Робот плакальщик

Сколько их сидит у тебя в подрёберье, бриллиантов, вынутых из руды, сколько лет ты пишешь о них подробные, нескончаемые труды, да, о каждом песенку, декларацию, книгу, мраморную скрижаль – пока свет очей не пришлёт дурацкую смску «Мне очень жаль». Пока в ночь не выйдешь, зубами клацая, ни одной машины в такой глуши. Там уже их целая резервация, этих мальчиков без души.

Детка детка, ты состоишь из лампочек, просто лампочек в сотню ватт. Ты обычный маленький робот плакальщик, и никто здесь не виноват. Символы латинские, буквы русские, глазки светятся лучево, а о личном счастье в твоей инструкции не написано ничего.

Счастье, детка – это другие тётеньки, волчья хватка, стальная нить. Сиди тихо, кушай антибиотики и пожалуйста, хватит ныть. Чёрт тебя несёт к дуракам напыщенным, этот был циничен, тот вечно пьян, только ты пропорота каждым прищуром, словно мученик Себастьян. Поправляйся, детка, иди с любыми мсти, божьи шуточки матеря; из твоей отчаянной нелюбимости можно строить концлагеря.

Можно делать бомбы – и будет лужица вместо нескольких городов. Эти люди просто умрут от ужаса, не останется и следов. Вот такого ужаса, из Малхолланда, Сайлент Хилла, дурного сна – да, я знаю, детка, тебе так холодно, не твоя в этот раз весна. Ты боишься, что так и сдохнешь, сирая, в этот вторник, другой четверг – всех своих любимых экранизируя на изнанке при крытых век.

Так и будет. Девочки купят платьишек, твоих милых сведут с ума. Уже Пасха, маленький робот плакальщик. Просто ядерная зима.

7 апреля 2007 года 


Гонево

Нет, придётся всё рассказать сначала, и число, и гербовая печать; видит Бог, я очень давно молчала, но теперь не могу молчать – этот мальчик в горле сидит как спица, раскалённая докрасна; либо вымереть, либо спиться, либо грёбаная весна.

Первый начал, заговорил и замер, я еще Вас увижу здесь? И с тех пор я бледный безумный спамер, рифмоплётствующая взвесь, одержимый заяц, любой эпитет про лисицу и виноград – и теперь он да, меня часто видит и, по правде, уже не рад.

Нет, нигде мне так не бывает сладко, так спокойно, так горячо – я большой измученный кит касатка, лбом упавший ему в плечо. Я большой и жадный осиный улей, и, наверно, дни мои сочтены, так как в мире нет ничего сутулей и прекрасней его спины за высокой стойкой, ребром бокала, перед монитором белее льда. Лучше б я, конечно, не привыкала, но уже не денешься никуда.

Всё, поставь на паузу, Мефистофель. Пусть вот так и будет в моём мирке. Этот старый джаз, ироничный профиль, сигарета в одной руке.

Нету касс, а то продала бы душу за такого юношу, до гроша. Но я грустный двоечник, пью и трушу, немила, несносна, нехороша. Сколько было жутких стихийных бедствий, вот таких, ехидных и молодых, ну а этот, ясно – щелбан небесный, просто божий удар поддых.

Милый друг, – улыбчивый, нетверёзый и чудесный, не в этом суть – о тебе никак не выходит прозой.
Так что, братец, не обессудь.

9 апреля 2007 года


«А и всё тебе пьётся воется…»

А и всё тебе пьётся воется, но не плачется, хоть убей. Твои мальчики – божье воинство, а ты выскочка и плебей; там за каждым такая очередь, что стоять тебе до седин, покучнее, сукины дочери, вас полгорода, я один; каждый светлый, красивый, ласковый, каждый носит внутри ледник – неудачники вроде нас с тобой любят пыточки вроде них.

Бог умеет лелеять, пестовать, но с тобой свирепеет весь: на тебе ведь живого места нет, ну от куда такая спесь? Стисни зубы и будь же паинькой, покивай Ему, подыграй, ты же съедена тьмой и паникой, сдайся, сдайся, и будет рай. Сядь на площади в центре города, что ж ты ходишь то напролом, ты же выпотрошена, вспорота, только нитки и поролон; ну потешь Его, ну пожалуйста, кверху брюхом к Нему всплыви, все равно не дождёшься жалости, облегчения и любви.

Ты же слабая, сводит икры ведь, в сердце острое сверлецо; сколько можно терять, проигрывать и пытаться держать лицо.

Как в тюрьме: отпускают влёгкую, если видят, что ты мертва. Но глаза у тебя с издевкою, и поэтому чёрта с два. В целом, ты уже точно смертница, с решетом то таким в груди.

Но внутри ещё что то сердится. Значит, всё ещё впереди.

17 апреля 2007 года 


Перехокку

Как они тебя пробивают, такую тушу?
Только войдёт, наглец, разоритель гнёзд –
Ты уже сразу видишь, по чью он душу.
Ты же опытный диагност.

