Back to Paradise

«Слушай, оставайся, а твою книжку
тебе издательство перешлёт».
(Сто двенадцать страниц, выходные данные, переплёт).
«Что тебе там делать? Тут океан и пальмы,
там темнота и лёд».

В общем, мы действительно опоздали на самолёт.

Ехали в Панаджи – не столько я покидала Гоа,
сколько Гоа стал покидать меня.
Вот они, все мои последние рупии,
указатели на английском и хинди
и вся фигня, –

Следующий рейс из Гоа в Москву
будет только через три дня.

Это премиальные три заката здесь
(пару лет московской зимы по курсу
стоит средний такой закат).
Это десять часов на скутере через тропики,
с поворотами наугад.
Это срочный приказ о твоём помиловании,
когда ты вот вот будешь расстрелян как ренегат.
Вот тебя отпустили, и ты только и повторяешь,
что oh my god,
Весь в мурашках от ощущения, как ты ужасно жив,
как неслыханно ты богат.

24 ноября 2008 года, back to Morjim 


Моя Индия

Человек на пляже играет при свете факела,
и летающая тарелка между его колен
начинает дышать, звуча.
И дреды его танцуют в такт его пальцам,
и все огню подставляют лица,
так его музыка горяча.
А ещё перекрёсток, – машины, коровы, байки, – и рядом
крест и алтарь,
и там, в алтаре, свеча.
И как Костя чудесно жмурится, хохоча.
И дорога до Арамболя чуть выше дужки его очков,
и волос, что ветер свивает кольцами, и плеча.
Моя Индия открывается без ключа.

Кто беднее не допускающих перемен,
состоящих из дат, мест жительства и имён?
Всякий раб медицинской, кредитной, визитной карты,
всякий пронумерован и заклеймён.
Всякий заживёт, только если выплатит ипотеку,
а ты, – если ты умён, –
Уже понял, что кроме тех, что сейчас,
у тебя не было и не будет
лучших времён.

Завтра в это время я буду стоять на сцене,
во многих тысячах километров отсюда,
где теперь медленная среда:
Спят собаки между шезлонгами в два ряда,
мёртвого краба вылизывает вода,
А там будет мама, Рыжая,
Дзе, наверно, придёт туда,
Я взойду и скажу им, как я боялась вернуться, да,

Обнаружить через неделю, как выцветают в тебе
индийские сари, дети,
рассветы, шуточки, города,
как ни остаётся от них ни камушка, ни следа, –
Только ведь моя Индия из меня не денется никуда.

Моя Индия не закончится никогда.

26 ноября 2008 года, Морджим 


The Very Last One

Представь себе ужас прожившего месяц в Индии, мама,
и впервые узревшего снег в аэропорту.
У меня в чемодане песок, на плечах непальская куртка
и не утешительная ничуть карамель во рту.
Мы вернулись домой, мама, это отнюдь не часто случается
с заступившими за черту.

Очень тяжело шутить, мама, всюду русские,
впору срочно переходить
на шёпот или транслит.
Тут зима, запах неуюта, мрака, глухого бешенства –
надо всеми прямо таки разлит.
Только у меня полный бак иронии и приятия,
ничего то меня не трогает и не злит.

Земляков с Гоанщины узнаешь по печёным носам,
соломенным волосам,
Барабанам, привешенным к поясам,
А я в али баба штанах за две сотни рупий,
еду презентовать свою книжку к восьми часам.
Мама, лучшей меня для такого случая
Бог не выдумал бы и сам.

27 ноября 2008 года, Москва 


IV

«Нет, не увидимся…»

Нет, не увидимся.
Нечем будет увидеться.

