Гордон Марвел

Это Гордон Марвел, похмельем дьявольским не щадимый.
Он живёт один, он съедает в сутки по лошадиной
Дозе транквилизаторов; зарастает густой щетиной.
Страх никчёмности в нём читается ощутимый.
По ночам он душит его, как спрут.

Мистер Марвел когда то был молодым и гордым.
Напивался брютом, летал конкордом,
Обольщал девчонок назло рекордам,
Оставлял состояния по игорным
Заведениям, и друзья говорили – Гордон,
Ты безмерно, безмерно крут.

Марвел обанкротился, стал беспомощен и опаслив.
Кое как кредиторов своих умаслив,
Он пьёт тёплый «Хольстен», листает «Хастлер».
Когда Гордон видит, что кто то счастлив
Его душит чёрный, злорадный смех.

И в один из июльских дней, что стоят подолгу,
Обжигая носы отличнику и подонку,
Гордон злится: «Когда же я наконец подохну», –
Ангел Габриэль приходит к нему под окна,
Молвит: «Свет Христов просвещает всех».

Гордон смотрит в окно на прекрасного Габриэля.
Сердце в нём трепыхается еле еле.
И пока он думает, всё ли это на самом деле
Или транквилизаторы потихоньку его доели,
Габриэля уже поблизости нет как нет.

Гордон сплёвывает, бьёт в стенку и матерится.
«И чего теперь, я кретин из того зверинца,
Что суёт брошюрки, вопит “покаяться” и “смириться”?
Мне чего, завещать свои мощи храму? Сходить побриться?»
Гордон, не пивший месяц, похож на принца.
Чисто выбритый он моложе на десять лет.

По утрам он бегает, принимает холодный душ,
застилает себе кровать.
Габриэль вернётся, тогда то уж
можно будет с ним и о деле потолковать.

14 июля 2008 года 


Грейс

Когда Стивен уходит, Грейс хватает инерции
продержаться двенадцать дней.
Она даже смеётся – мол, Стиви, это идиотизм,
но тебе видней.
А потом небеса начинают гнить и скукоживаться над ней.
И становится всё темней.

Это больше не жизнь, констатирует Грейс,
поскольку товаровед:
Безнадёжно утрачивается форма, фактура, цвет;
Ни досады от поражений, ни удовольствия от побед.
Ты куда ушёл то, кретин, у тебя же сахарный диабет.
Кто готовит тебе обед?

Грейси продаёт его синтезатор – навряд ли этим
его задев или отомстив.
Начинает помногу пить, совершенно себя
забросив и распустив.
Всё сидит на крыльце у двери,
как бессловесный большой мастиф,
Ждёт, когда возвратится Стив.

Он и вправду приходит как то –
приносит выпечки и вина.
Смотрит ласково, шутит, мол, ну кого это
ты тут прячешь в шкафу, жена?
Грейс кидается прибираться и мыть бокалы,
вся напряжённая, как струна.
А потом начинает плакать – скажи, она у тебя красива?
Она стройна?
Почему вы вместе, а я одна?..

Через год Стивен умирает, в одну минуту,
«увы, мы сделали, что смогли».
Грейси приезжает его погладить по волосам,
уронить на него случайную горсть земли.
И тогда вообще прекращаются буквы, цифры,
и наступают одни нули.

И однажды вся боль укладывается в Грейс,
так, как спать укладывается кот.
У большой, настоящей жизни, наверно,
новый производитель, другой штрих код.
А её состоит из тех, кто не возвращается ни назавтра,
ни через год.
И небес, работающих
На вход.

19–20 июня 2008 года. 


«Майки, послушай, во лбу у тебя есть щёлка…»

Майки, послушай, во лбу у тебя есть щёлка,
Чтобы монетка, звякнув, катилась гулко.
Майки, не суйся в эти предместья: чёлка
Бесит девчонок нашего переулка.

Майк, я два метра в холке, в моей бутылке,
Дёргаясь мелко, плещется крепкий алко, –
Так что подумай, Майк, о своём затылке,
Прежде чем забивать здесь кому то стрелки;
Знаешь ли, Майки, мы ведь бываем пылки
По отношенью к тем, кому нас не жалко.