Да, он всегда красивый, всегда плохой,
Составом, пожалуй, близкий к небесной манне.
А ты сидишь золотой блохой
В пустом, дырявом его кармане –

Бликуешь в глаза бесценной своей подковкой –
Всё мельче булавки, тоньше секундной стрелки,
Теплее всего рукам – у него под кофтой,
Вкуснее всего – таскать из его тарелки;

Все даришь ему подарки,
Лепишь ему фигурки,
Становитесь стеариновые огарки,
Солнечные придурки.
Морской песок, веселящий газ,
Прессованный тёплый воздух –
Как будто в городе свет погас,
А небо – в пятикаратных звёздах.

А без него начинаешь зябнуть,
Скулить щенком, выть чугунным гонгом,
И он тогда говорит – нельзя быть
Таким ребёнком.

Становится крайне вежлив и адекватен.
Преувеличенно мил и чуток.
И ты хрипишь тогда – ладно, хватит.
Я не хочу так.

С твоих купюр не бывает сдачи.
Сидишь в углу, попиваешь чивас:
Ну вот, умела так много значить –
И разучилась.

Опять по кругу, всё это было же,
Пора, пора уже быть умней –
Из этих мальчиков можно выложить
Сад камней.

Все слова твои будут задаром розданы,
А они потом отнесут их на барахолку.
Опять написала, глупенькая, две простыни,
Когда могла обойтись и хокку.

21 апреля 2007 года 


Маленький мальчик

Маленький мальчик, углом резцы, крахмальные рукава.
Водит девочек под уздцы, раз приобняв едва.
Сколько звёзд ни катай в горсти – рожа твоя крива.
Мальчик серии не расти после меня трава.

Маленький мальчик, танталовы муки, хочется и нельзя.
Пешка, которая тянет руки к блюду с башкой ферзя.
Приставучий мотив, орнамент внутренних алтарей.
Снится будто нарочно нанят, манит из за дверей.

Маленький мальчик, калёный шип, битые тормоза.
Взрыв химический, с ног не сшиб, но повредил глаза.
Крепко лёгкие пообжёг, но не задел лица.
Терпкий пепел, дрянной божок, мышечная гнильца.

Мальчик – медленное теченье, пальцы узкие, бровь дугой.
Мир, что крошится как печенье, осыпается под ногой.
Южный, в венах вино и Терек, гонор, говор как белый стих.
Важный; только вот без истерик, забывали и не таких.

Маленький мальчик, бухло и прозак, знай, закусывай удила.
Вот бы всыпать хороших розог за такие его дела.
Что ему до моих угрозок, до кровавых моих стишат,
Принцы, если ты отморозок, успокаивать не спешат.

Маленький мальчик, могли бы спеться,
эх, такая пошла бы жисть.
Было пресно, прислали специй, вот поди теперь отдышись.
Для тебя всё давно не ново, а для прочих неуловим
Тот щелчок: не хотел дурного, а пришёлся под сход лавин.

Маленький мальчик, жестокий квиддич,
сдохнем раньше, чем отдохнём.
Бедный Гарри, теперь ты видишь, что такое играть с огнём.
Как уходит в смолу и сало тугоплавкий и злой металл.
Нет, я этого не писала.
Нет, ты этого не читал.

25–29 апреля 2007 года 


Чёрный блюз

Чего они все хотят от тебя, присяжные
с мониторами вместо лиц?
Чего то такого экстренного и важного,
эффектного самострела в режиме блиц.
Чего то такого веского и хорошего,
с доставкой на дом, с резной тесьмой.
А смысл жизни – так ты не трожь его,
вот чаевые, ступай домой.
Вот и прикрикивают издатели да изводят редактора.
Но ещё не пора, моя девочка.
Все ещё не пора.

Страшно достаёт быть одной и той же собой,
в этих заданностях тупых.
Быть одной из вскормленных на убой,
бесконечных брейгелевских слепых.
Всё идти и думать – когда, когда,
у меня не осталось сил.
Мама, для чего ты меня сюда,
ведь никто тебя не просил.
Разве только врать себе «всё не зря»,
когда будешь совсем стара.
И ещё не пора, моя девочка.
Всё ещё не пора.

Что за климат, Господи, не трави,
как ни кутайся – неодет.
И у каждого третьего столько смерти в крови,
что давно к ней иммунитет.
И у каждого пятого для тебя ледяной смешок,
а у сотого – вовсе нож.
Приходи домой, натяни на башку мешок
и сиди, пока не уснёшь.
Перебои с цикутой на острие пера.
Нет, ещё не пора, моя девочка.
Всё ещё не пора.

