила Ларионова.

Видимо, этой же неспособностью к «бездействию» можно объяснить роковой для Нарбута и его семьи шаг — принятие в Глуховском Совете в октябре 1917 года большевистских позиций еще за несколько недель до штурма Зимнего дворца большевиками в Петрограде.

 

 

В ОГНЕННЫХ СТОЛБАХ

Своеобразным заветом эпохи стали слова Блока, адресованные начинающему Георгию Адамовичу: «Раскачнитесь выше на качелях жизни, и тогда вы увидите, что жизнь еще темнее и страшнее, чем кажется вам теперь...». Блоковские качели жизни стремили свой полет над «бездомной» и страшной бездной эпохи от символистских «Стихов о Прекрасной Даме» к революционной поэме «Двенадцать». «Хоти невозможного!» — этот исполненный титанизма, гуманистический на поверку лозунг провозглашал в своем полете «над бездной» Председатель Земного шара, духовный лидер будетлян Велимир Хлебников.

А Нарбут возвещал: «Бездействие не беспокоит» и следовал по пути осуществления в полном согласии со своим девизом. А ведь слово «осуществление» является переводом греческого слова энергия, придуманного «в бездне прошлого» Аристотелем. Еще один неологизм древнегреческого мыслителя — энтелехия, то есть «осуществленность». Не является ли развернутым переводом Аристотелевской энтелехии нарбутовское «бездействие не беспокоит.»? Или знаменитые строки другого поэта: «Безличное — вочеловечить,// Несбывшееся — воплотить!»?

Свой выбор, свое «влечение» — «бродя всю жизнь по хуторам// Григорием Сковородой» — лирический герой Нарбута прямо обосновывает целью, которую он преследует: «Сверчат кузнечики.// И высь — // Сверкающая кисея.// Земля-праматерь!// Мы слились:// Твое — мое, я — ты, ты — я».

Но есть у этого движения «всей жизни» и сверхцель — энтелехия. Ее и формулирует автор в концовке стихотворения «Одно влеченье»:

Опять долбит клюка тропу,
и сердце, что поет, журча, -
проклюнувшее скорлупу,
баюкаемое курча.

Своеобразие стиля автора «Аллилуйи» Сергей Городецкий увидел в реализме, где, однако, «присутствует химический синтез, сплавляющий явление с поэтом». «Химический синтез» с эпохой был оплачен Нарбутом слишком дорогой ценой. Горение в «огненных столбах» революции и гражданской войны отняло у него старшего брата Георгия и младшего Сергея, навсегда разлучило с семьей, сделало инвалидом, «совершенно не приспособленным» (из последнего письма Нарбута к Серафиме Густавовне Суок) к физическому труду. И, однако же, именно этот период — самый плодотворный в поэтическом творчестве Нарбута...

Как сообщает библиографическая справка, помещенная в вышедшем в Харькове в 1921 году сборнике поэта «Советская земля», только за два года — 1919 и 1920, появились пять (!) его поэтических книг. «Веретено» вышло в 1919 г, четыре датированы 1920-м: «Красноармейские стихи», «Плоть», «Стихи о войне» и одесский сборник «В огненных столбах». В стихотворении «Совесть» лирический герой в отчаянии вопрошает: «Разве мало мною крови пролито, мало перетуплено ножей?..» Кого он спрашивает? Себя, свою совесть-музу. Один из эпиграфов «Аллилуйи» — из любимого им философа-странника Сковороды: «Открой, аще можешь, бездну сердца твоего...» И везде в стихах Нарбута «обугленным сердцем» пульсирует это «аще можешь», и рождаются строки: «И пришла чернявая, безусая// (рукоять и губы набекрень),// Муза с совестью (иль совесть с музою?)// успокаивать мою мигрень».

 

 

ВЕЛИКАЯ НЕСОГЛАСУЕМОСТЬ

При упоминании имени Нарбута часто цитируют строки из стихотворения Н. Асеева «Нынче утром певшее железо....»:

Чтобы ты сновал не снов основой -
Маяковским в яростном плену -
Чтоб ты шел, как в вихре лес сосновый,
Землю с небом струнами стянув.
Чтоб была строка твоя верна, как
Сплющенная пуля Пастернака,
Чтобы кровь текла, а не стихи -
С Нарбута отрубленной руки.

