Письмо далёкому другу

Эльвира Павловна, столица не изменяется в лице. И день, растягиваясь, длится, так ровно, как при мертвеце электро кардиограф чертит зелёное пустое дно. Зимою не боишься смерти – с ней делаешься заодно.

Эльвира Павловна, тут малость похолодало, всюду лёд. И что то для меня сломалось, когда Вы сели в самолёт; не уезжали бы – могли же. Зря всемогущий Демиург не сотворил немного ближе Москву и Екатеринбург. Без Вас тут погибаешь скоро от гулкой мерзлоты в душе; по телевизору актёры, политики, пресс атташе – их лица приторны и лживы, а взгляды источают яд.

А розы Ваши, кстати, живы. На подоконнике стоят.

Эльвира Павловна, мне снится наш Невский; кажется, близка Дворцовая – как та синица – в крупинках снега и песка; но Всемогущая Десница мне крутит мрачно у виска. Мне чудится: вот по отелю бежит ребенок; шторы; тень; там счастье. Тут – одну неделю идет один и тот же день. Мне повторили многократ но, что праздник кончился, увы; но мне так хочется обратно, что я не чувствую Москвы. Мне здесь бессмысленно и душно, и если есть минуты две, я зарываюсь, как в подушку, в наш мудрый город на Неве. Саднит; и холод губы вытер и впился в мякоть, как хирург. Назвать мне, что ли, сына Питер – ну, Питер Пэн там, Питер Бург. Сбегу  туда, отправлю в ясли, в лицей да в университет; он будет непременно счастлив и, разумеется, поэт.

Мне кажется, что Вы поймёте: ну вот же Вы сидите, вот. Живёте у меня в блокноте и кошке чешете живот. Глотаете свои пилюли, хихи каете иногда и говорите мне про “блюли“ и про “опилки Дадада”. И что бы мне ни возражали, просунувшись коварно в дверь: Вы никуда не уезжали, и не уедете теперь.

Мы ведь созвучны несказанно, как рифмы, лепящие стих; как те солдаты, партизаны, в лесу нашедшие своих. Связь, тесность, струн ность, музык помесь – неважно, что мы говорим; как будто давняя искомость вдруг стала ведома двоим; как будто странный незнакомец вот вот окажется твоим отцом потерянным – и мнится: причалом, знанием, плечом. Годами грызть замок в темнице – и вдруг открыть своим ключом; прозреть, тихонько съехать ниц и – уже не думать ни о чём.

Вы так просты – вертелось, вязло на языке, но разве, но?.. – как тот один кусочек паззла, как то последнее звено, что вовсе не имеет веса и стоимости: воздух, прах, – но сколько без него ни бейся, всё рассыпается в руках. От Вас внутри такое детство, такая солнечность и близь – Вам никуда теперь не деться, коль скоро Вы уже нашлись. Вы в курсе новостей и правил и списка действующих лиц: любимый мой меня оставил, а два приятеля спились, я не сдаю хвостов и сессий, и мне не хочется сдавать, я лучше буду, как Тиресий, вещать, взобравшись на кровать; с святой наивностью чукотской и умилением внутри приходят sms Чуковской, и я пускаю пузыри, а вот ухмылка друга Града, подстриженного как морпех – вот, в целом, вся моя отрада, и гонорар мой, и успех.

И, как при натяженьи нити (мы будто шести струнный бас) – Вы вечерами мне звоните, когда я думаю о Вас. И там вздыхаете невольно и возмущаетесь смешно – и мне становится не больно, раскаянно и хорошо. Вы мой усталый анестетик, мой детский галлюциноген – спи, мой хороший, спи, мой светик, от Хельсинки и до Микен все спят, и ежики, и лоси, медведь, коричневый, как йод, спи спи, никто тебя не бросил, никто об ванную не бьёт твою подругу; бранью скотской не кроет мальчика, как пёс, и денег у твоей Чуковской всенепременно будет воз; спи спи, малыш, вся эта слякоть под землю теплую уйдёт, и мама перестанет плакать о том, что ты такой урод, и теребить набор иконок. Да чёрт, гори оно огнем –

Когда б не этот подоконник и семь поникших роз на нём.