Только здесь, понимаешь, существуют эти пленительные частности: у книг разные обложки, у людей бесконечно несхожие разрезы глаз, снег – не то, что дождь, в Дели и в Москве одеваются неодинаково, крыса меньше собаки, шумеры вымерли раньше инков – только тут всё это имеет значение, и кажется, будто – огромное; а там все равны, и всё одно, и всё – одно целое. Вечность – это не «так долго, что нельзя представить», это всегда одно и то же сейчас, не имеющее протяжённости, привязки к точке пространства, невысчитываемое, невербализуемое; вы не найдёте там друг друга специально для того, чтобы закончить разговор, начатый при жизни; потому что жизнь будет вся – как дневник за девятый класс: предметы, родительские подписи, домашние задания, рисуночки на полях, четвертные оценки – довольно мило, но вовсе не так смертельно важно, как казалось в девятом классе. Тебе в голову не придёт пересдавать ту одну двойку по литературе в конце третьей четверти – нахамил учительнице, словил пару, вышел из класса посреди урока, хлопнув дверью. Забавно, что дневник сохранился, но если бы и нет, ты бы мало что потерял – во первых, у тебя десять таких дневников, во вторых, этот далеко не самый интересный, вот в дневнике за второй были куда смешнее замечания; может статься, ты из всей жизни, как из одной недельной командировки куда нибудь в Петрозаводск в восемьдесят девятом, будешь вспоминать только вид на заснеженную Онегу, где сверху сливочно белое, снизу – сахарно белое, а между белым и белым – горизонт, и как девушка смеётся в кафе за соседним столиком, красавица, волосы падают на плечи и спину, как слои тяжёлой воды в грозу – на лобовое стекло; может, ты из всех земных языков запомнишь только две фразы из скайп переговора, из всех звуков – чиханье маленького сына; и всё. Остальное действительно было низачем. Славно скатался, но рад, что вернулся, и обратно ещё долго не захочется – в скафандре тесно, он сильно ограничивает возможности перемещения, приходит с годами в негодность, доставляет массу хлопот – совершенно неясно, что они все так рыдали над твоим скафандром и целовали в шлем; как будто он когда то что то действительно определял в том, кем ты являешься и для чего пришёл; по нему ничего непонятно, кроме, может быть, твоей причастности к какому нибудь тамошнему клану и, может быть, рода деятельности – воин там, земледелец, философ; тело – это просто упаковка из под тебя, так ли важно, стекло, картон или пластик; можно ли по нику и внешнему виду какого нибудь андеда в «Варкрафте» догадаться, что из себя представляет полноватая домохозяйка из Брюсселя, которая рубится за него? Да чёрта с два.

Мы нет, не увидимся; не потому, что не захотим или не сможем, а потому же, почему мы не купили себе грузовик «Киндер сюрпризов», когда выросли, хотя в детстве себе клятвенно обещали: это глупо, этого не нужно больше, другой уровень восприятия, сознания, понимания целесообразности. Прошлого не будет больше, и будущего не будет, они устареют, выйдут из обращения, как ветхие купюры, на которые давно ничего не купишь; потому что измерений станет больше, и оптика понадобится другая, и весь аппарат восприятия человека покажется старыми «Жигулями» по сравнению с суперсовременным аэробусом. И все вот эти любови и смерти, разлуки и прощания, стихи и фильмы, обиды и измены – это всё будет большой железной коробкой из под печенья, в которой лежит стопка вкладышей из жевательной резинки «Love Is», которые ты в детстве собирал с таким фанатичным упорством, так страшно рыдал, когда какой нибудь рвался или выкрадывался подлым ребёнком маминых друзей; и ты после смерти не испытаешь ничего по отношению к этому, кроме умиления и печали: знать бы тебе тогда, какие это мелочи всё, не было бы ни единого повода так переживать. Там всё будет едино, и не будет никакой разницы, кто мама, кто я, кто мёртвый Котя, кто однокурсница, разбившаяся на машине восемь лет назад; личности не будет, и личной памяти не станет, и её совсем не будет жаль: всё повторяется, всё похоже, нет ничего такого уж сверхуникального в твоём опыте, за что можно было бы так трястись: эй, все любили, все страдали, все хоронили, все корчились от отчаяния; просто тебе повезло, и ты мог передать это так, что многие себя узнавали; ты крошечное прозрачное стрекозье крылышко, обрезок Божьего ногтя, пылинка в луче, волосок поверх кадра, таких тебя триллионы, и всё это – Бог; поэтому мы не увидимся, нет. Мы – как бы это? – срастёмся. Мы станем большим поездом света, который соберёт всех и поедет на сумасшедшей скорости, прокладывая себе путь сквозь тьму и отчаяние; почему ты бываешь так упоительно счастлив, когда кругом друзья, и музыка, и все рядом, и все такие красивые, и все смеются? Почему это будто Кто то вас в этот момент фотографирует, снимает кадр, совершенно отдельный от течения жизни, восхитительный, пиковый, вневременной? Вот такое примерно чувство, только ты не можешь сказать, кто ты точно на этой фотографии. Это не очень важно, на самом деле. Просто – кто то из них. Кто то из нас. Кто то.


