Текст, который напугал маму

самое забавное в том, владислав алексеевич,
что находятся люди,
до сих пор говорящие обо мне в потрясающих терминах
«вундеркинд»,
«пубертатный период»
и «юная девочка»
«что вы хотите, она же ещё ребёнок» –
это обо мне, владислав алексеевич,
овладевшей наукой вводить церебролизин
внутримышечно
мексидол с никотинкой подкожно,
знающей, чем инсулиновый шприц
выгодно отличается от обычного –
тоньше игла,
хотя он всего на кубик,
поэтому что то приходится вкалывать дважды;

обо мне, владислав алексеевич,
просовывающей руку под рядом лежащего
с целью проверить, тёплый ли ещё, дышит ли,
если дышит, то часто ли, будто загнанно,
или, наоборот, тяжело и медленно,
и решить, дотянет ли до утра,
и подумать опять, как жить, если не дотянет;
обо мне, владислав алексеевич,
что умеет таскать тяжёлое,
чинить сломавшееся,
утешать беспомощных,
привозить себя на троллейбусе
драть из десны восьмёрки,
плеваться кровавой ватою,
ездить без провожатых
и без встречающих,
обживать одноместные номера
в советских пустых гостиницах,
скажем, петрозаводска, владивостока и красноярска,
бурый ковролин, белый кафель в трещинах,
запах казённого дезинфицирующего,
коридоры как взлётные полосы
и такое из окон, что даже смотреть не хочется;
обо мне, которая едет с матерью в скорой помощи,
дребезжащей на каждой выбоине,
а у матери дырка в лёгком, и ей даже всхлипнуть больно,
или через осень сидящей с нею в травматологии,
в компании пьяных боровов со множественными ножевыми,
и врачи так заняты,
что не в состоянии уделить ей
ни получаса, ни обезболивающего,
а у неё обе ручки сломаны,
я её одевала час, рукава пустые висят,
и уж тут то она ревёт – а ты ждёшь и бесишься,
мать пытаешься успокоить, а сама медсёстер хохочущих
ненавидишь до рвоты, до чёрного исступления;
это я неразумное дитятко, ну ей богу же,
после яростного спектакля длиной в полтора часа,
где я только на брюхе не ползаю,
чтобы зрители мне поверили,
чтобы поиграли со мной да поулыбались мне,
рассказали бы мне и целому залу что нибудь,
в чём едва ли себе когда нибудь признавалися;
а потом все смеются, да,
все уходят счастливые и согретые,
только мне трудно передвигаться и разговаривать,
и кивать своим,
и держать лицо,
но иначе и жить, наверное, было б незачем;
это меня они упрекают в высокомерии,
говорят мне «ты б хоть не материлась так»,
всё хотят научить чему то, поскольку взрослые, –
размышлявшую о самоубийстве,
хладнокровно, как о чужом,
«только б не помешали» –
из за этого, кстати, доктор как то лет в девятнадцать
отказался лечить меня стационарно –
вы тут подохнете, что нам писать в отчётности? –
меня, втягивавшую кокс через голубую тысячерублевую
в отсутствие хрестоматийной стодолларовой,
хотя круче было б через десятку, по пролетарски,
а ещё лучше – через десятку рупий;
облизавшую как то тарелку, с которой нюхали,
поздним утром, с похмелья, которое как рукой сняло;
меня, которую предали только шестеро,
но зато самых важных, насущных, незаменяемых,
так что в первое время, как на параплане, от ужаса
воздух в лёгкие не заталкивался;
меня, что сама себе с ранней юности
и отец, и брат, и возлюблённый;
меня, что проходит в куртке мимо прилавка с книгами,
видит на своей наклейку с надписью
«“республика” рекомендует»
и хочет обрадоваться,
но ничего не чувствует,
понимаешь, совсем ничего не чувствует;
это меня они лечат, имевшую обыкновение
спать с нелюбимыми, чтоб доказать любимым,
будто клином на них белый свет не сходится,
извиваться, орать, впиваться ногтями в простыни;
это меня, подверженную обсессиям, мономаниям,
способную ждать годами, сидеть раскачиваться,
каждым «чтобы ты сдох» говорить
«пожалуйста, полюби меня»;
меня, с моими прямыми эфирами, с журналистами,
снимающими всегда в строгой очерёдности,
как я смотрю в ноутбук и стучу по клавишам,
как я наливаю чай и сажусь его пить и щуриться,
как я читаю книжку на подоконнике,
потому что считают, видимо,
что как то так и выглядит жизнь писателя;
они, кстати говоря, обожают спрашивать:
«что же вы, вера, такая молоденькая, весёлая,
а такие тексты пишете мрачные?
это всё откуда у вас берётся то?»
как ты думаешь, что мне ответить им,
милый друг владислав алексеевич?
может, рассказать им как есть –
так и так, дорогая анечка,
я одна боевое подразделение
по борьбе со вселенскою энтропией;
я седьмой год воюю со жлобством и ханжеством,
я отстаиваю права что то значить,
писать,
высказываться
со своих пятнадцати,
я рассыпаю тексты вдоль той тропы,
что ведёт меня глубже и глубже в лес,
размечаю время и расстояние;
я так делаю с самого детства, анечка,
и сначала пришли и стали превозносить,
а за ними пришли и стали топить в дерьме,
важно помнить, что те и другие матрица,
белый шум, случайные коды, пиксели,
глупо было бы позволять им верстать себя;
я живой человек, мне по умолчанию
будет тесной любая ниша, что мне отводится;
что касается славы как твёрдой валюты,
то про курс лучше узнавать
у пары моих приятелей, –
порасспросите их, сколько она им стоила
и как мало от них оставила;
я старая, старая, старая баба, анечка,
изведённая,
страшно себе постылая,
которая, в общем, только и утешается
тем, что бог, может быть, иногда глядит на неё и думает:
«ну она ничего, справляется.
я, наверное,
не ошибся в ней».