Знаю, что ты скучаешь по мне, нахалке.
(Сам будешь вынимать из башки осколки).
Я узнаю тебя в каждой смешной футболке,
Каждой кривой ухмылке, игре стрелялке;
Ты меня – в каждой третьей курносой тёлке,
Каждой второй язвительной перепалке;
Как твоя девочка, моет тебе тарелки?
Ставит с похмелья кружечку минералки?..

Правильно, Майки, это крутая сделка.
Если уж из меня не выходит толка.
Мы были странной парой – свинья копилка
И молодая самка степного волка.
Майки, тебе и вправду нужна сиделка,
Узкая и бесстрастная, как иголка:
Резкая скулка, воинская закалка.

Я то, как прежде, Майки, кручусь как белка
И о тебе планирую помнить долго.
Видимо, аж до самого
катафалка.

5 июня 2008 года. 


Барбара Грэйн

Барбара Грэйн благодарна своей болезни –
если б не она, то пришлось бы терзаться
сущими мелочами:
Думать о муже, которого только радио бесполезнее,
просыпаться, когда он кричит ночами;
Злиться на сыновей, их ухмылки волчьи, слова скабрезные,
если б не потребность в деньгах,
они бы её и вовсе не замечали.

А мигрень – лучше секса и алкоголя,
лучше шопинга, твою мать,
и поездки за город на природу:
Это пять часов ты блюёшь от боли,
с передышкой на пореветь, перестать дрожать,
лечь лицом в ледяную воду;
Лопаются линзы в глазах, струны подо лбом,
а затем отпускает тебя на волю,
и вот тут узнаёшь ты истинную свободу.

Потому что Барбаре сорок пять,
ничего не начнётся заново,
голова седая наполовину, не золотая.
Если в будущее глядеть, холодны глаза его,
её ноша давно сидит на ней, как влитая.
Но ей ведомо счастье – оно почти осязаемо, когда
смерть дважды в месяц жуёт тебя, не глотая.

Барбара глядит на себя из зеркала,
свет становится нестерпим, дёргается веко.
Через полчаса, думает она, всё уже померкло,
на поверхности ни предмета, ни звука, ни человека.
Только чистая боль, чтоб ты аж слова коверкала,
за четыре часа проходит четыре века.

А потом, говорит себе Барбара, после приступа,
когда кончится тьма сырая и чертовщина,
Я пойду напьюсь всего мира свежего, серебристого,
для меня только что налитого из кувшина,
И начну быть живая полно, живая пристально, так,
чтоб если любовь гора, моё сердце – её вершина.

27 октября 2012 года 


Миссис Корстон

Когда миссис Корстон встречает во сне
покойного сэра Корстона,
Она вскакивает, ищет тапочки в темноте,
не находит, чёрт с ними,
Прикрывает ладонью старушечьи веки чёрствые
И тихонько плачет, едва дыша.

Он до старости хохотал над её рассказами; он любил её.
Все его слова обладали для миссис Корстон
волшебной силою.
И теперь она думает, что приходит проведать милую
Его тучная обаятельная душа.

Он умел принимать её всю как есть: вот такую, разную
Иногда усталую, бесполезную,
Иногда нелепую, несуразную,
Бестолковую, нелюбезную,
Безотказную, нежелезную;
Если ты смеёшься, – он говорил, – я праздную,
Если ты горюешь – я соболезную.
Они ездили в Хэмпшир, любили виски и «Пти Шабли».
А потом его нарядили и погребли.

Миссис Корстон знает, что муж в раю, и не беспокоится.
Там его и найдёт, как станет сама покойницей.
Только что то гнетёт её, между рёбер колется,
Стоит вспомнить про этот рай:

Иногда сэр Корстон видится ей с сигарой
и «Джонни Уокером»,
Очень пьяным, бессонным, злым, за воскресным покером.
«Задолжал, вероятно, мелким небесным брокерам.
Говорила же – не играй».

15 мая 2008 года. 


Тара Дьюли

Тара Дьюли поёт под плеер («эй, мисс, потише вы!»)
Носит строгие туфли с джинсами арэнбишными,
Пишет сказки – чужим ли детям, в порядке бреда ли.
Танцевала в известной труппе, пока не вышибли.
Тара дружит со всеми своими бывшими
Так, как будто они ни разу её не предали.