V
Нежилое

«Город исчезает под толщей осени…»

город исчезает под толщей осени,
делаясь нерезким, бесшумным, донным,
всякий вышедший покурить ощущает себя бездомным,
и ко входам в метро,
словно к тайным подземным домнам
сходят реки руды

восемь лет назад мы шли той же дорогой,
и всё, лестницы ли, дома ли, –
было о красоте, о горечи, о необратимости, о финале;
каждый раз мы прощались так,
будто бы друг другу пережимали
колотую рану в груди

дорогая юность, тебя ещё слышно здесь,
и как жаль, что больше ты не соврёшь нам.
ничего не меняется, только выглядит
предсказуемым и несложным;
ни правдивым, ни ложным, ни истинным, ни оплошным.
обними меня и гляди, как я становлюсь
неподсудным прошлым.
рук вот только не отводи

20 октября 2011 


«Свет скользит по стеклу купе…»

                            Волшебнику

свет скользит по стеклу купе,
по казённым, с печатями, занавескам,
и случайным отблеском ловится в нём, нерезком,
моё сердце, что падает вниз с моста
и ложится с далёким плеском
на ладони днепра

так давно я учусь умирать легко,
что совсем утрачивается навык
жить помногу и с гордостью, как это водится у зазнаек;
всякий поезд, в котором я,
ближе к ночи заваливается набок,
обращается в прах

где тот голос, что вечно пел из тебя, паршивца
лишь о том, что терять легко, если раз решиться,
хороша лапшица, ткань бытия продолжает шиться,
а потом запнулся и произнёс: «прости, я в тебе ошибся»,
и ты нем и неправ

2 января 2012, поезд Киев – Москва 


«Кто нас сделал такими тяжёлыми…»

кто нас сделал такими тяжёлыми,
даже плачется чем то твёрдым,
словно длинные грифы замкнуло одним аккордом,
словно умер в пути и едешь, и едешь мёртвым,
не смыкаешь очей

отсоединили контакт, и огонь, что был зрим и вещен
и пронизывал кровь, пейзажи, детей и женщин,
разложился на циклы пикселей, знаков, трещин,
а совсем не лучей

эта боль так стара, что определяет
мимику, взгляд и почерк,
ледяным металлическим наливается возле почек,
и кто там вокруг ни бегает, ни хлопочет –
ты повсюду ничей

6 января 2012 года 


Тамбов

там бов
а тут не бов
мои позавчера женились, выбыв
из одиночек самых разных видов
из нас, вооружённых до зубов,
видать, и впрямь счастливая любовь
завидую, ничем себя не выдав,
and love you both

хороший город, моего теплей
мохито стоит семьдесят рублей
а кола тридцать пять в кинотеатре
дели всё в среднем на два или на три
таксист со стольника двадцатку возвращает
всё простоту и ясность обещает
и свёклу мужики везут с полей
а свадебный кортеж их не пущает

бутик «обновочка», аптека «панацея»
сбежала бы, жила бы, как цирцея
на улице советской, возле цны
любила бы тамбовского мерзавца
мечтала б с ним до знаменского загса
доехать; жизни не было б цены.
там ничего так, в общем, пацаны
и двухэтажно всё, и может оказаться,
что я ещё приеду до весны.

6 октября 2008 года 


Город с ад

                                Анечке

белые фары сменяются красными габаритными,
эквалайзеры магнитол надрезают бритвами
темноту; этот город проникнут ритмами –
он смеётся нами
поёт нами
говорит нами,
его голос продет через нас, как нить.

если он засыпает – то стойки мятыми пятисотками;
тычет в бога антеннами, башнями и высотками,
спит со старыми стриптизёрами, пьёт с красотками, –
мы из этого города выплавлены и сотканы
и ни в чём не можем его винить

вечная простуда – в меню всё выглядит так изысканно,
но несёт ментолом и эвкалиптом из каждой миски на
дымной кухоньке – хвойный стейк, чабрецовый мусс, –
поцелуи пьяного мальчика пахнут виски, но
оскорбительно
аскорбиновые
на вкус

этот город только и занят тем, что продать пытается
все билеты на стадион, где проводят таинства –
каждый больше всего боится, что вдруг останется
только наедине с собой; все так быстро старятся,
чтобы спиться, распасться, не соблюдать режим

мы купаем руки в его дымах, мы ступаем в месиво
его крови, слюны и спеси, и нам тут весело, –
это город с ад, и как славно, что видно весь его
с той кровати, где мы лежим

21 декабря 2008 года 


«Мама сутки уже как в Римини…»

Мама сутки уже как в Римини.
У меня ни на что нет времени.
Я мечтаю пожить без имени
В кочевом заполярном племени.