30 марта 2009 года 


Спецкорры

                       Лене Погребижской

мы корреспонденты господни, лена, мы здесь на месяцы.
даже с дулом у переносицы
мы глядим строго в камеру,
представляемся со значением.
Он сидит у себя в диспетчерской – башни высятся,
духи носятся;
Он скучает по нашим прямым включениям.

мы порассказали Ему о войнах, торгах и нефти бы,
но в эфир по ночам выходит тоска доносчица:
«не могу назвать тебя “моё счастье”, поскольку нет в тебе
ничего моего,
кроме одиночества».

«в бесконечной очереди к врачу стою.
может, выпишет мне какую таблетку белую.
я не чувствую боли.
я ничего не чувствую.
я давно не знаю, что я здесь делаю».

«ты считаешь, Отче, что мы упрямимся и капризничаем, –
так вцепились в своё добро, что не отдадим его
и за всю любовь на земле, –
а ведь это Ты наделяешь призрачным
и всегда лишаешь необходимого».

провода наши – ты из себя их режешь, а я клыками рву, –
а они ветвятся внутри, как вены; и, что ни вечер, стой
перед камерой, и гляди в неё, прямо в камеру.
а иначе Он засыпает в своей диспетчерской.

1 февраля 2009 года 


«Пристрели меня, если я расскажу тебе…»

пристрели меня, если я расскажу тебе,
что ты тоже один из них –
кость, что ломают дробно для долгой пытки
шаткий молочный зуб на суровой нитке
крепкие напитки, гудки, чудовищные убытки
чёрная немочь, плохая новость, чужой жених

ты смеёшься как заговорщик,
ты любишь пробовать власть, грубя
ты умеешь быть лёгким, как пух в луче, на любом пределе
всё они знали – и снова недоглядели
я чумное кладбище. мне хватило и до тебя.
я могу рыдать негашёной известью две недели.

дай мне впрок наглядеться, безжалостное дитя,
как земля расходится под тобою на клочья лавы
ты небесное пламя, что неусидчиво, обретя
контур мальчика в поисках песни, жены и славы
горько и желанно, как сигарета после облавы,
пляшущими пальцами, на крыльце, семь минут спустя

краденая радость моя, смешная корысть моя
не ходи этими болотами за добычей,
этими пролесками, полными чёрного воронья,
и не вторь моим песням – девичьей, вдовьей, птичьей,
не ищи себе лиха в жёны и сыновья
я бы рада, но здесь другой заведён обычай, –
здесь чумное кладбище. здесь последняя колея.

будем крепко дружить, как взрослые, наяву.
обсуждать дураков, погоду, еду и насморк.
и по солнечным дням гулять, чтобы по ненастным
вслух у огня читать за главой главу.
только, пожалуйста, не оставайся насмерть,
если я вдруг когда нибудь позову.