Ещё рано – еще так многое по плечу,
не взяла кредитов, не родила детей.
Не наелась дерьма по самое не хочу,
не устала любить людей.
Ещё кто то тебе готовит бухло и снедь,
открывает дверь, отдувает прядь.
Поскулишь потом, когда будет за что краснеть,
когда выслужишь, что терять.
Когда станет понятно, что безнадёжно
искать от добра добра.
Да, ещё не пора, моя девочка.
Всё ещё не пора.

Остальные то как то учатся спать на ветоши,
и безропотно жрать из рук, и сбиваться в гурт.
Это ты все бегаешь и кричишь – но, ребята, это же –
это страшное наебалово и абсурд.
Правда, братцы, вам рассказали же,
в вас же силища для прекрасных, больших вещей.
И надеешься доораться сквозь эти залежи,
все эти хранилища подгнивающих овощей.
Это ты мала потому что, злость в тебе распирающая.
Типа, все по другому с нынешнего утра.
И поэтому тебе, девочка, не пора ещё.
Вот поэтому тебе всё ещё не пора.

4–5 мая 2007 года 


Старая песня

Звонит ближе к полвторому, подобен грому.
Телефон нащупываешь сквозь дрёму,
И снова он тебе про Ерёму,
А ты ему про Фому.

Сидит где то у друзей, в телевизор вперясь.
Хлещет дешёвый херес.
Городит ересь.
И все твои бесы рвутся наружу через
Отверстия в трубке, строго по одному.

«Диски твои вчера на глаза попались.
Пылищи, наверно, с палец.
Там тот испанец
И сборники. Кстати, помнишь, мы просыпались,
И ты мне всё время пела старинный блюз?

Такой – уа па па… Ну да, у меня нет слуха».
Вода, если плакать лёжа, щекочет ухо.
И падает вниз, о ткань ударяясь глухо.
«Давай ты перезвонишь мне, когда просплюсь».

Бетонная жизнь становится сразу хрупкой,
Расходится рябью, трескается скорлупкой,
Когда полежишь, зажмурившись, с этой трубкой,
Послушаешь, как он дышит и как он врёт –

Казалось бы, столько лет, а точны прицелы.
Скажите спасибо, что остаётесь целы.
А блюз этот был, наверно, старушки Эллы
За сорок дремучий год.

8 мая 2007 года 


Ближний бой

Разве я враг тебе, чтоб молчать со мной, как динамик в пустом аэропорту. Целовать на прощанье так, что упрямый привкус свинца во рту. Под рубашкой деревенеть рукой, за которую я берусь, где то у плеча.

Смотреть мне в глаза, как в дыру от пули, отверстие для ключа. Мой свет, с каких пор у тебя повадочки палача.

Полоса отчуждения ширится, как гангрена, и лижет ступни, остерегись. В каждом баре, где мы – орёт через час сирена и пол похрустывает от гильз. Что ни фраза, то пулемётным речитативом, и что ни пауза, то болото или овраг. Разве враг я тебе, чтобы мне в лицо, да слезоточивым. Я ведь тебе не враг.

Теми губами, что душат сейчас бессчётную сигарету, ты умел ещё улыбаться и подпевать. Я же и так спустя полчаса уеду, а ты останешься мять запястья и допивать. Я же и так умею справляться с болью, хоть и приходится пореветь, к своему стыду. С кем ты воюешь, мальчик мой, не с собой ли.

Не с собой ли самим, ныряющим в пустоту.

21–22 мая 2007 года


* * *

Тим, Тим.
Южный город побратим.
Пусть нас встретит тёплый ветер
Там, куда мы прилетим.

Тим, Тим.
Пьеса в стиле вербатим.
Словно жизнь, непредсказуем,
Словно смерть, необратим.

Тим, Тим.
Мальчик в лавочке «интим».
Окружён лютейшим порно
И притом невозмутим.

28 мая 2007 года 


Отчерк

Было бельё в гусятах и поросятах – стали футболки с надписью «Fuck it all». Непонятно, что с тобой делать, ребёнок восьмидесятых. В голове у тебя металл, а во рту ментол. Всех и дел, что выпить по грамотной маргарите, и под утро прийти домой и упасть без сил. И когда орут – «ну какого черта», вы говорите – вот не дрогнув – «никто рожать меня не просил».

А вот ты – фасуешь и пробиваешь слова на вынос; насыпаешь в пакет бесплатных своих неправд. И не то что не возвращаешь кредитов Богу – уходишь в минус. Наживаешь себе чудовищный овер драфт. Ты сама себе чёрный юмор – ещё смешон, но уже позорен; все ещё улыбаются, но брезгливо смыкают рты; ты всё ждёшь, что тебя отожмут из чёрных блестящих зёрен. Вынут из чёрной, душной твоей руды. И тогда все поймут; тогда прекратятся муки; и тогда наконец то будет совсем пора. И ты сядешь клепать всё тех же – слона из мухи, много шума из всхлипа, кашу из топора.

А пока все хвалят тебя, и хлопают по плечу, и суют арахис в левую руку, в правую – ром со льдом. И ты слышишь тост за себя и думаешь – Крошка Цахес. Я измученный Крошка Цахес размером с дом.