Греться вечером возле пламени.
Ощущать божий взор на темени.

Забери меня
Изнутри меня.
Покажи, как бывает
Вне меня.

3 июня 2010 года 


Нулевой километр

В Гоа приходят те,
Кто устроен, как ты:
Склонные к полноте
Искатели пустоты.

Чаем пахнет земля.
След от ступни – печать.
Курсы молчанья для
Вызванных отвечать.

Система координат,
Где ровно наоборот:
Лайм, виноград, гранат
В тебе создают рот,

Рост задаёт – тень,
Пульс диктует – прибой.
Сегодня тот самый день,
Когда ты рождён собой.

Вот тебе алфавит,
Вот новая из планет.
А Бог сделает вид,
Будто Его тут нет.

1 февраля 2010 года 


VI

Разве

                                   Рыжей

полно, моя девочка, разве мы похожи на инвалидов.
разве мы не знаем пустынь отчаянья лучше гидов.
разве не садимся за стол, ни жестом себя не выдав,
не киваем их шуткам, сплетням и новостям?

полно, моя девочка, разве мы сознаёмся в чём то
старшим.
да и что они сделают нам, истаявшим,
нам, уставшим, –
мы самоубийцы с хорошим стажем,
маме с папой мы ничего не скажем.
и судмедэкспертам.
и дознавателям.
и властям.

полно, моя девочка, разве мы похожи на мёртвых кукол,
над которыми дребезжащий, с сиреной, купол, –
ты пошла меня проводить, он тебя укутал,
мы стоим и сдыхаем медленно, по частям.

кто вписал это всё, пока ангел спал над своей тетрадкой?
боль будет чудовищной.
будет правильной.
будет краткой.
пока нас укладывают в пакеты, гляди украдкой,
и реви, и реви, реви над своей утраткой.
а потом возвращайся назад
к гостям.

16 января 2009 года 


Сказочка

так, в зубах зажат,
мучительно нёбо жжёт
этот очень, очень простой сюжет:
королевич лежит, ресницы его дрожат,
злая ведьма сон его стережёт.
ярок снег его шеи,
сахар его манжет.

чёрен её грозный бескровный рот,
её вдовий глухой наряд.
когда он проснётся, его народ
разорят, унизят и покорят, –
он поднимет войско. и он умрёт.
и, о да, его отблагодарят.
злая ведьма знает всё наперёд.
королевич спит сотый год подряд.

не ходи, хороший мой, на войну.
кто тебя укроет там, на войне.
из под камня я тебя не верну,
а под камень могу не пустить вполне.
почивай, мой свет, предавайся сну.
улыбайся мне.

23 февраля 2009 года, поезд Петрозаводск – Москва 


«Как они говорят, мама…»

как они говорят, мама, как они воздевают бровки,
бабочки однодневки, такие, ангелы полукровки,
кожа сладкие сливки,
вдоль каждой шеи татуировки,
пузырьки поднимаются по загривку, как в газировке,
отключают сознание при передозировке,
это при моей то железной выправке, мама,
дьявольской тренировке

мама, как они смотрят поверх тебя, если им не друг ты,
мама, как они улыбаются леденяще, когда им враг ты;
диетические питательные продукты
натуральные человеческие экстракты
полые объекты, мама, скуластые злые фрукты,
бесполезные говорящие
артефакты

как они одеты, мама, как им все вещи великоваты
самые скелеты
у них тончайшей ручной работы
терракотовые солдаты, мама,
воинственные пустоты,
белокурые роботы, мама, голые мегаватты,
как заставишь себя любить настоящих, что ты,
когда рядом такие вкусные
суррогаты

4 октября 2008 года 


Вечерняя

И он говорит ей: «С чего мне начать, ответь, – я куплю нам
хлеба, сниму нам клеть, не бросай меня одного взрослеть,
это хуже ада. Я играю блюз и ношу серьгу, я не знаю, что
для тебя смогу, но мне гнусно быть у тебя в долгу, да и ты
не рада».

Говорит ей: «Я никого не звал, у меня есть сцена и есть
вокзал, но теперь я видел и осязал самый свет, похоже.
У меня в гитарном чехле пятак, я не сплю без приступов
и атак, а ты поглядишь на меня вот так, и вскипает кожа.

Я был мальчик, я беззаботно жил; я не тот, кто пашет
до синих жил; я тебя, наверно, не заслужил, только кто
арбитры. Ночевал у разных и был игрок, (и посмел ступить
тебе на порог), и курю как дьявол, да всё не впрок, только
вкус селитры.