Ночь 15–16 января 2006 года 


Одно утро

Город носит в седой немытой башке гирлянды
И гундит недовольно, как пожилая шлюха,
Взгромоздившись на барный стул; и все шепчут: глянь
ты!
Мы идем к остановке утром, закутав глухо
Лица в воротники, как сонные дуэлянты.

Воздух пьётся абсентом – крут, обжигает ноздри
И не стоит ни цента нам, молодым легендам
(Рока?); Бог рассыпает едкий густой аргентум,
Мы идем к остановке, словно Пилат с Га Ноцри,
Вдоль по лунной дороге, смешанной с реагентом.

Я хотела как лучше, правда: надумать наших
Общих шуток, кусать капризно тебя за палец,
Оставлять у твоей кровати следы от чашек,
Улыбаться, не вылезать из твоих рубашек,
Но мы как то разбились.
Выронились.
Распались.

Нет, не так бы, не торопливо, не на бегу бы –
Чтоб не сдохнуть потом, от боли не помешаться.
Но ведь ты мне не оставляешь простого шанса,
И слова на таком абсенте вмерзают в губы
И беспомощно кровоточат и шелушатся.

Вот всё это: шоссе, клаксонная перебранка,
Беспечальность твоя, моя неживая злость,
Трогать столб остановки, словно земную ось,
Твоя куртка саднит на грязном снегу, как ранка, –
Мне потребуется два пива, поёт ДиФранко,
Чтобы вспомнить потом.
И пять – чтобы не пришлось.

23 января 2006 года 


Автоответчик: [почти жизнь в семи строфах]

Упругая,
Легконогая,
С картинками, без врагов –
Пологая
Мифология:
Пособие для богов.

Юное, тайное,
Упоительное,
Первым номером всех программ:
Посткоитальное
Успокоительное
Очень дорого: смерть за грамм.

Дикие
Многоликие,
Приевшиеся уже
Великие религии –
Загробное ПМЖ.

Дурная,
Односторонняя,
Огромная, на экран –
Смурная
Самоирония:
Лечебная соль для ран.

Пробные,
Тупые,
Удары внутри виска.
Утробная
Энтропия –

Тоска.
Глаз трагические
Круги –
Баблоделы; живые трупы.
Летаргические
Торги,
Разбивайтесь на таргет группы.

Чугунная,
Перегонная,
Не выйти, не сойти –
Вагонная
Агония –
С последнего пути.


* * *

Мы вплываем друг другу в сны иногда – акулами,
Долгим боком, пучинным облаком, плавниками,
Донным мраком, лежащим на глубине веками,
Он таскает, как камни, мысли свои под скулами,
Перекатывает желваками,

Он вращает меня на пальце, как в колесе, в кольце –
Как жемчужину обволакивает моллюск,
Смотрит; взгляд рикошетит в заднего вида зеркальце,
На которое я молюсь;

Это зеркальце льёт квадратной гортанной полостью
Его блюзовое молчание, в альфа ритме.
И я впитываю, вдыхаю, вбираю полностью
Всё, о чём он не говорит мне.

Его медную грусть, монету в зелёной патине,
Что на шее его, жетоном солдата янки –
Эту девушку, что живёт в Марианской впадине
Его смуглой грудинной ямки.

Он ведь вовсе не мне готовится – сладок, тёпленек,
Приправляется, сервируется и несётся;
Я ловлю его ртом, как пёс, как сквозь ил утопленник
Ловит
Плавленое солнце.


* * *

Утро близится, тьма все едче,
Зябче; трещинка на губе.
Хочется позвонить себе
И услышать, как в глупом скетче:
– Как ты, детка? Так грустно, Боже!
– Здравствуйте, я автоответчик. Перезвоните позже.

Куда уж позже.


