Only Silence Remains

Да не о чем плакать, Бога то не гневи.
Не дохнешь – живи, не можешь – сиди язви.
Та смотрит фэшн тиви, этот носит серьгу в брови, –
У тебя два куба тишины в крови.

Не так чтобы ад – но минималистский холод и неуют.
Слова поспевают, краснеют, трескаются, гниют;
То ангелы смолкнут, то камни возопиют –
А ты видишь город, выставленный на mute.

И если кто то тебя любил – значит, не берёг,
Значит, ты ему слово, он тебе – поперёк;
В правом ящике пузырёк, в пузырьке зверёк,
За секунду перегрызающий провода.

Раз – и звук отойдёт, вроде околоплодных вод,
Обнажив в голове пустой, запылённый сквот,
Ты же самый красноречивый экскурсовод
По местам своего боевого бесславия – ну и вот:
Гильзы,
Редкая хроника,
Ломаная слюда.

31 октября 2007 года 


В кафе

Он глядит на неё, скребёт на щеке щетину, покуда несут
соте.
«Ангел, не обжившийся в собственной красоте.
Ладно фотографировать – по хорошему, надо красками,
на холсте.
Если Господь решил меня погубить – то Он, как обычно,
на высоте».

Он грызёт вокруг пальца кожу, изводясь в ожидании виски
и овощей.
«Мне сорок один, ей семнадцать, она ребёнок, а я кащей.
Сколько надо ей будет туфель, коротких юбочек и плащей;
Сколько будет вокруг неё молодых хлыщей;
Что ты, кретин, затеял, не понимаешь простых вещей?»

Она ждёт свой шейк и глядит на пряжку его ремня.
«Даже больно не было, правда, кровь потом шла два дня.
Такой вроде взрослый – а пятка детская прямо,
узенькая ступня.
Я хочу целоваться, вот интересно, он еще сердится на
меня?»

За обедом проходит час, а за ним другой.
Она медленно гладит его лодыжку своей ногой.

4 ноября 2007 года 


Колыбельная

А ты спи усни, моё сердце, давай ка, иди ровнее, прохожих не окликай. Не толкай меня что есть силы, не отвлекай, ты давай к хорошему привыкай. И если что то в тебе жило, а теперь вот ноет – оно пускай; где теперь маленький мальчик Мук, как там маленький мальчик Кай – то уже совсем не твои дела.

Ай как раньше да всё алмазы слетали с губ, ты всё делало скок поскок; а теперь язык стал неповоротлив, тяжёл и скуп, словно состоит из железных скоб. И на месте сердца узи видит полый куб, и кромешную тишину слышит стетоскоп. Мук теперь падишах, Каю девочка первенца родила.

Мы то раньше тонули, плавились в этом хмеле, росли любовными сомелье; всё могли, всем кругом прекословить смели, так хорошо хохотать умели, что было слышно за двадцать лье; певчие дети, все закадычные пустомели, мели емели, в густом загаре, в одном белье – и засели в гнилье, и зеваем – аж шире рта.

И никто не узнает, как всё это шкворчит и вьется внутри, ужом на сковороде. Рвётся указательным по витрине, да зубочисткой по барной стойке, не важно, вилами по воде; рассыпается корианд ром, пшеничным, тминным зерном в ворде, –

Мук, как водится, весь в труде, Кай давно не верит подобной белиберде. У тебя в электрокардиограмме одна сплошная,

Да, разделительная черта.

16 ноября 2007 года 


«Ну и что, у Борис Борисыча тоже…»

Ну и что, у Борис Борисыча тоже много похожих песен.
И от этого он нисколько не потерял.
Он не стал от этого пуст и пресен,
Но остался важен и интересен,
Сколько б сам себя же ни повторял –
К счастью, благодарный материал.

Есть мотивы, которые не заезжены – но сквозны.
Логотип служит узнаваемости конторы.
Они, в общем, как подпись, эти само повторы.
Как единый дизайн банкноты ддля всей казны –
Он не отменяет ценности наших денег и новизны.

Чтоб нащупать другую форму, надо исчерпать текущую
до конца.
Изучить все её возможности, дверцы, донца.
Вместо умца умца начать делать онца онца.
Или вовсе удариться в эпатажное гоп ца ца.