Через семь лет смрада и кабака я умру в лысеющего
быка, в эти ляжки, пошлости и бока, поучать и охать.
Но пока я жутко живой и твой, пахну дымом, солью, сырой
листвой, Питер Пэн, Иванушка, домовой, не отдай меня
вдоль по той кривой, где тоска и похоть».

И она говорит ему: «И в лесу, у цыгана с узким кольцом
в носу, я тебя от времени не спасу, мы его там встретим.
Я умею верить и обнимать, только я не буду тебя, как мать,
опекать, оправдывать, поднимать, я здесь не за этим.

Как все дети, росшие без отцов, мы хотим игрушек
и леденцов, одеваться празднично, чтоб рубцов и не
замечали. Только нет на свете того пути, где нам вечно нет
ещё двадцати, всего спросу – радовать и цвести, как всегда
вначале.

Когда меркнет свет и приходит край, тебе нужен муж, а не
мальчик Кай, отвыкай, хороший мой, отвыкай отступать,
робея. Есть вокзал и сцена, а есть жильё, и судьба обычно
берёт своё и у тех, кто бегает от неё – только чуть грубее».

И стоят в молчаньи, оглушены этим новым качеством
тишины, где все кучевые и то слышны, – ждут, не убегая.
Как живые камни, стоят вдвоём, а за ними гаснет дверной
проём, и земля в июле стоит своём, синяя, нагая.

24 июля 2012 года 


Мало ли кто

мало ли кто приезжает к тебе в ночи,
стаскивает через голову кожуру,
доверяет тебе костяные зёрнышки, сок и мякоть
мало ли кто прогрызает камни и кирпичи,
ходит под бронёй сквозь стужу или жару,
чтоб с тобой подыхать от неловкости, выть и плакать
мало ли кто лежит у тебя на локте, у подлеца,
и не может вымолвить ничего, и разводит слякоть
посреди постели, по обе стороны от лица

мало ли кто глядит на тебя, как будто кругом стрельба,
и считает секунды, и запоминает в оба:
ямку в углу улыбки, морщинку в начале лба,
татуировку, неброскую, словно проба
мало ли кто прошит тобою насквозь,
в ком ты ось,
холодное остриё
мало ли кто пропорот любовью весь,
чтобы не жилось, –
через лёгкое, горло, нёбо,
и два года не знает, как сняться теперь с неё

мало ли кто умеет метать и рвать,
складывать в обоймы слова,
да играть какие то там спектакли
но когда приходит, ложится в твою кровать,
то становится жив едва,
и тебя подмывает сбежать, не так ли
дождь шумит, словно закипающий чайник,
поднимаясь с пятого этажа на шестой этаж
посиди с бессонным мало ли кем, когда силы его иссякли
ему будет что вспомнить, когда ты его предашь

14 октября 2009 года, поезд Киев – Москва 


«Куда, интересно, потом из них…»

Куда, интересно, потом из них деваются эти мальчишки, от которых у нас не было никакого противоядия в двенадцать лет – один раз увидеть у друзей на VHS и пропасть навсегда; тёмные брови, щекотные загривки, нежные шеи, узкие молочные спины в родинках; повадка целоваться, подаваясь вперёд всем телом, торопливо и жадно; лукавые глаза, сбитые костяшки пальцев, щетина, редкая и нелепая, никакой тебе вожделенной мужественности; зажигалка благодаря заботливым друзьям исторгает пламя высотой в палец, и, закуривая, можно спалить тебе чёлку; сигарету носят непременно в углу губ и разговаривают, не вынимая её изо рта; поют дурными голосами по пьяни у тебя под окнами и совершенно неподражаемо, роскошно смеются – запрокидывают головы, показывают ямочки, обнажают влажные зубы; носят вечно съезжающие джинсы, умеют дуться, подбирая обиженные губы и отворачиваясь; просыпаются горячие и мятые, в длинных заспанных отметинах от простыни и подушки; играют в бильярд и покер, цитируют великих, горячатся, гордятся татуировками и умирают не успеваешь заметить когда; в двадцать четыре ещё дети, в тридцать – уже крепкие самоуверенные мужики с вертикальной складкой между бровей, жёсткий ворс на груди, невесть откуда взявшийся, выпуклые мышцы, сытый раскатистый хохоток, пристрастие к рубашкам и дорогим ботинкам, ничего и близко похожего на то, за что ты легко могла отдать полжизни и никогда не пожалеть об этом.