* * *

Я могу ведь совсем иначе: оборки платьица,
Мысли фантики, губки бантики; ближе к массам.
Я умею; но мне совсем не за это платится.
А за то, чтобы я ходила наружу мясом.

А за то, что ведь я, щенок, молодая ранняя –
Больше прочих богам угодна – и час неровен.
А за то, что всегда танцую на самой грани я.
А за это мое бессмертное умирание
На расчетливых углях взрослых чужих жаровен.

А за то, что других юнцов, что мычат «а чё ваще?»
Под пивко и истошный мат, что б ни говорили –
Через несколько лет со мной подадут, как овощи –
Подпечённых на том же гриле.


* * *

Деточка, зачем тебе это всё?
Поезжай на юг, почитай Басё,
Поучись общаться, не матерясь –
От тебя же грязь.

Деточка, зачем тебе эти все?
Прекрати ладони лизать попсе,
Не питайся славой, как паразит –
От тебя разит.

Деточка, зачем тебе ты то вся?
Поживи ка, в зеркало не кося.
С птичкой за окном, с чаем с имбирём.
Всё равно умрём.

12 февраля 2006 года 


Стишище

А факт безжалостен и жуток, как наведённый арба лет: приплыли, через трое суток мне стукнет ровно двадцать лет.

И это нехреновый возраст – такой, что Господи прости. Вы извините за нервозность – но я в истерике почти. Сейчас пойдут плясать вприсядку и петь, бокалами звеня: но жизнь у третьего десятка отнюдь не радует меня.

Не то[ркает]. Как вот с любовью: в секунду – он, никто другой. Так чтоб нутро, синхронно с бровью, вскипало вольтовой дугой, чтоб сразу все острее, резче под взглядом его горьких глаз, ведь не учили же беречься, и никогда не береглась; все только медленно вникают – стой, деточка, а ты о ком? А ты отправлена в нокаут и на полу лежишь ничком; чтобы в мозгу, когда знакомят, сирены поднимали вой; что толку трогать ножкой омут, когда ныряешь с головой?

Нет той изюминки, интриги, что тянет за собой вперёд; читаешь две страницы книги – и сразу видишь: не попрёт; сигналит чуткий, свой, сугубый детектор внутренних пустот; берёшь ладонь, целуешь в губы и тут же знаешь: нет, не тот. В пределах моего квартала нет ни одной дороги в рай; и я устала. Так устала, что хоть ложись да помирай.

Не прёт от самого процесса, все тычут пальцами и ржут: была вполне себе принцесса, а стала королевский шут. Всё будто обделили смыслом, размыли, развели водой. Глаз тускл, ухмылка коромыслом, и волос на башке седой.

А надо бы рубиться в гуще, быть пионерам всем пример – такой стремительной, бегущей, не при знающей полумер. Пока меня не раззвездело, не вы било, не занесло – найти себе родное дело, какое нибудь ремесло, ему всецело отдаваться – авось бабла поднимешь, но – навряд ли много. Черт, мне двадцать. И это больше не смешно.

Не ждать, чтобы соперник выпер, а мчать вперёд на всех парах; но мне так трудно делать выбор: в загривке угнездился страх и свесил ножки лили путьи. Дурное, злое дежавю: я задержалась на распутье настолько, что на нём живу.

Живу и строю укрепленья, врастая в грунт, как лебеда; тяжёлым боком, по тюленьи, ворочаю туда сюда и мню, что обернусь легендой из пепла, сора, барахла, как Феникс; благо юность, гендер, амбиции и бла бла бла. Прорвусь, возможно, как ни будь я, не будем думать о плохом; а может, на своем распутье залягу и покроюсь мхом и стану камнем (не громадой, как часто любим думать мы) – простым примером, как не надо, которых тьмы и тьмы и тьмы.

Прогнозы, как всегда, туманны, а норов времени строптив – я не умею строить планы с учётом дальних перспектив и думать, сколько Бог отмерил до чартера в свой пэрадайз. Я слушаю старушку Шерил – ее Tomorrow Never Dies.