Тара любит Шику. Шикинью чёрен, как антрацит.
Он красивый, как чёрт, кокетливый, как бразилец.
Все, кто видел, как он танцует, преобразились.
Тара смотрит, остервенело грызёт мизинец.
Шику улыбается, словно хищник, который сыт.

Когда поздней ночью Шикинью забросит в клуб
Божия карающая десница,
Когда там танцпол для него раздастся и потеснится,
Когда он, распаренный, залоснится
Каждым мускулом, станет жарок, глумлив, несносен,
И улыбка между лиловых дёсен,
Между розово карих губ,
Диско грянет тяжёлой рокерской бас гитарой,
Шику встретится вдруг эмалевым взглядом с Тарой,
Осознает, что просто так ему не уйти;
Им, конечно, потом окажется по пути,
Даже сыщется пару общих знакомых, общих
Тем; он запросто едет к ней, а она не ропщет,
(«я не увлекусь, я не увлекусь, я не увлекусь»);
Когда он окажется как египетский шёлк наощупь,
Как солёный миндаль на вкус, –

Ещё не просыпаясь, чувствуешь тишину –
это первый признак.
Шику исчезает под утро, как настоящий призрак.
Только эхо запаха, а точней, отголосок, призвук
Оставляет девушкам, грубиян.

Боль будет короткая, но пронзительная, сквозная.
Через пару недель она вновь задержится допоздна и
Будет в этом же клубе – он даже её узнает.
Просто сделает вид, что пьян.

30 апреля 2008 года.


Джо Тодуа

                            Тимуру Шотычу Какабадзе

Старый Тодуа ходит гулять пешком,
бережёт экологию и бензин.
Мало курит, пьёт витамин D3, тиамин и кальций.
Вот собрался было пойти слушать джаз сегодня –
но что то поздно сообразил.
Джазом очень в юности увлекался.
Тодуа звонила сегодня мать;
иногда набирает брат или младшая из кузин, –
Он трещит с ними на родном, хоть и зарекался.
Лет так тридцать назад Джо Тодуа был грузин.
Но переродился в американца.

Когда Джо был юн, у него была русская маленькая жена,
Обручальное на руке и два сына в детской.
Он привёз их сюда, и она от него ушла –
сожалею, дескать,
Но, по моему, ничего тебе не должна.
Не кричала, не говорила «тиран и деспот» –
Просто медленно передумала быть нежна.
И с тех пор живёт через два квартала,
в свои пионы погружена.
Сыновья разъехались, – Таня только ими окружена.
Джо ей делает ручкой через забор –
с нарочитой удалью молодецкой.

А вот у МакГила за стойкой, в закусочной на углу,
Происходит Лу, хохотушка, бестия и – царица.
Весь квартал прибегает в пятницу лично к Лу.
Ей всегда танцуется; и поётся; и ровно тридцать.
Джо приходит к ней греться, ругаться,
придуриваться, кадриться.
Пережидать тоску, острый приступ старости, стужу, мглу.

– Лу, зачем мне кунжут в салате –
Лу, я же не ем кунжут.
– Что ж я сделаю, если он уже там лежит.
– Лу, мне сын написал, так время летит, что жуть,
Привезёт мою внучку – так я тебе её покажу,
У меня бокалы в шкафу дрожат – так она визжит.
– Джо, я сдам эту смену и тоже тебе рожу,
А пока тут кружу с двенадцати до восьми –
Не трави меня воображаемыми детьми.
– Она есть, ты увидишь. Неси мой стейк уже, не томи.

Если есть двусмысленность в отношениях – то не в их.
Джо – он стоит того, чтобы драить стойку
и всё ещё обретаться среди живых.
Лу, конечно, стоит своих ежедневных заоблачных
Чаевых.

14 марта 2008 года. 


Джеффри Тейтум

Джеффри Тейтум садится в машину ночью,
в баре виски предусмотрительно накатив.
Чувство вины разрывает беднягу в клочья:
эта девочка бьётся в нём, как дрянной мотив.
«Завести машину и запереться; поливальный шланг
прикрутить к выхлопной трубе,
Протащить в салон.
Я не знаю другого средства, чтоб не думать о ней,
о смерти и о тебе».