* * *

Над рекой стоит туман.
Мглиста ночь осенняя.
Графоман я, графоман.
Нету мне спасения.

17 ноября 2007 года 


Точки над «i»

Нет, мы борзые больно – не в Южный Гоа, так под арест.
Впрочем, кажется, нас минует и эта участь –
Я надеюсь на собственную везучесть,
Костя носит в ухе мальтийский крест.

У меня есть чёрная нелинованная тетрадь.
Я болею и месяцами лечу простуду.
Я тебя люблю и до смерти буду
И не вижу смысла про это врать.

По уму – когда принтер выдаст последний лист,
Надо скомкать все предыдущие да и сжечь их –
Это лучше, чем издавать, я дурной сюжетчик.
Правда, достоверный диалогист.

Мы неокончательны, нам ногами болтать, висеть,
Словно Бог ещё не придумал, куда девать нас.
Всё, что есть у нас – наша чёртова адекватность
И большой, торжественный выход в сеть.

У меня есть мама и кот, и это моя семья.
Мама – женщина царской масти, бесценной, редкой.

Ну а тем, кто кличет меня зарвавшейся малолеткой –
Господь судья.

19 ноября 2007 года


Каравай, каравай

Как на Верины именины
Испекли мы тишины.
Вот такой нижины,
Вот такой вышины.

И легла кругом пустыня
Вместо матушки Москвы.
Вот такой белизны,
Вот такой синевы.

И над нею, как знамена,
Облака водружены.
Вот такой ширины,
Вот такой ужины.

А все верины печали
Подо льдом погребены,
Вот такой немоты,
Вот такой глубины.

«В том, что с некоторой правдой
Жить совсем не можешь ты, –
Нет ни божьей вины,
Ни твоей правоты».

22 ноября 2007 года 


Продлёнка

И когда она говорит себе, что полгода живет без драм,
Что худеет в неделю на килограмм,
Что много бегает по утрам и летает по вечерам,
И страсть как идёт незапамятным этим юбкам и свитерам,

Голос пеняет ей: «Маша, ты же мне обещала.
Квартира давно описана, ты её дочери завещала.
Они завтра приедут, а тут им ни холодка, ни пыли,
И даже ещё конфорочки не остыли.
Сядут помянуть, коньячок конфеткою заедая,
А ты смеёшься, как молодая.
Тебе же и так перед ними всегда неловко.
У тебя на носу новое зачатие, вообще то, детсад, нулёвка.
Маша, ну хорош дурака валять
Нам еще тебя переоформлять».

Маша идёт к шкафам, вздыхая нетяжело.
Продевает руку свою
В крыло.

28 ноября 2007 


«Или, к примеру…»

Или, к примеру, стоял какой нибудь
поздний август, и вы уже
Выпивали на каждого граммов двести, –
Костя, Оленька, Бритиш, и вы вдвоём.
Если он играл, скажем, на тринадцатом этаже –
То было слышно уже в подъезде,
Причем не его даже, а твоём.

Что то есть в этих мальчиках с хриплыми голосами,
дрянными басами
да глянцевитыми волосами, –
Такие приходят сами, уходят сами,
В промежутке делаются твоей
Самой большой любовью за всю историю наблюдений.

Лето по миллиметру, как муравей,
Сдает границы своих владений.
А он, значит, конкистадурень,
так жизнерадостен и рисков,
Что кто ни посмотрит – сразу благоговейно.
Режет медиаторы из своих
недействительных пропусков,
И зубы всегда лиловые от портвейна.

Излученье от вас такое – любой монитор рябит.
Прохожий губу кусает, рукавчики теребит.
Молодой Ник Кейв, юный распиздяистый Санта Клаус, –
«Знать, труба позвала нас, судьба свела нас,
Как хороший диджей, бит в бит».

И поёте вы, словно дикторы внеземных теленовостей,
Которых земляне слушают, рты раззявив.
Когда осенью он исчезнет, ты станешь сквотом:
полно гостей,
Но – совсем никаких хозяев.


* * *

И пройдёт пять лет, ты войдёшь в свой зенит едва.
Голос тот же, но петь вот как то уже не тянет.
У тебя ротвейлер и муж нефтяник.
У него – бодрящаяся вдова.

Тебе нужно плитки под старину и всю кухню в тон.
Разговор было завязался на эту тему, но скоро замер.
«У вас есть какой нибудь там дизайнер?»
И приедет, понятно, он.