30 июня 2011 года 


Как будто

                            Армахе

давай как будто это не мы лежали сто лет как снятые
жернова, давились гнилой водой и прогорклой кашей
знали на слух, чьи это шаги из тьмы, чьё это бесправие,
чьи права, что означает этот надсадный кашель
как будто мы чуем что то кроме тюрьмы,
за камерой два на два, но ждём и молчим пока что

как будто на нас утеряны ордера,
или снят пропускной режим, и пустуют вышки,
как будто бы вот такая у нас игра, и мы вырвались
и бежим, обдирая ладони, голени и лодыжки,
как будто бы нас не хватятся до утра, будто каждый
неудержим и взорвётся в семьсот пружин,
если где то встанет для передышки

как будто бы через трое суток пути нас ждёт пахучий
бараний суп у старого неулыбчивого шамана,
что чувствует человека милях в пяти, и курит гашиш через
жёлтый верблюжий зуб, и понимает нас не весьма, но
углём прижигает ранки, чтоб нам идти, заговаривает
удушливый жар и зуд, и ещё до рассвета
выводит нас из тумана

и мы ночуем в пустых заводских цехах, где плесень
и горы давленого стекла, и истошно воют дверные петли
и кислые ягоды ищем мы в мягких мхах, и такая шальная
радость нас обняла, что мы смеёмся уже – не спеть ли
берём яйцо из гнезда, печём его впопыхах, и зола, зола,
и зубы в чёрном горячем пепле

как будто пересекаем ручьи и рвы, распускаем швы,
жжём труху чадящую на привале,
состоим из почвы, воды, травы, и слова уходят из головы,
обнажая камни, мостки и сваи
и такие счастливые, будто давно мертвы, так давно мертвы,
что почти уже
не существовали

27 июня 2011 года 


Песни острова Макунуду

                              Нине Берберовой

I

океан говорит: у меня в подчиненьи ночь вся,
я тут верховный чин
ты быстрее искорки, менее древоточца,
не знаешь принципов и причин
сделай милость, сядь и сосредоточься,
а то и вовсе неразличим

сам себе властитель, проектировщик,
военный лекарь, городовой,
ни один рисунок, орнамент,
росчерк не повторяю случайный свой
кто не знает меры и тот, кто ропщет,
в меня ложится вниз головой

ну а ты, со сложной своей начинкой,
гордыней барина и связующего звена
будешь только белой моей песчинкой,
поменьше рисового зерна,
чтобы я шелестел по краю и был с горчинкой,
и вода
была ослепительно зелена


II

когда буря изверг
крошит корабли
пусть я буду высверк
острова вдали –

берега и пирса,
дома и огня;
океан скупился
показать меня.

чаячьего лая
звук издалека,
ракушка жилая
едет вдоль песка,

и гранат краснеет
вон у той скалы,
и вода яснее
воска и смолы –

так, что служит линзой
глянувшим извне
и легко приблизит,
что лежит на дне.

мрамора и кварца
длинны берега,
и в лачуге старца
суп у очага.

век свеча не гасла
у его ворот.
вёл густого масла
этот резкий рот,

скулы и подглазья
чей то мастихин,
и на стенке вязью
древние стихи.

«где твоя темница?
рыбы и коралл.
ты погиб, и мнится,
что не умирал.

что то длит надежду.
и с моим лицом –
кто то средний между
богом и отцом.

судно кружат черти.
для тебя кошмар
кончен – счастье смерти
есть великий дар».

не сочтёт кощунством
грустный сын земли –
я хочу быть чувством
острова вдали.


III

и когда наступает, чувствуешь некое облегчение:
всё предвидел, теперь не надо и объяснять.
истина открывается как разрыв, как кровотечение –
и ни скрыть, ни вытерпеть, ни унять.

смуглый юноша по утрам расправляет простыни,
оставляет нам фруктов, что накормили бы гарнизон.
– где вы были в последние дни земли?
– мы жили на острове.
брали красный арабский «мальборо»
и глядели на горизонт.

мы шутили: не будет дня, когда нас обнаружат взрослыми, –
ничего живого не уцелеет уже вокруг.
– что вы знали об урагане?
– что это россказни
для туристов, жаждущих приключений, и их подруг.