Слышишь всё, как сквозь долгий обморок, кому, спячку; какая то кривь и кось, дурнота и гнусь. Шепчешь: пару таких недель, и я точно спячу. Ещё пару недель – и я, наконец, свихнусь.

Кризис времени; кризис места; болезни роста. Сладко песенка пелась, пока за горлышко не взяла.

Из двух зол мне всегда достаётся просто
Абсолютная, окончательная зола.


«В какой то момент…»

В какой то момент душа становится просто горечью в подъязычье, там, в междуречье, в секундной паузе между строф. И глаза у неё всё раненые, все птичьи, не человечьи, она едет вниз по воде, как венки и свечи, и оттуда ни маяков уже, ни костров.

Долго ходит кругами, раны свои врачует, по городам кочует, мычит да ног под собой не чует.

Пьёт и дичает, грустной башкой качает, да все по тебе скучает, в тебе, родимом, себя не чает.

Истаивает до ветошки, до тряпицы, до ноющей в горле спицы, а потом вдруг так устаёт от тебя, тупицы, что летит туда, где другие птицы, и садится – её покачивает вода. Ты бежишь за ней по болотам топким, холмам высоким, по крапиве, по дикой мяте да по осоке – только гладь в маслянистом, лунном, янтарном соке. А души у тебя и не было никогда.

21 июня 2007 года 


«Моё сердце тоже – горит как во тьме лучина…»

И сердце моё горячо,
и уста медовы,
А все таки не заплачут
обо мне мои вдовы.
Барышни, имейте в виду:
если затанцую перед вами
весенней птахой,
шлите меня бестрепетно нахуй,
И я пойду.


Саша Маноцков

Моё сердце тоже – горит как во тьме лучина.
Любознательно и наивно, как у овцы.
Не то чтоб меня снедала тоска кручина,
Но, вероятно, тоже небеспричинно
Обо мне не плачут мои вдовцы.

Их всех, для которых я танцевала пташкой, –
Легко перечесть по пальцам одной руки;
Не то чтоб теперь я стала больной и тяжкой,
Скорее – обычной серой пятиэтажкой,
В которой живут усталые старики.

Объект; никакого сходства с Кароль Буке,
Летицией Кастой или одетой махой.
Ни радуги в волосах, ни серьги в пупке.
И если ты вдруг и впрямь соберёшься нахуй, –
То мы там столкнёмся в первом же кабаке.

24 июня 2007 года 


«Где твоё счастье…»

Где твоё счастье,
что рисует себе в блокноте в порядке бреда?
Какого слушает Ллойда Уэббера,
Дэйва Мэтьюса,
Симпли Рэда?

Что говорит, распахнув телефонный слайдер,
о толстой тетке, разулыбавшейся за прилавком,
о дате вылета,
об отце?
Кто ему отвечает на том конце?

Чем запивает горчащий июньский вечер –
нефильтрованным тёмным,
виски с вишнёвым соком,
мохито, в котором толчёный лед
(обязательно чтоб шуршал как морская мокрая галька
и чтоб, как она, сверкал)
Что за бармен ему ополаскивает бокал?

На каком языке он думает? Мучительнейший транслит?
Почему ты его не слышишь, на линии скрип и скрежет,
Почему даже он тебя уже здесь не держит,
А только злит?

Почему он не вызовет лифт к тебе на этаж,
не взъерошит ладонью чёлку
и не захочет остаться впредь?
Почему не откупит тебя у страха,
не внесёт за тебя задаток?
Почему не спросит:

– Тебе всегда так
Сильно хочется умереть?

28 июня 2007 года


Крестик

Меня любят толстые юноши около сорока,
У которых пуста постель и весьма тяжела рука,
Или бледные мальчики от тридцати пяти,
Заплутавшие, издержавшиеся в пути:
Бывшие жёны глядят у них с безымянных,
на шеях у них висят.
Ну или вовсе смешные дядьки под пятьдесят.

Я люблю парня, которому двадцать,
максимум двадцать три.
Наглеца у него снаружи и сладкая мгла внутри;
Он не успел огрести той женщины,
что читалась бы по руке,
И никто не висит у него на шее, ну кроме крестика на шнурке.
Этот крестик мне бьётся в скулу, когда он сверху,
и мелко крутится на лету.
Он смеётся и зажимает его во рту.

8 июля 2007 года 


Одесса

На пляже «Ривьера» лежак стоит сорок гривен.
У солнышка взгляд спокоен и неотрывен,
Как у судмедэксперта или заезжего ревизора.
Девушки вдоль по берегу ходят топлесс,
Иногда прикрывая руками область,
Наиболее лакомую для взора.
Я лежу кверху брюхом, хриплая, как Тортила.
Девочки пляшут, бегают, брызгаются водою –
Я прикрываю айпод ладонью,
Чтоб его не закоротило.
Аквалангисты похожи на сгустки нефти – комбинезон то
Чёрен; дядька сидит на пирсе с лицом индейского
истукана.
Я тяну ледяной мохито прозрачной трубочкой из стакана
И щурюсь, чтобы мальчишки не застили горизонта.
Чайки летят почему то клином и медленно
растворяются в облаках.
Ночью мне снится, что ты идёшь из воды на сушу
И выносишь мне мою рыбью душу,
Словно мёртвую женщину, на руках.