Ну ты посидишь перед ним, покуришь, как мел, бела.
Та же харизма, хриплость и бронебойность.
Он нарисует тебе макет и предложит бонус,
Скажет: «Ну ты красавица».
Бог берёт на слабо нас.
Никаких больше игр в разбойников и разбойниц.
Ну, проводишь до лифта.
Ну, до подъезда.
Ну, до угла.

У нефтяника кухня, в общем,
так и останется, как была.

3 декабря 2007 


Хью

Старый Хью жил недалеко от того утеса, на
Котором маяк – как звёздочка на плече.
И лицо его было словно ветрами тёсано.
И морщины на нём – как трещины в кирпиче.

«Позовите Хью! – говорил народ, – Пусть сыграет соло
на
Гармошке губной и песен споёт своих».
Когда Хью играл – то во рту становилось солоно,
Будто океан накрыл тебя – и притих.

На галлон было в Хью пирата, полпинты ещё – индейца,
Он был мудр и нетороплив, словно крокодил.
Хью совсем не боялся смерти, а все твердили: «И не
надейся.
От неё даже самый смелый не уходил».

У старого Хью был пёс, его звали Джим.
Его знал каждый дворник; кормила каждая продавщица.
Хью говорил ему: «Если смерть к нам и постучится –
Мы через окно от неё сбежим».

И однажды Хью сидел на крыльце, спокоен и деловит,
Набивал себе трубку (индейцы такое любят).
И пришла к нему женщина в капюшоне, вздохнула:
«Хьюберт.
У тебя ужасно усталый вид.

У меня есть Босс, Он меня и прислал сюда.
Он и Сын Его, славный малый, весь как с обложки.
Может, ты поиграешь им на губной гармошке?
Они очень радуются всегда».

Хью всё понял, молчал да трубку курил свою.
Щурился, улыбался неудержимо.
«Только вот мне не с кем оставить Джима.
К вам с собакой пустят?»
– Конечно, Хью.

Дни идут, словно лисы, тайной своей тропой.
В своём сказочном направленьи непостижимом.
Хью играет на облаке, свесив ноги, в обнимку с Джимом.
Если вдруг услышишь в ночи – подпой.

6 декабря 2007 года 


Всё могут короли

Поднимается утром, берёт халат, садится перед трюмо.
Подставляет шею под бриллиантовое ярмо.
Смотрит на себя, как на окончательное дерьмо.

«Королева Элизабет, что у тебя с лицом?
Поздравляю, ты выглядишь нарумяненным мертвецом.
Чтоб тебя не пугаться, следует быть дебилом или
слепцом.

Лиз, ты механический, заводной августейший прах».
В резиденции потолки по шесть метров и эхо – ну как
горах.
Королеве ищут такую пудру, какой замазывался бы страх.

«Что я решаю, кому моя жертва была нужна?
Мне пять пенсов рекомендованная цена.
Сама не жила, родила несчастного пацана,

Тот наплодил своих, и они теперь тоже вот – привыкают.
Прекрасен родной язык, но две фразы только и
привлекают:
Shut the fuck up, your Majesty,
Get the fuck out.

Лиз приносят любимый хлеб и холодное молоко.
«Вспышки, первые полосы, «королеве платьице велико».
Такой тон у них, будто мне что то в жизни далось легко.

А мне ни черта,
Ни черта не далось легко.

Либо кривятся, либо туфли ползут облизывать,
Жди в гримёрке, пока на сцену тебя не вызовут,
Queen Elizabeth,
Queen Elizabeth,

Принимай высоких своих гостей,
Избегай страстей,
Но раз в год светись в специальном выпуске новостей.
Чем тебе спокойнее и пустей,
Тем стабильнее показатели биржевые.

Ты символизируешь нам страну и ее закон».
Королева выходит медленно на балкон,
Говорит «С Рождеством, дорогой мой народ Британии,»
как и водится испокон,
И глаза её улыбаются.
Как живые.

10 декабря 2007 года 


Катя

Поэма

Катя пашет неделю между холёных баб, до сведённых скул. В пятницу вечером Катя приходит в паб и садится на барный стул. Катя просит себе еды и два шота виски по пятьдесят. Катя чернее сковороды и глядит вокруг, как живой наждак, держит шею при этом так, как будто на ней висят.