ровно те из нас, кого гибель назначит лучшими,
вечно были невосприимчивы к похвалам.
– что вы делали в час, когда туча закрыла небо?
– обнявшись, слушали,
как деревья ломаются пополам.

вспоминали по именам тех, кто в детстве нравился,
и смеялись, и говорили, что устоим.
старый бармен, кассу закрыв на ключ,
не спеша отправился
ждать, когда море придёт за ним.


IV

молодость девица,
взбалмошная царица
всего, что делается
и не повторится.

чаянье, нетерпение,
сладостная пытка –
всё было от кипения,
от переизбытка.

божественное топливо,
биение, напряженье –
дай тем, кем мы были растоптаны,
сил вынести пораженье,

кем мы были отвергнуты –
не пожалеть об этом,
а нам разве только верности
нашим былым обетам,

так как срока давности –
радуга над плечами –
нет только у благодарности
и печали.

декабрь 2012 года, остров Макунуду, 
Мальдивский архипелаг 


Больше правды

как открывается вдруг горная гряда,
разгадка, скважина; все доводы поправ, ты
возник и оказался больше правды –
необходимый, словно был всегда.

ты область, где кончаются слова.
ты детство, что впотьмах навстречу вышло:
клеёнка, салки, давленая вишня,
щекотка, манка, мятая трава.

стоишь, бесспорен, заспан и влюблён,
и смотришь так, что радостно и страшно –
как жить под взглядом, где такая яшма,
крапива, малахит, кукушкин лён.

я не умею этой прямоты
и точной нежности, пугающей у зрячих,
и я сую тебе в ладони – прячь их –
пакеты, страхи, глупости, цветы;

привет! ты пахнешь берегом реки,
подлунным, летним, в молодой осоке;
условия, экзамены и сроки
друг другу ставят только дураки,
а мы четыре жадные руки,
нашедшие назначенные строки.

25 апреля 2012 года 


XII

Сороковой

Когда ты вырастешь – в нью йоркском кабаке
Брюнеточка из творческой богемы
Попросит расписаться на руке
И даже скажет, путая фонемы,
Пять слов на украинском языке –
Мир вынырнет из своего пике –
И даже дети выучат поэмы
О Вере и Красивом Мудаке –
Я распечатаю четыре кадра, где мы
Сидим на пристани вдвоём, и вдалеке
Очерчен центр солнечной системы.
Повешу в комнате и сдохну налегке.
Да, от меня всегда одни проблемы.

Ты будешь худ и через тридцать лет.
Продолжишь наделяться, раз за разом,
Чем то таким, чего в помине нет:
Какой то новый станет биться разум,
Как можно быть таким зеленоглазым
И ничего не чувствовать в ответ.
Сплошной, невосприимчивый к приказам,
Ты будешь лить холодный белый свет,
Но сам, увы, не сможешь быть согрет.

Сейчас февраль, и крабы из песка
Вьют города, опровергая хаос.
Ворона вынимает потроха из
Рыбёшки мелкой, в полтора броска.
А ты влюблён, и смертная тоска
Выстраивать побуквенно войска
Меня толкает, горько усмехаясь.
Сдавайся, детка. Армия близка.

Ты был здесь царь. Ты весь народ согнал.
Ты шёл как солнце из своих покоев.
Ты запустил здесь жизнь, перенастроив
На новый спутник, на другой сигнал.
Всяк твоим именем лечил и заклинал.
Где мне теперь искать таких героев?
Такой сюжет? Такой телеканал?

Мне очень жаль. Ты был водой живой,
Был смысл и голос. Не модель, не особь.
Мой низкорослый вежливый конвой
Ведёт тебя всё дальше через осыпь,
И солнце у тебя над головой.
Второй,
седьмой,
тридцать девятый способ
Бессмертия.
Держи сороковой.