10 июля 2007 года 


«И тут он приваливается к оградке, грудь ходуном…»

И тут он приваливается к оградке, грудь ходуном.
Ему кажется, что весь мир стоит кверху дном,
А он, растопырив руки, упёрся в стенки.
Он небрит, свитерок надет задом наперёд,
И уже ни одно бухло его не бёрет,
Хотя на коньяк он тратит большие деньги.

Он стоит, и вокруг него площадь крутится, как волчок.
В голове вертолётик, в кабиночке дурачок
Месит мозги огромными лопастями.
«Вот где, значит, Господь накрыл меня колпаком,
Где то, кажется, я читал уже о таком».
И горячий ком встаёт между челюстями.

«Вот как, значит, оно, башка гудит как чугун.
Квартирный хозяин жлоб, а начальник лгун,
Хвалит, хвалит, а самого зажимает адски;
У меня есть кот, он болеет ушным клещом,
А ещё я холост и некрёщен.
Как то всё кончается по дурацки.

Не поговорили с тех пор, отец на меня сердит.
А ещё я выплачиваю кредит,
А ещё племянник, теперь мне вровень».
И тут площадь, щелчком, вращаться перестаёт.
Дурачина глушит свой вертолёт.
И когда под лёгкими сходит лёд –
Он немного
даже
разочарован.

18 июля 2007 года 


Простая история

Хвалю тебя, говорит, родная, за быстрый ум и весёлый
нрав.
За то, что ни разу не помянула, где был неправ.
За то, что все люди груз, а ты антиграв.
Что Бог живёт в тебе, и пускай пребывает здрав.

Хвалю, говорит, что не прибегаешь к бабьему шантажу,
За то, что поддержишь все, что ни предложу,
Что вся словно по заказу, по чертежу,
И даже сейчас не ревёшь белугой, что ухожу.

К такой, знаешь, тетё, всё лохмы белые по плечам.
К её, стало быть, пельменям да куличам.
Ворчит, ага, придирается к мелочам,
Ну хоть не кропает стишки дурацкие по ночам.

Я, говорит, устал до тебя расти из последних жил.
Ты чемодан с деньгами – и страшно рад, и не заслужил.
Вроде твоё, а всё хочешь зарыть, закутать, запрятать в
мох.
Такое бывает счастье, что знай ищи, где же тут подвох.

А то ведь ушла бы первой, а я б не выдержал, если так.
Уж лучше ты будешь светлый образ, а я мудак.
Таких же ведь нету, твой механизм мне непостижим.
А пока, говорит, еще по одной покурим
И так тихонечко полежим.

21–22 июля 2007 года 


Поплакаться

Что же ты, Вера, водишься с несогретыми,
Носишь их майки, пахнешь их сигаретами,
Чувствуешь их под кожей зимой и летом – и
Каждый памятный перелом.

Что же ты всё на черные дыры заришься,
На трясины, пустоши да пожарища,
Там тебе самой то себя не жаль ещё,
Или, может быть, поделом?

Всей и любви, что пятьсот одна ветряная мельница,
И рубиться, и очень верить, что всё изменится;
Настоящие девочки уезжают в свои именьица
И не думают ни о ком.

И читают тебя, и ты дьявольски развлекаешь их.
Юбка в мелкую сборку, папеньки в управляющих,
И не надо пить болеутоляющих
С тёплым утренним молоком.

Ну а ты кто такая, Вера? Попса плакатная,
Голь перекатная,
Пыль силикатная,
Чья то ухмылка неделикатная,
Кривоватая,
с холодком.

28–30 июля 2007 года 


Страшный сон

Такая ночью берёт тоска,
Как будто беда близка.
И стоит свет погасить в квартире –
Как в город группками по четыре
Заходят вражеские войска.

Так ночью эти дворы пусты,
Что слышно за три версты, –
Чуть обнажив голубые дёсны,
Рычит земля на чужих как пёс, но
Сдаёт безропотно блокпосты.

Как в объектив набралось песка –
Действительность нерезка.
Шаг – и берут на крючок, как стерлядь,
И красной лазерной точкой сверлят
Кусочек кожи вокруг виска.

Идёшь в ларёк, просишь сигарет.
И думаешь – что за бред.
Ну да, безлюдно, к утру туманней,
Но я же главный противник маний,
Я сам себе причиняю вред.