Джеффри нет, не слабохарактерная бабёнка,
чтоб найти себе горе и захлебнуться в нём.
Просто у него есть жена, она ждёт от него ребёнка,
целовал в живот их перед уходом сегодня днём.
А теперь эта девочка – сработанная так тонко,
что вот хоть гори оно всё огнём.
Его даже потряхивает легонько – так,
что он тянется за ремнём.

«Бэйби бэйб, что мне делать с тобой такой,
скольких ты ещё приводила в дом,
скольких стоила горьких слёз им.
Просто чувствовать сладкий ужас и непокой,
приезжать к себе, забываться сном,
лихорадочным и белёсым,
Просто думать ты – первой, я – следующей строкой,
просто об одном, льнуть асфальтом мокрым
к твоим колёсам,
Испариться, течь за тобой рекой,
золотистым прозрачным дном, перекатом, плёсом,
Задевать тебя в баре случайной курткой или рукой,
ты бы не подавала виду ведь.
Видишь, у меня слова уже хлещут носом –
Так, что приходится голову запрокидывать».

«Бэйби бэйб, по чьему ты создана чертежу,
где учёный взял столько красоты,
где живёт этот паразит?
Объясни мне, ну почему я с ума схожу,
если есть в мире свет – то ты, если праздник –
то твой визит?
Бэйби бэйб, я сейчас приеду и всё скажу, –
я ей всё скажу –
и она мне не возразит».

Джеффри Тейтум паркуется во дворе,
ищет в куртке свои ключи и отыскивает – не те;
Он вернулся домой в глубокой уже ночи,
он наощупь передвигается в темноте,
Входит в спальню и видит тапки – понятно чьи;
Джейни крепко спит, держит руку на животе.
Джеффри Тейтум думает – получи, и бредёт на кухню,
и видит там свою порцию ужина на плите.

Джеффри думает: «Бэйб, дай пройти ещё октябрю
или ноябрю.
Вон она родит – я с ней непременно поговорю.
Я тебе клянусь, что поговорю».
Джеффри курит и курит в кухне,
стоит и щурится на зарю.

11–12 марта 2008 года 


Пайпер Боул

Что до Пайпер Боул – этот мальчик её не старит.
Пайпер мнится – она с ним всё ещё наверстает.
Пайпер ждет, когда снег растает,
Слушает, как внутри у неё гудение нарастает,
Пайпер замужем, но когда нибудь перестанет –
И поэтому копит на чёрный день: день,
когда её все оставят.

Что до мальчика Пайпер – то он мечтает о миллионах,
Ходит в баснословных своих очочках хамелеонах,
От ладоней его холёных,
Очей зелёных
Пайпер отваживает влюблённых и опалённых,
Называет мальчика «оленёнок»,
Всё никак на свою отраду не наглядится,
Всё никак ему колыбельных не напоётся,
Он прохладный и ускользающий, как водица,
Между пальцев течёт, а в руки всё не даётся;
Мать шипит ей: «Да он тебе в сыновья годится».
В Пайпер это почти проклятием отдаётся.

Что до Ричарда Боула, то он как загнанная лошадка.
Он измучен: дела у фирмы идут ни шатко
И ни валко; а игры Пайпер его смешат как
Все попытки позлее цапнуть его за пальчик.
Этот мальчик, наверное, денег и славы алчет.
Ну а Пайпер со временем делается всё жальче.

Что до Ким, ближайшей подруги Пайпер,
то это икона стиля.
Как могло быть не так, при её то вкусе, её то теле.
Ким неловко, что мальчик Пайпер
порой ночует в её постели,
Ким хихикает: «Как же мы это допустили?»,
Но не выгонять же его на улицу, в самом деле.


* * *

Дальняя спальня, за спальней ванная, душевая,
На полу душевой сидит Пайпер полуживая
И ревёт, и грызёт запястье, словно овчарка сторожевая.
Ричард обнимает её, целует в родную спину,
А потом в макушку, увещевая:
«Всё уже позади, заканчивай эту травлю,
Ну поверила, ну ещё одному кретину.
Детка, детка, я никогда тебя не оставлю.
Я уже никогда тебя
Не покину».

21–22 февраля 2008 года. 


Говард кнолл

Здравствуйте, меня зовут Говард Кнолл, и я чёртов
удачник.
                    Аня Поппель

Говард Кнолл красавец, и это свойство
его с младенчества отличает.
Его только завистник не признаёт,
только безнадёжный не замечает.
В Говарде всякий души не чает,
Он любую денежку выручает
И любую девушку приручает –
И поэтому Говард всегда скучает.