Красивые, красивые, и были, и будут, кто спорит; ещё и умные к этому времени, и прямые, и забывают привычку так много и страстно врать по любому поводу; взрослые, да, серьёзные, и пахнут смертной скукой. Хочется спросить, зачем они съели того мальчика, кожей прозрачной, как бумага, который вешал себе на стенку журнальный разворот с какой нибудь невероятной серебристой машиной – ничего не было слаще, чем смотреть на него, сидящего на парапете над рекой, рассказывающего тебе что то с сигаретой в углу рта, и чтобы солнце золотило ему волосы и ресницы.


«Как он чиркнет ладонью…»

как он чиркнет тебе ладонью по ватерлинии –
будет брешь
за секунду, как ты успеешь сказать «не трожь»
и такой проймёт тебя ужас, такая пронижет дрожь,
что руки не отнимешь и права не отберёшь,
только и решишь обречённо – как же ты, чёрт, хорош
как ты дышишь и говоришь
как самозабвенно врёшь
ну чего уж, режь

как ты выбираешь смиреннейшую из ниш,
неподъёмнейшую из нош,
как ты месяцами потом не пишешь и не звонишь,
только пальцами веки мнёшь,
как они говорят тебе по отечески – ну, малыш,
перестань, понятно же, что не наш
каждое их слово вонзается рядом с ухом твоим как нож

эй, таких, как ты, у него четыреста с лишним душ
двадцать семь, больше двадцати ни за что не дашь
носит маечки с вечных лондонских распродаж
говорит у подъезда: «ты со мной не пойдёшь»
только вот ты так на него глядишь,
что уж если не здесь, то где ж
если не сейчас, о господи, то когда ж

5 мая 2009 года 


Самый лучший

мой самый лучший ничего потом не помнил
(редбулла с водкой из ведёрочка для льда)
под вечер снова подошёл и улыбнулся
ты лена да?

Елена Костылева

мой самый лучший выставил наутро.
сказал: «ко мне отец сейчас приедет,
не хочется, чтоб задавал вопросы»

чёрт подери, такое солнце было
оделась и пошла ловить машину
и губы, скулы, щёки, лоб и шею
ожгло, –
он потому что был небритый
а целовал
на улице мороз минус тринадцать
ну ты себе, наверно, представляешь

такой мы старый старый
с романсами
заезженный винил

блаженны те, кто нас потом не помнит
кто совершенно к нам иммунен, лена
кого мы миновали, как зараза
блаженны те, кто нам потом ни разу
ни разу даже
не перезвонил

20 апреля 2009 года 


Обратный отсчёт

а ты не знал, как наступает старость –
когда все стопки пахнут корвалолом,
когда совсем нельзя смеяться, чтобы
не спровоцировать тяжёлый приступ кашля,
когда очки для близи и для дали,
одни затем, чтобы найти другие

а ты не думал, что вставная челюсть
еду лишает половины вкуса,
что пальцы опухают так, что кольца
в них кажутся вживлёнными навечно,
что засыпаешь посреди страницы,
боевика и даже разговора,
не помнишь слов «ремень» или «косынка»,
когда берёшься объяснить, что ищешь

мы молодые гордые придурки.
счастливые лентяи и бретёры.
до первого серьёзного похмелья
нам остается года по четыре,
до первого инсульта двадцать восемь,
до первой смерти пятьдесят три года;

поэтому когда мы видим некий
«сердечный сбор» у матери на полке
мы да, преисполняемся презренья
(ещё скажи – трястись из за сберкнижки,
скупать сканворды
и молитвословы)

когда мы тоже не подохнем в тридцать –
на ста восьмидесяти вместе с мотоциклом
влетая в фуру, что уходит юзом, –
напомни мне тогда о корвалоле,
об овестине и ноотропиле,
очки для дали – в бардачке машины.
для близи – у тебя на голове.

9 октября 2009 года 


Памятка

лучше йогурта по утрам
только водка и гренадин.
обещай себе жить без драм –
и живи один.

все слова переврутся сплошь,
а тебе за них отвечать.
постарайся не множить ложь
и учись молчать.

Бог приложит свой стетоскоп –
а внутри темнота и тишь.
запрети себе множить скорбь –
да и зазвучишь.