Под бок придёшь к ней, забыв стрельбу.
Прильнёшь, закусив губу.
Лицом к себе повернёшь – и разом
В тебя уставится третьим глазом
Дыра, чернеющая на лбу.

4 августа 2007 года 


Прямой репортаж из горячих точек

Без году неделя, мой свет, двадцать две смс назад мы ещё не спали, сорок – даже не думали, а итог – вот оно и палево, мы в опале, и слепой не видит, как мы попали и какой в груди у нас кипяток.

Губы болят, потому что ты весь колючий; больше нет ни моих друзей, ни твоей жены; всякий скажет, насколько это тяжёлый случай и как сильно ткани поражены.

Израильтянин и палестинец, и соль и перец, слюна горька; август гардеробщик зажал в горсти нас, в ладони влажной, два номерка; время шальных бессонниц, дрянных гостиниц, заговорщицкого жаргона и юморка; два щенка, что, колечком свернувшись, спят на изумрудной траве, сомлев от жары уже; всё, что до – сплошные слепые пятна, я потом отрежу при монтаже.

Этим всем, коль будет Господня воля, я себя на старости развлеку: вот мы не берём с собой алкоголя, чтобы всё случилось по трезвяку; между джинсами и футболкой полоска кожи, мир кренится всё больше, будто под ним домкрат; мы с тобой отчаянно непохожи, и от этого всё забавней во много крат; волосы жёстким ворсом, в постели как Мцыри с барсом, в голове бурлящий густой сироп; думай сердцем – сдохнешь счастливым старцем, будет что рассказать сыновьям за дартсом, прежде чем начнёшь собираться в гроб.

Мальчик билеты в последний ряд, мальчик что за роскошный вид. Мне плевать, что там о нас говорят и кто Бога из нас гневит. Я планирую пить с тобой ром и колдрекс, строить жизнь как комикс, готовить тебе бифштекс; что до тех, для кого важнее моральный кодекс – пусть имеют вечный оральный секс.

Вот же он ты – стоишь в простыне, как в тоге, и дурачишься, и куда я теперь уйду. Катапульта в райские грёбаные чертоги – специально для тех, кто будет гореть в аду.

16 августа 2007 года 


Что то библейское

Вероятно, так выглядел Моисей
Или, может быть, даже Ной.
Разве только они не гробили пачки всей
За полдня, как ты, не жгли одну за одной,

Умели, чтоб Бог говорил с ними, расступалась у ног вода,
Хотя не смотрели ни чёрно белых, ни звуковых.
И не спали с гойками – их тогда
Не существовало как таковых.


* * *

Мальчик фондовый рынок, треск шестерёнок, высшая математика; мальчик калькулятор с надписью «обними меня». У августа в лёгких свистит как у конченого астматика, он лежит на земле и стынет, не поднимайте ка, сменщик будет, пока неясно, во сколько именно.

Мальчик ýже моей ладони, глаза как угли и сам как Маугли; хочется парное таскать в бидоне и свежей сдобой кормить, да мало ли хочется – скажем, выкрасть, похитить, спрятать в цветах гибискуса, где то на Карибах или Гавайях – и там валяться, и пить самбуку, и сладко тискаться в тесной хижине у воды, на высоких сваях.

Что твоим голосом говорилось в чужих мобильных, пока не грянуло anno domini? Кто был главным из многих, яростных, изобильных, что были до меня? Между темноволосыми, кареглазыми, между нами – мир всегда идет золотыми осами, льётся стразами, ходит рыжими прайдами, дикими табунами. Всё кругом расплёскивается, распугивается, разбегается врассыпную; кареглазые смотрят так, что слетают пуговицы – даже с тех, кто приносит кофе; я не ревную.


* * *

А отнимут – не я ли оранжерейщик боли,
Все они сорта перекати поля,
Хоть кричи,
Хоть ключи от себя всучи.

А потребуют – ради Бога, да забирайте.
Заклеймённого, копирайтом на копирайте,
Поцелуями, как гравюры
Или мечи.

30 августа 2007 года 


Письмо Косте Бузину, в соседний дом

Ты его видел, он худ, улыбчив и чернобров. Кто из нас первый слетит с резьбы, наломает дров?

Кто из нас первый проснётся мёртвым, придёт к другому – повесткой, бледен и нарочит? Кто на сонное «я люблю тебя» осечётся и замолчит?

Ты его видел, – он худ, графичен, молочно бел; я летаю над ним, как вздорная Тинкер Белл. Он обнимает меня, заводит за ухо прядь – я одно только «я боюсь тебя потерять».

Бог пока улыбается нам, бессовестным и неистовым; кто первый придёт к другому судебным приставом? Слепым воронком, пожилым Хароном, усталым ночным конвоем? Ну что, ребята, кого в этот раз хороним, по чью нынче душу воем?