Старший Кнолл адвокат, он сухой и жёлтый,
что твой пергамент,
Он обожает сына, и четверга нет,
Чтоб они не сидели в пабе, где им сварганят
По какой нибудь замечательной блади мэри.
Кнолл человечней сына – по крайней мере,
Он утешает женщин, которых тот отвергает.

Вот какая нибудь о встрече его попросит,
И придет, и губа у неё дрожит, и вот вот её всю расквасит,
А у старшего Кнолла и хрипотца, и проседь,
Он глядит на неё, как сентиментальный бассет.

«Я понимаю, трудно с собой бороться, –
И такая в глазах его лёгкая виноватца, –
Но стоит ли плакать из за моего уродца?
Милочка, полно, глупо так убиваться».

Нынче Говарда любит Бет (при живом то муже).
Бет звонит ему в дверь, затянув поясок потуже,
Приезжает на час, хоть в съёмочном макияже,
Хоть на сутки между гастролей даже,
Хлопает ртом, говорит ему «я же, я же»,
Только он не любит и эту тоже,
От неё ему только хуже.

Говард говорит отцу: «Бет не стоила мне ни пенса.
Ни одного усилия, даже танца.
Почему я прошу только сигарету, они мне уже “останься”?
Ослабляю галстук, они мне уже “разденься”?
Пап, я вырасту в мизантропа и извращенца,
Эти люди мне просто не оставляют шанса».
Кнолл осознаёт, что его сынок не имеет сердца,
Но уж больно циничен, чтоб из за этого сокрушаться.
Говорит: «Ну пусть Бет заедет на той неделе поутешаться».


* * *

Через неделю и семь неотвеченных вызовов на мобильном
Говард ночью вскакивает в обильном
Ледяном поту, проступающем пятнами на пижаме.
Ему снилось, что Бет находят за гаражами,
Мёртвую и вспухшую, чем то, видимо, обкололась.
Говард перезванивает, слышит грустный и сонный голос,
Он внутри у неё похрустывает, как щербет.
Говард выдыхает и произносит: «Бет,
Я соскучился». Сердце ухает, как в колодце.
Да их, кажется, все четыре по телу бьётся.
Повисает пауза.
Бет тихонько в ответ смеётся.

Старший Кнолл её не дожидается на обед.

11 февраля 2008 года. 


Бернард

Бернард пишет Эстер: «У меня есть семья и дом.
Я веду, и я сроду не был никем ведом.
По утрам я гуляю с Джесс, по ночам я пью ром со льдом.
Но когда я вижу тебя – я даже дышу с трудом».

Бернард пишет Эстер: «У меня возле дома пруд,
Дети ходят туда купаться, но чаще врут,
Что купаться; я видел всё – Сингапур, Бейрут,
От исландских фьордов до сомалийских руд,
Но умру, если у меня тебя отберут».

Бернард пишет: «Доход, финансы и аудит,
Джип с водителем, из колонок поёт Эдит,
Скидка тридцать процентов в любимом баре,
Но наливают всегда в кредит,
А ты смотришь – и словно Бог мне в глаза глядит».

Бернард пишет: «Мне сорок восемь,
как прочим светским плешивым львам,
Я вспоминаю, кто я, по визе, паспорту и правам,
Ядерный могильник, водой затопленный котлован,
Подчинённых, как кегли, считаю по головам –
Но вот если слова – это тоже деньги,
То ты мне не по словам».

«Моя девочка, ты красивая, как банши.
Ты пришла мне сказать: “умрёшь, но пока дыши”,
Только не пиши мне, Эстер, пожалуйста, не пиши.
Никакой души ведь не хватит,
Усталой моей души».

31 января 2008 года. 


Кэти Флинн

Кэти Флинн, пожилая торговка воспоминаниями,
обходительна и картава.
Её лавочка от меня через три квартала,
до ремонта велосипедов и там направо.
Свой товар Кэти держит в высоких железных банках
и называет его «отрава».