8 февраля 2010 года 


Рябью

господи мой, прохладный, простой,
улыбчивый и сплошной
тяжело голове, полной шума, дребезга,
всякой мерзости несмешной
протяни мне сложенные ладони да напои меня тишиной
я несу свою вахту, я отвоёвываю у хаоса
крошечный вершок за вершком
говорю всем: смотрите, вы всемогущие
(они тихо друг другу: «здорово, но с душком»)
у меня шесть рейсов в неделю, господи,
но к тебе я пришёл пешком

рассказать ли, как я устал быть должным
и как я меньше того, что наобещал
как я хохотал над мещанами, как стал лабухом у мещан
как я экономлю движения,
уступая жильё сомнениям и вещам
ты был где то поблизости, когда мы пели целой кухней,
вся синь и пьянь,
дилана и высоцкого, все лады набекрень,
что ни день, то всклянь,
ты гораздо дальше теперь,
когда мы говорим о дхарме и бхакти йоге, про инь и ян

потому что во сне одни психопаты грызут других,
и ты просыпаешься от грызни
наблюдать, как тут месят,
считают месяцы до начала большой резни
что я делаю здесь со своею сверхточной оптикой,
отпусти меня, упраздни

я любил то всего, может, трёх человек на свете,
каждая скула как кетмень
и до них теперь не добраться ни поездом, ни паромом,
ни сунув руку им за ремень:
безразличный металл, оргстекло, крепления,
напыление и кремень

господи мой, господи, неизбывные допамин и серотонин
доживу,
доумру ли когда до своих единственных именин
побреду ли когда через всю твою музыку,
не закатывая штанин

через всю твою реку света, все твои звёздные лагеря,
где мои неживые братья меня приветствуют,
ни полслова не говоря,
где узрю, наконец, воочию – ничего не бывает зря

где ты будешь стоять спиной (головокружение и джетлаг)
по тому, как рябью идёт на тебе футболка,
так, словно под ветром флаг
я немедленно догадаюсь, что ты ревёшь, закусив кулак

Львов – Пермь – Москва, октябрь 2012 года 


Ману

об исчерпанной милости ману узнаёт по тому, как вдруг
пропадает крепость питья и курева, и вокруг
резко падает сопротивленье ветра, и лучший друг
избегает глядеть в глаза, и растёт испуг
от того, что всё сходит с рук.

в первый день ману празднует безнаказанность,
пьёт до полного забытья,
пристаёт к полицейским с вопросом, что это за статья,
в третий ману не признают ни начальники, ни семья,
на шестой ему нет житья.

«ну я понял – я утратил доверие,
мне теперь его возвращать.
где то я слажал, ты рассвирепел и ну меня укрощать.
ну прекрасно, я тебя слушаю –
что мне нужно пообещать?»
«да я просто устал прощать».

ману едет на север, чеканит «нет уж»,
выходит ночью на дикий пляж:
всё вокруг лишь грубая фальшь и ретушь,
картон и пластик, плохой муляж;
мир под ним разлезается словно ветошь,
шуршит и сыплется, как гуашь.
«нет, легко ты меня не сдашь.

да, я говорил,
что когда б не твоя пристрастность и твой нажим,
я бы стал всесилен (нас таких миллион),
я опасен, если чем одержим, и дотла ненавижу,
если я уязвлён,
но я не заслужил, чтобы ты молчал со мной как с чужим,
городил вокруг чёртов съёмочный павильон –
не такое уж я гнильё».

«где ты, ману, – а где все демоны,
что орут в тебе вразнобой?
сколько надо драться, чтобы увидеть,
что ты дерёшься с самим собой?
возвращайся домой
и иди по прямой до страха и через него насквозь,
и тогда ты узнаешь, как что то тебе далось.

столько силы, ману, – и вся на то,
чтобы только не выглядеть слабаком,
только не довериться никому и не позаботиться ни о ком, –
полежи покорённый в ладони берега,
без оружия, голышом
и признайся с ужасом, как это хорошо.
просто – как тебе хорошо».

30 января 2013, Гокарна, Карнатака 


Невыносимо

мой великий кардиотерапевт,
тот, кто ставил мне этот софт,
научи меня быть сильнее, чем лара крофт,
недоступней, чем астронавт,
не сдыхать после каждого интервью,
прямо тут же, при входе в лифт,
не читать про себя весь этот чудовищный
воз неправд

как они открывают смрадные свои рты,
говорят: «ну спой же нам, птенчик, спой;
получи потом нашей грязи и клеветы,
нашей бездоказательности тупой, –
мы так сильно хотели бы быть как ты,
что сожрём тебя всей толпой;
ты питаешься чувством собственной правоты,
мы – тобой»

остров моих кладов, моих сокровищ, моих огней,
моя крепость, моя броня,
сделай так, чтоб они нашли кого поумней,
чтобы выбрали не меня;
всякая мечта, моё счастье, едва ты проснёшься в ней, –
на поверку гнилая чёртова западня.