Костя, мальчики не должны длиться дольше месяца – а то ещё жить с ними, ждать, пока перебесятся, растить внутри их неточных клонов, рожать их в муках; печься об этих, потом о новых, потом о внуках. Да, это, пожалуй, правильно и естественно, разве только все ошибаются павильоном – какие внуки могут быть у героев плохого вестерна? Дайте просто служанку – сменить бельё нам.

Костя, что с ними делать, когда они начинают виться в тебе, ветвиться; проводочком от микрофона – а ты певица; горной тропкой – а ты всё ищешь, как выйти к людям; метастазами – нет, не будем. Давай не будем.

Костя, давай поднимем по паре, тройке, пятёрке тысяч – и махнём в Варанаси, как учит мудрый Борис Борисыч. Будем смотреть на индийских кошек, детишек, слизней – там самый воздух дезинфицирует от всех жизней, в том числе и текущей – тут были топи, там будет сад. Пара практикующих Бодхисаттв.

Восстанием невооружённым – уйдём, петляя меж мин и ям; а эти все возвратятся к жёнам, блядям, наркотикам, сыновьям, и будут дымом давиться кислым, хрипеть, на секретарей крича – а мы то нет, мы уйдем за смыслом дорогой жёлтого кирпича.

Ведь смысл не в том, чтоб найти плечо, хоть чьё то, как мы у Бога клянчим; съедать за каждым бизнес ланчем солянку или суп харчо, ковать покуда горячо и отвечать «не ваше дело» на вражеское «ну ты чо». Он в том, чтоб ночью, задрав башку – Вселенную проницать, вверх на сотню галактик, дальше веков на дцать. Он в том, чтобы всё звучало и шло тобой, и Бог дышал тебе в ухо, явственно, как прибой. В том, что каждый из нас запальчив, и автономен, и только сам – но священный огонь ходит между этих вот самых пальцев, едва проводишь ему по шее и волосам.

7–8 сентября 2007 года 


«Манипенни, твой мальчик, видно, неотвратим…»

Манипенни, твой мальчик, видно, неотвратим, словно рой
осиный,
Кол осиновый; город пахнет то мокрой псиной,
То гнилыми арбузами; губы красятся в светло синий
Телефонной исповедью бессильной
В дождь.

Ты думаешь, что звучишь даже боево.
Ты же просто охотник за малахитом, как у Бажова.
И хотя, Манипенни, тебя учили не брать чужого –
Объясняли так бестолково и так лажово, –
Что ты каждого принимаешь за своего.

И теперь стоишь, ждёшь, в каком же месте проснётся
стыд.

Он бежит к тебе через три ступени,
Часто дышит от смеха, бега и нетерпенья.
Только давай без глупостей, Манипенни.
Целевая аудитория
не простит.

10 сентября 2007 года 


Неправильный сонет

Мой добрый Бузин, хуже нет,
Когда перестают смеяться:
Так мы комический дуэт
Из дурочки и тунеядца,

Передвижное шапито,
Массовка, творческая челядь.
А так то, в общем, – сказ про то,
Как никогда не стоит делать,

Коли не хочешь помереть –
Не бравым командиром Щорсом,
Не где то в Киево Печерском,
В беленой келье – а под чёрствым

Тулупом, что прогнил на треть,
На лавке в парке, чтобы впредь
Все говорили – да и чёрт с ним,
В глаза стараясь не смотреть.

17 сентября 2007 года 


Кричалка

Буду реветь, криветь, у тебя же ведь
Времени нет знакомить меня с азами.
Столько рыдать – давно уже под глазами
И на щеках лицо должно проржаветь.

Буду дружна, нежна, у тебя жена,
Детки, работа, мама, и экс , и вице ,
Столько народу против одной девицы,
Даром что атлетически сложена.

Буду Макс Фрай, let’s try, Айшварья Рай,
Втиснулись в рай, по впискам, поддельным ксивам,
Если б ещё ты не был таким красивым –
Но как то очень, – ляг да и помирай.

Буду тверда, горда, у тебя всегда
Есть для меня не более получаса –
Те, у которых вздумало получаться,
Сделались неотложными, как еда:

– «Эй, беляши, горячие беляши» –
Просто не перестанешь об этом думать.
Просто пришла судьба и сказала – ну, мать,
Вот ты теперь поди ка
Да попляши.

25 сентября 2007 года 



Для неровного счёта

                            Девятнадцатый стишок про Дзе 

Тэмури – маленький инквизитор, не для того ли запаян
в темя, с сетчаткой слит.
Не убивает – пускает корни в височной доле, нервной
системе – и муки длит.
Парализует мышцы, лишает воли и гибнет с теми,
кого спасти соблаговолит.

Тэмури – риф кораблекрушитель, за дальним мысом,
за зеленеющим маяком.
Ему наплевать, что вы ему разрешите, не разрешите –
он потрошитель, он поступает со здравым смыслом,
как с тем окурком – в кусты зашвыривает щелчком.
Это вам при нём сразу нужен огнетушитель,
дым коромыслом – а он не думает ни о ком.