Моя мать ходила к ней по субботам за пыльной баечкой
об отце или о моём непутёвом братце,
О своих семнадцати и влюблённом канадце,
полковнике авиации,
Или том, что мне десять, я научился свистеть и драться
И стреляю водой из шприца в каждого
несчастного домочадца

Когда я был остряк и плут, кучерявый отличник,
призёр ежегодных гонок,
Я смеялся над Кэти Флинн, хотя хлеб её, в общем, горек.
А сегодня мне сорок семь, я вдовец,
профессор и алкоголик.

Все воспоминанья – сухая смесь, растираешь пальцами,
погружаешь лицо в ладони,
И на сорок минут ты в той самой рубашке,
и тем июлем, на том же склоне,
С девушкой в цветном балахоне, маленькие колени, –
Только на общем плане.

Моя радость смеялась, будто была за смертью
и никогда её не боялась.
Словно где то над жизнью лестница,
что выводит на верхний ярус.
Кэти Флинн говорит: «Сэг’, вы доведёте себя до пг’иступа»,
и я вдруг ощущаю старость.
И ухмыляюсь.

27 октября 2011 года 


Эмили

Эмили вернулась живой с любви, теперь
Мы по пятницам с нею пьём.
Она лжёт, что стоило столько вытерпеть,
Чтоб такой ощущать подъём.
Вся набита плачем сухим, как вытертый
Чемодан – неродным тряпьём.

Эмили вернулась в своё убежище,
В нарочитый больной уют.
На работе, где унижали – где ж ещё –
Снова ценят и признают.
Ей всё снится, как их насильно, режуще
Разлучают.
Пусть лучше бьют.

Эмили прямая, как будто выбили
Позвонки – и ввернули ось.
Эмили считает долги и прибыли
И вовсю повышает спрос.
Так бывает, когда сообщат о гибели,
Но никак не доставят слёз.

23 октября 2010, поезд Питер – Москва 


Смерть автора

Джек сказочник намного пережил
Свою семью и завещал, что нажил
Своим врачам, друзьям и персонажам:
Коту, Разбойнику и старой ведьме Джил.

В пять тридцать к ведьме Кот скребётся в дверь.
Трясётся, будто приведён под дулом.
«Прислали атлас звёзд. “Я вас найду”, мол.
Он умер, Джил. Тот, кто меня придумал.
И я не знаю, как мне жить теперь».

Разбойник входит в восемь сорок пять.
Снимает кобуру, садится в угол.
«Прислали холст, сангину, тушь и уголь.
Пил сутки. Сроду не был так напуган.
И совершенно разучился спать».

Старуха Джил заваривает чай –
Старинный чайник в розах, нос надколот.
«Он сочинил меня, когда был молод.
Мстил стерве тёще. Думаешь, легко вот?
Тебя – лет в сорок, вот и получай:
Невроз, развод и лучший друг нарколог.
Кота – в больнице, там был жуткий холод.
Он мёртв. То есть прощён. Хороший повод
И нам оставить всякую печаль».

Старухе Джил достались словари –
Чтоб влезть наверх и снять с буфета плошку
С не плачь травой, и всыпать ровно ложку
В густой зелёный суп. Тарелок три.
Втекает бирюзовый свет зари
(Джек был эксцентрик) в мутное окошко.
Суп острый.
Ещё холодно немножко,
Но, в целом, славно, что ни говори.

24 ноября 2009 года 


IX

Sweetest Goodbye

летние любовники, как их снимал бы лайн
или уинтерботтом
брови, пух над губой и ямку между ключиц
заливает потом
жареный воздух, пляшущий над капотом
старого кадиллака, которому много вытерпеть довелось
она движется медленно, чуть касаясь губами его лица
самой кромки густых волос

послеполуденный сытый зной, раскалённый хром,
отдалённый ребячий гогот
тротуары, влажные от плавленого гудрона и палых ягод
кошки щурят глаза, ищут тень, где они прилягут
завтра у нее самолёт
и они расстаются на год
видит бог, они просто делают всё, что могут

тише, детка, а то нас копы найдут
или миссис салливан, что похлеще
море спит, но у пирса всхлипывает и плещет
младшие братья спят, и у них ресницы во сне трепещут
ты ведь будешь скучать по мне, детка,
когда упакуешь вещи

когда будешь глядеть из иллюминатора, там, в ночи…
– замолчи, замолчи.
пожалуйста, замолчи.