как они бегут меня побеждать,
в порошок меня растереть;
как же я устала всех убеждать,
что и так могу умереть –
и едва ли я тот паяц,
на которого все так жаждали посмотреть;
научи меня просто снова чего то ждать.
чем нибудь согреваться впредь.

поздравляю, мой лучший жалко что только друг,
мы сумели бы выжить при
ядерной зиме, равной силе четырёхсот разлук,
в кислоте, от которой белые волдыри;
ужас только в том, что черти смыкают круг,
что мне исполняется двадцать три,
и какой глядит на меня снаружи –
такой же сидит внутри.
а в соревнованиях по тотальному одиночеству
мы бы разделили с тобой
гран при

3 марта 2009 года 


Скоро

                           Эду Боякову

скоро, скоро наверняка мне
станет ясно всё до конца:
что относит фактуру камня
к слепку пальца или лица;

как законы крутого кадра
объясняют семейный быт,
скорлупу вылепляют ядра,
ослепительный свет стробит,

красота спит на стыке жанров,
радость – редкий эффект труда,
у пяти из семи пожарных
в доме голые провода,

как усталый не слышит чуда,
путь ложится – до очага,
как у мудрого дом – лачуга,
а глаза – жемчуга,

что ты сам себе гвоздь и праздник,
как знаменье в твоей судьбе
ждёт, когда тебя угораздит
вдруг подумать не о себе,

что искатель сильнее правил,
песня делается, как снедь,
что богаче всех – кто оставил
все попытки иметь;

скоро, череп сдавивши тяжко,
бог в ладонь меня наберёт,
разомкнёт меня, как фисташку,
опрокинет в прохладный рот.

2 июня 2012 


Рыбы

пожилые рыбы лежат вдвоём,
наблюдают с открытым ртом,
как свинцовую реку в сердце моём
одевает тяжёлым льдом
как земля черствеет как чёрный хлеб,
как всё небо пустой квадрат
и как ветер делается свиреп
не встречая себе преград
и одна другой думает: «день за днём
тьма съедает нас не жуя.
бог уснул, и ночью блестит на нём
серебристая чешуя»
и другая думает: «мир охрип,
только, кажется, слышно мне,
как снаружи двое горячих рыб
всё поют у себя на дне»
фонари, воздетые на столбы,
дышат чистым небытиём.
мы лежим и дуем друг другу в лбы.
рыбам кажется, что поём.

17 декабря 2011 года, поезд Москва – Питер 


Проще говоря

Бог заключает весь
Мир, оттого Он зрим.
Бог происходит здесь,
Едва мы заговорим.

Бог, как Завет, ветх.
И, как Завет, нов.
Мы – рыжая нить поверх
Белых Его штанов.

Бог – это взаимосвязь.
Мы частность Бога, Его
Случайная ипостась.
И более ничего.

31 января 2010 года, Гоа, Морджим 


XIII

Записки с Випассаны

медитирует медитирует садху немолодой,
желтозубый, и остро пахнущий, и худой,
зарастает за ночь колючею бородой,
за неделю пылью и паутиной,
а за месяц крапивой и лебедой

там внутри ему открывается чудный вид,
где волна или крона солнечный луч дробит,
где живут прозревшие и пустые те,
кто убивал или был убит,
где волшебные маленькие планеты
мерно ходят вокруг орбит

ты иди иди, сытый гладковыбритый счетовод,
спи на чистом и пахни, как молоко и мёд,
да придерживай огнемёт:
там у него за сердцем такое место,
куда он и тебя возьмёт

7 февраля 2013 года, Мумбай, 
Dhamma Pattana Meditation Centre 


Яблоко

попробуй съесть хоть одно яблоко
без вот этого своего вздоха
о современном обществе, больном наглухо,
о себе, у которого всё так плохо;

не думая, с этого ли ракурса
вы бы с ним выгоднее смотрелись,
не решая, всё ли тебе в нём нравится –
оно прелесть.

побудь с яблоком, с его зёрнами,
жемчужной мякотью, алым боком, –
а не дискутируя с иллюзорными
оппонентами о глубоком.

ну, как тебе естся? что тебе чувствуется?
как проходит минута твоей свободы?
как тебе прямое, без доли искусственности,
высказывание природы?