Примечательно, в какой ряд «литературного войска» помещает поэта Асеев: передовые части, авангард! Футуристы, те самые, которыми, по выражению В. Шкловского, был «намагничен Нарбут»... Общность бесконечного романтического стремления и неистощимой энергии осуществления, общность неисправимых противоречий и «кровоточий» в конце жизни-летописи. Судьба поэзии Нарбута как будто бы коренится в мучительной, точнее, мученической «великой несогласуемости» (по выражению Л. Гинзбург) многих ее начал. Тонкий лирик, чье творчество последовательно шло в русле поэтического авангарда по пути усложненияя стиля, смыслового герметизма, Нарбут поддерживал ВАПП и ратовал с высоты занимаемых партийных, издательских и общественных должностей «за простоту», за литературу, доступную пониманию пролетарских и крестьянских масс. Эта «несогласуемость» несла скрытую угрозу самому существованию поэта и его «терпеливой» Музы.

Явью эта угроза стала, когда дореволюционная история со скандалом вокруг сборника «Аллилуйя» и его автора получила продолжение уже в советские годы. Протоколы заседаний Центральной контрольной комиссии ЦК ВКП(б), хранящиеся в Российском гос. архиве социально-политической истории (РГАСПИ), скрупулезно передают перипетии безжалостного столкнове?ния двух непримиримых конкурентов на советском литературно-издательском Олимпе тех лет. Один — В. И. Нарбут, «член ВКП (б) с 1917 г, п.б. 1055, из дворян... зав. книжно-журнальным п/отделом отдела печати ЦК ВКП (б)», председатель правления «ЗиФа». Второй — А. К. Воронский, «член ВКП (б) с 1904 г... редактор журнала „Прожектор", „Красная Новь" и председатель „Круга" — объединения писателей».

В 1927 году Нарбут обращается в ЦКК ВКП(б) с требованием «оградить его от распространяемых т.Воронским, порочащих его сведений о прежней его литературной деятельности (сотрудничал в „Новом времени" и в бульварных изданиях, печатал порнографические произведения, что вообще является некоммунистическим элементом)». Ходатайство Нарбута, поначалу частично удовлетворенное, обернулось тем, что 21 сентября 1928 года его исключают из ВКП(б). Вкупе с клеймом предателя к Нарбуту прикрепляется ярлык «порнографического» поэта. Отныне его стихи воспринимаются исключительно сквозь призму «перегруженности физиологизмом», «болезненно-сексуальной окрашенности», «грубого натурализма», «откровенности, доходящей до цинизма» и пр. Но Нарбут не оставляет настойчивых попыток вернутьсяя в большую поэзию.

Выдержать гнет обстоятельств помогала дружба. Самые близкие — «сотоварищи, соискатели и сооткрыватели» по акмеистическому прошлому — Осип Мандельштам и Михаил Зенкевич, часто приезжающая из Ленинграда Анна Андреевна Ахматова. Из молодых — Эдуард Багрицкий, в кипучую одесскую пору - ученик в поэзии, а ныне — родственник, свояк. Поэты женаты на сестрах: старшая — Лидия — замужем за Багрицким, а Серафима — супруга Нарбута. Владимир Иванович познакомился с будущей женой еще в Одессе, в кипучие времена гражданской войны, когда она была замужем за Юрием Олешей. У знаменитого впоследствии прозаика Нарбут «увел» Серафиму в 1922 году, пригрозив покончить с собой. Покинутый и несчастный, Юрий Карлович женится на третьей сестре Суок и позже пишет знаменитый роман «Зависть». В одном из главных героев романа — «колбаснике» Бабичеве, который «поет по утрам в клозете» — многие узнают черты более удачливого в любви соперника. Впрочем, удачливость в трагической судьбе поэта всегда шла рука об руку с неумолимой обреченностью. Как «совесть с Музою». В роковом 1936 году поэт работает над составлением альманаха памяти Эдуарда Багрицкого. Потом происходит непоправимое: Нарбута арестовывают. Лидия Густавовна, вдова почитаемого поэта, еще отчаянно пытается что-то поправить. Она отправляется на Лубянку, чтобы спасти мужа сестры. Это стоит ей долгих лет лагерей.

А из магаданского лагеря Дальстрой, от заключенного «транзитной командировки, 3-я рота, 2-я зона, 2-й барак» к Серафиме Густавовне приходят письма. Всего одиннадцать — глубоко личные, исполненные пронзительного лиризма. В одном из них Нарбут признается: «...Как это ни странно, тут возникло много лирического подъема. Вправду, родненькая! Объясняю это колоссальными душевными переживаниями, испытанными мной <...> Лишь бы разрешили только мне писать здесь стихи, — не писать будет, убежден теперь, для меня мучительно. А что же, мама, может, и нужно было это потрясение, чтобы вернуть меня к стихам...».

Из мертвящей немоты колымского небытия на волю прорвалась одна лишь строфа. Последние строки в земном пути поэта. Те самые: И тебе не надоело, муза...

Поэт покинул земное бытие в трагической, «великой несогласуемости» с эпохой. Мерцающий силуэт его растворился в необозримом океане поэзии.

А Муза осталась. Ждать на берегу.