2 августа 2009 года 


X

Бобби Диллиган

                        Эду Боякову

покупай, моё сердце, билет на последний кэш
из лиможа в париж, из тривандрума в ришикеш
столик в спинке кресла, за плотной обшивкой тишь
а стюарда зовут рамеш
ну чего ты сидишь
поешь

там, за семь поездов отсюда, семь кораблей
те, что поотчаянней, ходят с теми, что посмуглей
когда ищешь в кармане звонкие пять рублей –
выпадает драм,
или пара гривен,
или вот лей
не трави своих ран, моё сердце, и не раздувай углей
уходи и того, что брошено, не жалей


* * *

Уже ночь, на стёкла ложится влага, оседает во тьму
округа. Небеса черней, чем зрачки у мага, и свежо, если
ехать с юга. Из больницы в Джерси пришла бумага, очень
скоро придётся туго; «это для твоего же блага», повторяет
ему подруга.

Бобби Диллиган статен, как древний эллин, самая
живописная из развалин. Ему пишут письма из богаделен,
из надушенных вдовьих спален. Бобби, в общем, знает, что
крепко болен, но не то чтобы он печален: он с гастролей
едет домой, похмелен и немного даже сентиментален.

Когда папа Бобби был найден мёртвым, мать была уже
месяце на четвёртом; он мог стать девятым её абортом,
но не стал, и жив, за каким то чёртом. Бобби слыл отпетым
головорезом, надевался на вражеский ножик пузом,
даже пару раз с незаконным грузом пересекал границу
с соседним штатом; но потом внезапно увлёкся блюзом,
и девчонки аж тормозили юзом, чтоб припарковаться
у «Кейт и Сьюзан», где он пел; и вешались; но куда там.

Тембр был густ у Бобби, пиджак был клетчат, гриф
у контрабаса до мяса вытерт. Смерть годами его
выглядывала, как кречет, но он думал, что ни черта у неё
не выйдет. Бобби ненавидел, когда его кто то лечит. Он по –
прежнему ненавидит.
Бобби отыграл двадцать три концерта, тысячи сердец
отворил и выжег. Он отдаст своей девочке всё до цента,
не покажет ей, как он выжат.

Скоро кожа слезет с него, как цедра,
и болезнь его обездвижит.

В Бобби плещет блюз, из его горячего эпицентра
он таинственный голос слышит.


* * *

поезжай, моё сердце, куда нибудь наугад
солнечной маршруткой из светлогорска в калининград
синим поездом из нью дели в алла’абад
рейсовым автобусом из сьенфуэгоса в тринидад
вытряхни над морем весь этот ад
по крупинке на каждый город и каждый штат
никогда не приди назад

поезжай, моё сердце, вдаль, реки мёд и миндаль,
берега кисель
операторы «водафон», или «альджауаль»,
или «кубасель»
все царапины под водой заживляет соль
все твои кошмары тебя не ищут, теряют цель
уходи, печали кусок, пить густой тростниковый сок
или тёмный ром
наблюдать, как ложатся тени наискосок,
как волну обливает плавленым серебром;
будет выглядеть так, словно краем стола в висок,
когда завтра они придут за мной вчетвером, –
черепичные крыши и платья тоньше, чем волосок,
а не наледь, стекло и хром,
а не снег, смолотый в колючий песок,
что змеится медленно от турбин, будто бы паром
неподвижный пересекает аэродром

Куба – Пермь – Гоа – Екатеринбург – Москва, 
2009–2010 


Сигареты заканчиваются в полночь

                          косте ще, брату

сигареты заканчиваются в полночь,
и он выходит под фонари
май мерцает и плещет у самой его двери
третий месяц одна и та же суббота, –
парализует календари, –
пустота снаружи него
пустота у него внутри

он идёт не быстрее, чем шли бы они вдвоём
через светофоры, дворы, балконы с цветным тряпьём
но её отсутствие сообщает пространству резкость
другой объём

белая сирень ограды перекипает,
пруд длится алым и золотым
тридцать первый год как не удаётся
подохнуть пьяным и молодым
он стучится в киоск,
просит мальборо
и вдыхает горячий дым,
выдыхает холодный дым

24 мая 2010 года 


Стража

камера печального знания,
пожилая вдова последнего очевидца,
полувековая жилица вымеренного адца, –
нет такой для тебя стены, чтоб за ней укрыться,
нет такого уха, чтоб оправдаться