здорово тут, да? продравшись через преграды все,
видишь, сколько теряешь, живя в уме лишь.
да и какой тебе может даться любви и радости,
когда ты и яблока не умеешь.

9 февраля 2013 года, Мумбай, 
Dhamma Pattana Meditation Centre 


Скороговорочка

Исповедуй зрячесть.
Тренируй живучесть.
Даже если нечисть
Тебя хочет вычесть –
Знать, такая участь.

Обижаться глупость.
Не вставай под лопасть.
Счастье может выпасть
В любую пропасть.

Отойди, где низость.
Пожалей, где узость.
Улыбнись, где злость.
Если будет трезвость,
Что мы только известь
Строить к Богу близость –
Значит, всё срослось.

15 февраля 2013 года, Мумбай 


«Просветлённые упражняются в остроумии…»

просветлённые упражняются в остроумии,
потому что им больше нечего отрицать.
стоит успокоиться, начинаешь не то чтоб всерьёз светиться,
но так, мерцать.
реки бытия, легонько треща плотинами,
поворачиваются вспять.

скоро я тебя вновь увижу, и это будет, как будто мы
встретились на изнанке зимы, за оградой моей тюрьмы,
ты впервые увидишь, какого цвета мои глаза,
чистые от отчаянья и чумы.

15 февраля 2013 года 


Медитация

если правильно слушать,
то птица взлетает из правой лопатки к нёбу,
ветка трескается в руке,
а тележка грохочет вниз от колена
к щиколотке, беспечная, вдалеке.
мысль о тебе, тёплая, идёт через лоб
и пульсирует на виске.

ум проницает тело, как луч согретое молоко,
удивляясь, как дайвер, что может видеть так глубоко;
ощущенья вплывают в свет его,
поводя причудливым плавником.

медленно спускается вниз под сердце, в самый его подвал,
и выводит по одному на свет всех, кто мучил и предавал,
маслом оборачивается пламя, шёлком делается металл.

вот и всё, чему я училась – пробовала нити,
разбирала за прядью прядь,
трогала проверочные слова к состояниям
и выписывала в тетрадь,
изучала карту покоя, чтобы дорогу не потерять.

вот и всё моё путешествие, слава крепкому кораблю.
птицы вдоль заката плывут как титры,
крайняя закручивает петлю.
мир стоит, зажмурившись,
как трёхлетняя девочка в ожидании поцелуя,
сплошным
«люблю»

16 февраля 2013 года, Мумбай, 
Dhamma Pattana Meditation Centre 


Четыре извещения

М.

тоска по тебе, как скрипка, вступает с высокой ноты,
обходит, как нежилые комнаты,
в сердце полости и темноты,
за годы из наваждения, распадаясь на элементы,
став чистой мелодией из классической киноленты

давай когда нибудь говорить, не словами, иначе, выше,
о том, как у нас, безруких, нелепо и нежно вышло,
как паника обожания нарастает от встречи к встрече,
не оставляя воздуха даже речи

выберем рассветное небо, оттенком как глаз у хаски,
лучше не в этом теле, не в этой сказке,
целовать в надбровья и благодарить бесслёзно
за то, что всё до сих пор так дорого и так поздно

спасибо, спасибо, я знала ещё вначале,
что уже ни к кому не будет такой печали,
такой немоты, усталости и улыбки,
такой ослепительной музыки, начинающейся со скрипки

пронзающей, если снишься, лучом ледяного света,
особенно в индии, где всё вообще про это –
ничто не твоё, ничто не твоё, ни ада,
ни рая нет вне тебя самого, отпусти, не надо

Р.

ты мне снилась здесь – ты и твоя бабушка,
в незнакомой ночной квартире.
я проснулась за три минуты до гонга
(а гонг, если что, в четыре).
сколько любви и грусти, всё думала,
к той, у кого дрожали
губы от бешенства, что гнало меня гулкими этажами,
когда она дремлет, свернувшись, в кресле,
в цветной пижаме.

ты спросила: «ба, как жалеют тех,
кому стало ничто не в радость?»
и она: «а точно не шлёпнуть их,
а то я бы уж постаралась?»
ты пришла ко мне на балкон, и мы, отражаясь блёкло,
всё глядели, как ночь наливается через стёкла

здорово, что душа не умеет упомнить лиха,
убегая тайком от меня погладить, нежнее блика,
и за десять тыщ километров, скучает если,
меднокудрую девочку, спящую в долгом кресле

А.