Рослый бармен с серьгой ремесло свое знает чётко и улыбается ей хитро. У Кати в бокале сироп, и водка, и долька лайма, и куантро. Не хмелеет; внутри коротит проводка, дыра размером со всё нутро.

Катя вспоминает, как это тесно, смешно и дико, когда ты кем то любим. Вот же время было, теперь, гляди ка, ты одинока, как Белый Бим. Одинока так, что и выпить не с кем, уж ладно поговорить о будущем и былом. Одинока страшным, обидным, детским – отцовским гневом, пустым углом.

В бокале у Кати текила, сироп и фреш. В брюшине с монету брешь. В самом деле, не хочешь, деточка – так не ешь. Раз ты терпишь весь этот гнусный тупой галдёж – значит, всё же чего то ждёшь. Что ты хочешь – благую весть и на ёлку влезть?

Катя мнит себя Клинтом Иствудом как он есть.

Катя щурится и поводит плечами в такт, адекватна, если не весела. Катя в дугу пьяна, и да будет вовеки так, Кате хуйня война – она, в общем, почти цела.

У Кати дома бутылка рома, на всякий случай, а в подкладке пальто чумовой гашиш. Ты, Господь, если не задушишь – так рассмешишь.


* * *

У Кати в метро звонит телефон, выскакивает из рук, падает на юбку. Катя видит, что это мама, но совсем ничего не слышит, бросает трубку.


* * *

Катя толкает дверь, ту, где написано «Выход в город». Климат ночью к ней погрубел. Город до поролона вспорот, весь жёлт и бел.

Фейерверк с петардами, канонада; рядом с Катей тётка идёт в боа. Мама снова звонит, ну чего ей надо, «Ма, чего тебе надо, а?».

Катя даже вздрагивает невольно, словно кто то с силой стукнул по батарее: «Я сломала руку. Мне очень больно. Приезжай, пожалуйста, поскорее».

Так и холодеет шалая голова. «Я сейчас приду, сама тебя отвезу». Катя в восемь секунд трезва, у неё ни в одном глазу.

Катя думает – вот те, милая, поделом. Кате страшно, что там за перелом.

Мама сидит на диване и держит лёд на руке, рыдает. У мамы уже зуб на зуб не попадает. Катя мечется по квартире, словно над нею заносят кнут. Скорая в дверь звонит через двадцать и пять минут. Что то колет, оно не действует, хоть убей. Сердце бьётся в Кате, как пойманный воробей.

Ночью в московской травме всё благоденствие да покой. Парень с разбитым носом, да шоферюга с вывернутой ногой. Тяжёлого привезли, потасовка в баре, пять ножевых. Вдоль каждой стенки ещё по паре покоцанных, но живых.

Ходят медбратья хмурые, из мглы и обратно в мглу. Тряпки, от крови бурые, скомканные, в углу.

Безмолвный таджик водит грязной шваброй, мужик на каталке лежит, мечтает. Мама от боли плачет и причитает.

Рыхлый бычара в одних трусах, грозный, как Командор, из операционной ломится в коридор. Садится на лавку, и кровь с него льётся, как пот в июле. Просит друга Коляна при нём дозвониться Юле.

А иначе он зашиваться то не пойдёт. Вот ведь долбаный идиот. Все тянут его назад, а он их расшвыривает, зараза. Врач говорит – да чего я сделаю, он же здоровее меня в три раза. Вокруг него санитары и доктора маячат.

Мама плачет.

Толстый весь раскроен, как решето. Мама всхлипывает «за что мне это, за что». Надо было маму везти в ЦИТО. Прибегут, кивнут, убегут опять.

Катя хочет спать.

Смуглый восточный мальчик, литой, красивый, перебинтованный у плеча. Руку баюкает словно сына, и чья то пьяная баба скачет, как саранча.

Катя кульком сидит на кушетке, по куртке пальчиками стуча.

К пяти утра сонный айболит накладывает лангеты, рисует справку и ценные указания отдаёт. Мама плакать перестаёт. Загипсована правая до плеча и большой на другой руке. Мама выглядит, как в мудацком боевике.

Катя едет домой в такси, челюстями стиснутыми скрипя.
Ей не жалко ни маму, ни толстого, ни себя.