17 января 2009 года 


VII

Gotta Have Faith

«Тот, кто больше не влюблён – всемогущ», – говаривала
Рыжая, и я всё никак не освоюсь в этом чувстве
преувеличенной, дезориентирующей лёгкости бытия,
такой, будто ослабили гравитацию и сопротивление
воздуха, и стоит тебе помахать рукой кому нибудь, как
тебя подбрасывает над землёй на полметра; раньше была
тяжесть, и она центрировала; ты умел балансировать
с нею, как канатоходец; теперь ты немножко шалеешь
от дармовой простоты жизни – и своей собственной
абсолютной к ней непричастности.

Там, где всегда болело, не болит, а в этом городе
принято осматривать друг другу раны, шелушить корки,
прицокивать языком, качать головой и сочувствовать; если
ты чист и ни на что не жалуешься, окружающие мгновенно
теряют к тебе интерес и переключаются на кого нибудь
страдающего; это единственный город из всех мне
известных, где подробно и цветисто поведать о том,
как ты устал, измотан и заебался – значит предъявить
результат твоей работы; весело и с искоркой рассказать
о том, как ты заброшен, слаб и несчастен – значит убедить
всех, что ты в высшей степени тонкое существо; обладать
как можно более экзотическим увечьем и этим увечьем
приторговывать – значить преуспеть; нигде так не смакуют
неудачи, расставания и проигрыши, нигде не делают
такого культа из преступлений, скандалов и катастроф,
как здесь; большие прорывы и открытия здесь выглядят
официозной фальшью и демагогией; маленькие победы,
достижения и успехи здесь выглядят неуместно, как
анекдоты на похоронах, тебе всегда немножко неловко
за них, как за человека с соседнего кресла в театре,
у которого посреди спектакля звонит телефон: выйди
уже отсюда и там торжествуй себе, тоже мне молодец,
у нас тут осень, говно и ментовской произвол, у нас тут
коррупция, творческое бессилие и солнце через миллиард
лет раскалится так, что вся Земля будет одной сплошной
Долиной Смерти, хули ты радуешься тут, пошёл вон с глаз
долой – говорит тебе пространство, и ты да, послушно
перестаёшь улыбаться.

Поэтому за десять дней меня пригасило, но верить в то,
что всё так уж непременно глупо и дёшево, я не желаю;
сдаётся мне, полгода назад в Индии со мной произошло
то, что у нормальных людей называется уверовать –
впервые что то прояснилось насчёт смерти, Бога,
структуры, равновесия и справедливости, стало стыдно
за очень многие свои слова, отпало большое количество
вопросов, и теперь я окончательный фаталист, пантеист
и средоточие омерзительного жизнелюбия; потому что
если ты не видишь хорошего, это не значит, что мир
протух, это просто значит, что у тебя хуёво с оптикой,
и более ничего; с миром всё в порядке было, есть и будет
после нас, и мы при всем нашем желании не сможем его
сломать.

С тех пор, как тебя размажет твоим персональным
просветлением, ты станешь мал, необязателен и счаст лив;
ты перестанешь так фанатично копить вещи, трястись над
шкуркой и дорожить чужим мнением (это всё буквально
произойдёт: тебе перестанет быть так интересно покупать,
как раньше, ты станешь гораздо легче переносить
физическую боль и больше никогда не полезешь ни в какой
гугл или блогс. яндекс смотреть, в какой ещё их личный ад
люди вписывают твою фамилию); такие вещи, как смерть
и червяки под землёй, перестанут тебя пугать, такие
люди, как предатели, перестанут населять твою башку,
и гораздо важнее того, сколько человек зарабатывает
и на каких каналах торгует лицом, станет – хорошо ли он
смеётся, дружен ли с самим собой и в курсе ли всего того,
что теперь знаешь ты. Свои вычисляются молниеносно,
необходимость в остальных отпадает довольно скоро.

Ты окажешься кусочком цветной слюды в мозаике
такого масштаба, что тебе очень неловко будет за все
солипсистские выпады юности; такие детские болезни, как
ревновать, переубеждать каждого встречного и обижаться
на невнимание тебя, слава богу, оставят; религии окажутся
просто тем или иным сортом конвенции между людьми,
некоторой формой регулирования социума, довольно
эффективной, к слову; новости в пересказах мамы начнут
смешить, как предсказания о конце света в 1656 году;
тебе будет немножко неуютно от того, что ты не можешь
всерьёз разделить ничьих опасений и тревог, временами
будет отчётливо пахнуть тем эпизодом в «Матрице»,
когда материя распадается на столбцы зелёных нулей
и единиц, все просто закономерности и циклы, ничего
нового; но в це лом, станет куда проще и куда труднее
одновременно: раньше ты, например, знал, что можно
выйти в окно и всё это прекратить в одну секунду; теперь
ты знаешь, что ничего прекратить нельзя.