Тэмури – мой образок нательный, едва увидим друг
друга – прыснем и окружающих развлечём.
Он станет сварщиком из котельной, вселенским злом
или Папой Римским, комедиографом, силачом –
И мы даже выберем день отдельный, и под мартини
поговорим с ним, о том, что любим
друг друга зверски –
но вновь получится
ни о чём.

27–28 сентября 2007 года 


Сёстры

любовь и надежда ходят поодиночке,
как будто они не одной мамы дочки,
как будто не сёстры вере, и в каждой строчке
вера шифрует для них: я тут!

но они не читают (глаза закрыты)
и, несмотря на твои заметные габариты,
вера, они же не видят тебя, и не дури ты –
они нескоро тебя найдут.

вера говорит, шевеля ноздрями,
ходит с нами, как человек со зверями,
как не съеденный ещё капитан кук с дикарями,
в смутном предчувствии злой судьбы;

вряд ли найдётся имя бездонней,
она наяву с нами, а не на иконе, и
мы тянем к жару её ладоней
низенькие свои мохнатые лбы


Саша Маноцков

Чем полны их глазницы – пороха ли, песка ли?
Любовь и Надежда умнее Малдера или Скалли:
Они никогда меня не искали –
К ним нужно долго идти самой.

Я старшая дочь, с меня спросят гораздо строже.
Нас разлучили в детстве, но мы похожи:
Папа взял три отреза змеиной кожи
И сотворил нас на день седьмой.

Они, как и я, наделали много дряни,
Дурачатся, говорят, шевеля ноздрями,
Но сестры слепы, а я вот зря не:
Все время видеть – мой главный долг.

А им не ведать таких бессонниц, красот, горячек,
Которыми, как железом, пытают зрячих –
Папа проектировщик, а я подрядчик.
Три поросёнка – и Серый Волк.

1 октября 2007 года 


Эрзац

Ну нет, чтоб всерьёз воздействовать на умы – мой личный неповоротлив и скуден донельзя; я продавец рифмованной шаурмы, работник семиотического МакДональдса; сорока воровка, что тащит себе в стишок любое строфогеничное барахло, и вечно – «дружок, любезный мой пастушок, как славно всё было, как больно, что всё прошло».

Не куплетист для свадеб и дней рождений, но и не тот, кто уже пересёк межу; как вера любая, ищу себе подтверждений, вот так – нахожу, но чаще не нахожу. Конструктор колядок, заговоров, уловок – у снобов невольно дёргается ноздря; но каждому дню придумывать заголовок – появится чувство, будто живёшь не зря.

Я осточертёжник в митенках – худ и зябок, с огромным таким планшетом переносным. Я жалобщик при Судье, не берущем взяток, судебными исполнителями тесним. Я тот, кто всё время хнычет: «Со мной нельзя так» – но ясно, что невозможно иначе с ним.

А что до амбиций – то эти меня сожрут. Они не дают мне жить – чтоб не привыкала. Надо закончить скорбный сизифов труд, взять сто уроков правильного вокала, приобрести себе шестиструнный бас. Жизнь всегда поощряла таких строптивых: к старости я буду петь на корпоративах мебельных фабрик и продуктовых баз.

Начинается тем, что нянькаешься с мерзавцами – и пишешь в тетрадку что то, и нос не суйте; кончается же надписанными эрзаца ми – и, в общем то, не меняет при этом сути. Мой мощный потенциал, в чем бы ни был выражен, – беспомощен. Эта мысль меня доканала. (Хотя эту фразу мы, если надо вырежем – святое, для федерального то канала.)

12 октября 2007 года 


Бытопись

И если летом она казалась царевна Лыбедь,
То к осени оказалась царевна блядь –
И дни эти вот, как зубы, что легче выбить,
Чем исправлять.

Бывший после случайного секса по старой памяти
Берёт ее джинсы, идя открывать незваному визитёру.
Те же стаканы в мойке, и майки в стирке, и потолки.
И уголки у губ, и между губами те
же самые кольца дыма; она надевает его, и они ей впору.
А раньше были бы велики.

Старая стала: происходящее всё отдельнее и чужей.
Того и гляди, начнёт допиваться до искажений, до
миражей,
до несвоих мужей,
До дьявольских чертежей.

Всё одна плотва: то угрюмый псих, то унылый хлюпик.
В кои то веки она совсем никого не любит,
Представляя собою актовый зал, где погашен свет.
Воплощая Мёртвое море, если короткой фразой –
Столько солей, минералов, грязей –
А жизни нет.

Ну, какое то неприкаянное тире
Вместо стрелочки направленья, куда идти, да.
Хорошая мина при этой её игре
Тянет примерно на килограмм пластида,
Будит тяжкие думы в маме и сослуживцах.
Осень как выход с аттракциона, как долгий спад.
Когда то главный приходит с кухни в любимых джинсах
И ложится обратно спать.

22 октября 2007 года