* * *

«Я усталый робот, дырявый бак. Надо быть героем, а я слабак. У меня сел голос, повыбит мех, и я не хочу быть сильнее всех. Не боец, когтями не снабжена. Я простая баба, ничья жена».

Мама ходит в лангетах, ревёт над кружкой, которую сложно взять. Был бы кто нибудь хоть – домработница или зять.


* * *

И Господь подумал: «Что то Катька моя плоха. Сделалась суха, ко всему глуха. Хоть бывает Катька моя лиха, но большого нету за ней греха.

Я не лотерея, чтобы дарить айпод или там монитор ЖК. Даже вот мужика – днём с огнём не найдёшь для неё хорошего мужика. Но Я не садист, чтобы вечно вспахивать ей дорогу, как пулемёт. Катерина моя не дура. Она поймёт».

Катя просыпается, солнце комнату наполняет, она парит, как аэростат. Катя внезапно знает, что если хочется быть счастливой – пора бы стать. Катя знает, что в ней и в маме – одна и та же живая нить. То, что она стареет, нельзя исправить, – но взять, обдумать и извинить. Через пару недель маме вновь у доктора отмечаться, ей лангеты срежут с обеих рук. Катя дозванивается до собственного начальства, через пару часов билеты берёт на юг.

…Катя лежит с двенадцати до шести, слушает, как прибой набежал на камни – и отбежал. Катю кто то мусолил в потной своей горсти, а теперь вдруг взял и кулак разжал. Катя разглядывает южан, плещется в лазури и синеве, смотрит на закаты и на огонь. Катю медленно гладит по голове мамина разбинтованная ладонь.

Катя думает – я, наверное, не одна, я зачем то ещё нужна.
Там, где было так страшно, вдруг воцаряется совершенная тишина.

26 ноября 2007 года 


Счастье

На страдание мне не осталось времени никакого.
Надо говорить толково, писать толково
Про Турецкого, Гороховского, Кабакова
И учиться, фотографируя и глазея.
Различать пестроту и цветность, песок и охру.
Где то хохотну, где то выдохну или охну,
Вероятно, когда я вдруг коротну и сдохну,
Меня втиснут в зелёный зал моего музея.

Пусть мне нечего сообщить этим стенам – им есть
Что поведать через меня; и, пожалуй, минус
Этой страстной любви к работе в том, что взаимность
Съест меня целиком, поскольку тоталитарна.
Да, сдавай ей и норму, и все избытки, и все излишки,
А мне надо давать концерты и делать книжки,
И на каждой улице по мальчишке,
Пропадающему бездарно.

Что до стихов – дело пахнет чем то алкоголическим.
Я себя угроблю таким количеством,
То то праздник будет отдельным личностям,
Возмущённым моим расшатываньем основ.
– Что ж вам слышно там, на такой то кошмарной
громкости?

Где ж в вас место для этой хрупкости, этой ломкости?
И куда вы сдаёте пустые емкости
Из под всех этих крепких слов?

То, что это зависимость – вряд ли большая новость.
Ни отсутствие интернета, ни труд, ни совесть
Не излечат от жажды – до всякой рифмы, то есть
Ты жадна, как бешеная волчица.
Тот, кто вмазался раз, приходит за новой дозой.
Первый ряд глядит на меня с угрозой.
Что до прозы – я не умею прозой,
Правда, скоро думаю научиться.

Предостереженья «ты плохо кончишь» – сплошь
клоунада.
Я умею жить что в торнадо, что без торнадо.
Не насильственной смерти бояться надо,
А насильственной жизни – оно страшнее.
Потому что счастья не заработаешь, как ни майся,
Потому что счастье – тамтам ямайца,
Счастье, не ломайся во мне,
Вздымайся,
Не унимайся,
Разве выживу в этой дьявольской тишине я;

Потому что счастье не интервал – кварта, квинта, секста,
Не зависит от места бегства, состава теста,
Счастье – это когда запнулся в начале текста,
А тебе подсказывают из зала.
Это про дочь подруги сказать «одна из моих племянниц»,
Это «пойду домой», а все вдруг нахмурились и замялись,
Приобнимешь мальчика – а у него румянец,
Скажешь «проводи до лифта» – а провожают аж до
вокзала.
И не хочется спорить, поскольку всё уже
Доказала.

15 декабря 2007 года