да, благодаря тебе ум и стал так ловок –
ты всегда взыскуешь хлёстких формулировок.
шестьдесят часов я его учу дисциплине, мере –
и он язвит мне в твоей манере.

ничего не нужно, даже запоздалого извинения –
мы ленивы,
чтоб искать очевидцев и поднимать архивы;
противогордынное действует понемногу.
даже быть услышанной. слава богу.

стало ясно, что мы крутые стрелки. что не в этом сила.
что война окончена, и смешно, что происходила.
что одиннадцать лет назад ты явила чудо
высшего родства. и вот это всё откуда.

М.

здесь понятно, что человек
только чашка со звёздным небом
или карта ночного города с самолёта,
что свободен не тот, кто делает что захочет,
а тот, кто не знает гнёта

постоянного бегства и вожделения. и что любая рана
заживает. что счастье встретить тебя так рано.
потому что всё, что касается волшебства,
власти неочевидного и абсурда, саму идею
ты преподавал с изяществом зрелого чародея.
я была удостоена высшего заступничества и тыла –
в юности у меня был мятежный ангел. я его не забыла.

потому что мне столько, сколько тебе тогда.
я стеснялась детства,
а ты сам был ребёнком, глядящим, куда бы деться.
но держался безукоризненно. и в благодарность школе
вот тебе ощущение преходящести всякой боли.

12 февраля 2013 года, Мумбай, 
Dhamma Pattana Meditation Centre 


«Голова полна детского неба…»

голова полна детского неба, розовеющего едва.
наблюдаешь, как боль, утратив свои права,
вынимается прочь из тела, словно из тесного рукава.

хорошо через сто лет вернуться домой с войны,
обнаружить, что море слушается луны,
травы зелены,
и что как ты ни бился с миром, всё устояло,

кроме разве что сердца матери,
выцветшего от страха до белизны

13 февраля 2013 года, Мумбай, 
Dhamma Pattana Meditation Centre 


«Смерть, как всё, чего ты ещё не пробовал…»

смерть, как всё, чего ты ещё не пробовал, страшно лакома:
спать не можешь от мысли, как же она там, как она –
ходит над тобой между облаками,
или рядом щёлкает каблуками,
или нарастает в тебе комками?

а наступит – так просто аэропорт,
на табло неведомые каракули.
непонятно, чего они все так плакали.
да не озирайся, ты своего не пропустишь рейса.
посиди, посмотри, погрейся.

13 февраля 2013 года


«Где пески текут вдоль пляжа…»

                             Эду Боякову

где пески текут вдоль пляжа,
лёгкие, как наши сны,
там закат лежит, как пряжа
у волны.

ночь, когда я уезжаю,
розовая изнутри.
ты смеёшься как южане.
как цари.

так, чтобы глаза не меркли
наблюдать и ликовать.
так, что ни тоске, ни смерти
не бывать.

20 февраля 2013 года, самолёт Даболим – Москва 


«За моей кромешной, титановой…»

за моей кромешной, титановой, ледяной обидой на мир
происходили монастыри и скалы,
тонкий хлопок и кашемир,
водопады с радугой в мелких брызгах, и вкус бирьяни,
и в лепёшке теста горячий сыр

белое, как таджмахальский мрамор, и чёрное, как каджал,
месяц как заточенная монета, что режет бархат со звёздами,
кошачий коготь или кинжал,
сумерки, напоенные улуном, земля, трепещущая от зноя,
везде, куда бы ни приезжал

запах тёртой кожи, прохлада кёрда, слюда и медь,
отзвук дальнего пения, невозвратимый впредь,
и мои насмешливые сокамерники и братья,
уже начинающие стареть

как я умудрялась глядеть сквозь это
и продолжать сидеть взаперти,
вместо того, чтобы просто выбраться и уйти
и стать только тем, что ветер исследует как преграду,
лёгкими ладонями, по пути

сколько нужно труда, аскезы, чтобы опять понимать язык
отраженья, касанья, папайи, пепла и бирюзы –
мира свежезаваренного, как наутро
после долгой болезни,
стихотворенья
или грозы

14 февраля 2013 года, Мумбай, 
Dhamma Pattana Meditation Centre