О чём мы, впрочем? О том, что влюбляться – очень
заземляет; отыскивается контактик, которым вся эта
громадная махина мироздания к тебе присоединяется.
Когда нет такого контакта, чувствуешь себя как космонавт,
оторвавшийся от корабля в открытом космосе: красиво,
но, сука, холодно.

Холодно, да.


Сверхсрочная служба

                             Старшему брату

всё никак не освоюсь с правилами пока:
есть фактура снега и есть – песка.
все мы сшиты не из одного куска.
радости хватает на полглотка.
плоть стареет, хоть обновляема и гибка.
есть секунды куда значительней, чем века.

видимо, я призван издалека.

там, откуда я родом и скоро вернусь куда,
не земля, не воздух и не вода –
но таинственная мерцающая среда.
местные не ведают там ни гордости, ни стыда,
слушают историю будто сквозь толщу льда –
из текучего абсолютного никогда.

не свихнуться стоило мне труда.

я давно катаю обол во рту
ковыряю обшивку, ищу черту,
чтобы выйти из этой вселенной в ту,
в ненаглядную пустоту.

но покуда корпус не расколоть,
я гляжу, как снашивается плоть –

и уже прозрачная на свету.

9 декабря 2010 года 


VIII

Короткий метр

Маджид

Старому Маджиду приходит срок, его кормят, как птицу,
с рук. Как то раз Маджид вышел за порог и упал у калитки
вдруг; и ему сказали – Господь был строг, у тебя обнаружен
рак.

Медсестрички курят за дверью, ржут, от машин стекло
в окне дребезжит. Навещают редко, домой не ждут – он
давно уже здесь лежит. Его больше не скручивает, как
в жгут, жизнью он поэтому дорожит: просыпается и глядит,
как идёт мужик, проезжает под окнами то автобус, то
чёрный джип; он пока ещё жив, Маджид.

Монотонный кафельный неуют, аккуратный больничный
ад – добивать не смеют, жить не дают, и валяйся теперь,
разъят, на те части, что изнутри гниют, и все те, что уже
гноят; только в голове у тебя поют и, сияющие, стоят –
кроткая прекрасная Дариют, гордая высокая Рабият; он
глаза их, жгучие, словно йод, и лодыжки узкие узнаёт;
только позовёшь их – и предстают, волосы спадают до
самых пят; у тебя здесь будет кров и приют, – так они
поют, – тебе только радости предстоят!

Медсестрички цокают «бред так бред» и чего то там «опиат».

3 марта 2009 года 


Клэрити Пейдж

Клэрити Пэйдж в сорок два держится на тридцать,
почти не старясь,
Делает маникюр дважды в месяц,
носит сногсшибательное бельё,
Преодолевая дьявольскую усталость,
Учится танцам после работы – так, будто бы у неё
Есть кого пригласить на жгучий латинский танец,
Так, как будто бы они с Дэвидом не расстались.
Так, как будто бы это чудовищное враньё.

Клэрити и теперь, как долгих семь лет назад,
Собирает для Дэвида все образцы и пробы:
Много читает; ходит в театр, чтобы
Знать, что Лавджой красавица, Уэйн пузат,
Под него теперь перешиваются гардеробы;
А ещё ездит в чудные города, те, что всё равно бы
Никогда не смогла ему показать.

Так печёт пироги, что звана на всякое торжество:
Угощает соседей и любит спрашивать, хороши ли.
Водит удивительно боево.
Возит матушку Дэвида к стоматологу на машине.
Фотографирует объявленья, которые бы его
Обязательно рассмешили.

Нет, не столько живёт, сколько проектирует рай земной:
Ходит в магазины, осуществляя разведку боем,
Подбирает гардины к рамам, ковры к обоям,
Строит жизнь, которая бы так нравилась им обоим,
Так трагически велика для неё одной.

Дэвид Пэйдж живёт с новой семьей в Канзасе,
и дом у него неплох.
Он звонит ей раз в год, в канун Рождества Христова,
И желает ей счастья. Ну, ничего святого.

Ладно, думает Клэрити, вряд ли Господь оглох.
Дэвид просто заедет – в пятницу, в полшестого, –
Извинится, что застигает её врасплох, –
Оглядится и обнаружит, что для него
всё готово.
Ты слышишь, Господи?
Всё готово.

11 марта 2009 года