заключая свидетельство для искателя и страдальца,
в результате которого многое прояснится,
ты таскаешь чужую тайну – немеют пальцы,
каменеет намертво поясница

неестественно прямы, как штаба верные часовые
в городе, где живых не осталось ни снайпера, ни ребёнка
мы стоим и молимся об убийце, чтобы впервые
за столетие лечь, где хвоя, листва, щебёнка

начертить себе траекторию вдоль по золоту и лазури,
над багряными с рыжим кронами и горами.
сделай, господи, чтоб нас опрокинули и разули,
все эти шифровки страшные отобрали

18 сентября 2012 года 


Тридцать девятый стишок про тебя

вот как всё кончается: его место пустует в зале
после антракта.
она видит щербатый партер со сцены, и ужас факта
всю её пронизывает; «вот так то, мой свет. вот так то».
и сидит с букетом потом у зеркала на скамье
в совершенно пустом фойе

да, вот так: человек у кафе набирает номер, и номер занят,
он стоит без пальто, и пальцы его вмерзают
в металлический корпус трубки; «что за мерзавец
там у тебя на линии?»; коготки
чиркают под лёгким – гудки; гудки

вот и всё: в кабак, где входная дверь восемь лет не белена,
где татуированная братва заливает бельма,
входит девочка,
боль моя,
небыль,
дальняя
колыбельная –
входит с мёртвым лицом, и бармен охает «оттыглянь» –
извлекает шот,
ставит перед ней,
наливает всклянь

вот как всё кончается – горечь ходит как привиденьице
по твоей квартире, и всё никуда не денется,
запах скисших невысыхающих полотенец
и постель, где та девочка плакала как младенец,
и спасибо, что не оставил её одну –

всё кончается, слышишь, жизнь моя – распылённым
над двумя городами чёртовым миллионом
килотонн пустоты. слюна отдаёт палёным.
и я сглатываю слюну.

20 ноября 2009 года 


Звездочёт

я последний выживший звездочёт
тот, кто вскидывается ночью, часа в четыре,
оттого, что вино шумит в его голове,
словно незнакомец в чужой квартире, –
щёлкает выключателем,
задевает коленом стул,
произносит «чёрт»
тут я открываю глаза,
и в них тёплая мгла течёт

я последний одушевлённый аэростат,
средоточие всех пустот
водосточные трубы – гортани певчих ветров,
грозы – лучшие музыканты
а голодное утро выклёвывает огни с каждой улицы,
как цукаты,
фарный дальний свет, как занозу, выкусывает из стоп
и встаёт над москвой, как столп

я последний высотный диктор,
с саднящей трещиной на губе.
пусто в студии новостей –
я читаю прощальный выпуск
первому троллейбусу из окна,
рискуя, пожалуй, выпасть –
взрезав воздух ладонями, как при беге или ходьбе.
в сводках ни пробела нет
о тебе.

16 апреля 2009 года 


Профессор музыки

                        Саше Маноцкову

что за жизнь – то пятница, то среда.
то венеция, то варшава.
я профессор музыки. голова у меня седа
и шершава.

музыка ведёт сквозь нужду, сквозь неверие и вражду,
как поток, если не боишься лишиться рафта.
если кто то звонит мне в дверь, я кричу,
что я никого не жду.
это правда.

обо всех, кроме тэсс, – в тех краях,
куда меня после смерти распределят,
я найду телефонный справочник,
позвоню ей уже с вокзала.
она скажет: «здравствуйте?..»
впрочем, что б она ни сказала, –
я буду рад.

16 апреля 2009 года 


XI

Вкратце

                      косте ще, на день рождения

я пришёл к старику берберу, что худ и сед,
разрешить вопросы, которыми я терзаем.
«я гляжу, мой сын, сквозь тебя бьёт горячий свет, –
так вот: ты ему не хозяин.

бойся мутной воды и наград за свои труды,
будь защитником розе, голубю и – дракону.
видишь, люди вокруг тебя громоздят ады, –
покажи им, что может быть по другому.

помни, что ни чужой войны, ни дурной молвы,
ни злой немочи, ненасытной, будто волчица –
ничего страшнее тюрьмы твоей головы
никогда с тобой не случится».

7 февраля 2012, Сочи