Жизнь – это творческий задачник: условья пишутся тобой. Подумаешь, что неудачник – и тут же проиграешь бой, сам вечно будешь виноватым в бревне, что на пути твоём; я в общем то не верю в фатум – его мы сами создаём; как мыслишь – помните Декарта? – так и живёшь; твой атлас – чист; судьба есть контурная карта – ты сам себе геодезист.

Всё, что мы делаем – попытка хоть как нибудь не умереть; так кто то от переизбытка ресурсов покупает треть каких нибудь республик нищих, а кто то – бесится и пьёт, а кто то в склепах клады ищет, а кто то руку в печь суёт; а кто то в бегстве от рутины, от зуда слева под ребром рисует вечные картины, что дышат изнутри добром; а кто то счастлив как ребёнок, когда увидит, просушив, тот самый кадр из кипы плёнок – как доказательство, что жив; а кто нибудь в прямом эфире свой круглый оголяет зад, а многие твердят о мире, когда им нечего ска зать; так кто то высекает риффы, поёт, чтоб смерть переорать; так я нагромождаю рифмы в свою измятую тетрадь, кладу их с нежностью Прокруста в свою строку, как кирпичи, как будто это будет бруствер, когда за мной придут в ночи; как будто я их пришарашу, когда начнётся Страшный суд; как будто они лягут в Чашу, и перетянут, и спасут.

От жути перед этой бездной, от этой истовой любви, от этой боли – пой, любезный, беспомощные связки рви; тяни, как шерсть, в чернильном мраке из сердца строки – ох, длинны!; стихом отплёвы вайся в драке как смесью крови и слюны; ошпаренный небытием ли, больной абсурдом ли всего – восстань, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею Его и, обходя моря и земли, сей всюду свет и торжество.

Ты не умрёшь: в заветной лире душа от тленья убежит. Черкнёт статейку в «Новом мире» какой нибудь седой мужик, пере издастся старый сборник, устроят чтенья в ЦДЛ – и, стоя где то в кущах гор них, ты будешь думать, что – задел; что достучался, разглядели, прочувствовали волшебство; и, может быть, на самом деле всё это стоило того.

Дай Бог труду, что нами начат, когда нибудь найти своих, пусть все стихи хоть что то значат лишь для того, кто создал их. Пусть это мы невроз лелеем, невроз всех тех, кто одинок; пусть пахнет супом, пылью, клеем наш гордый лавровый венок. Пусть да, мы дураки и дуры, и поделом нам, дуракам.

Но просто без клавиатуры безумно холодно рукам.

27–28 февраля 2006 года 


Недогумилёв

Погляди: моя реальность в петлях держится так хлипко –
Рухнет. Обхвачу колени, как поджатое шасси.
Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка.
Не проси об этом счастье, ради Бога, не проси.

Дышишь мерно, пишешь мирно, всё пройдет, а ты боялась,
Скоро снова будет утро, птичка вон уже поёт;
А внутри скулит и воет обессилевшая ярость,
Коготком срывая мясо, словно маленький койот;

Словно мы и вовсе снились, не сбылись, не состоялись –
Ты усталый дальнобойщик, задремавший за рулём;
Словно в черепной коробке бдит угрюмый постоялец:
Оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим королём.

Слушай, нам же приходилось вместе хохотать до колик,
Ты же был, тебя предъявят, если спросит контролёр?
Я тебя таскаю в венах, как похмельный тебяголик,
Всё ещё таскаю в венах. Осторожней, мой соколик.
У меня к тебе, как видишь, истерический фольклор.

Из внушительного списка саркастических отмазок
И увещеваний – больше не канает ничего.
Я грызу сухие губы, словно Митя Карамазов,
От участливых вопросов приходя в неистовство.

Ведь дыра же между ребер – ни задраить, ни заштопать.
Ласки ваши бьют навылет, молодцы богатыри.
Тушь подмешивает в слезы злую угольную копоть.
Если так черно снаружи – представляешь, что внутри.

Мальчик, дальше, здесь не встретишь ни веселья, ни
сокровищ.
Но я вижу – ты смеёшься, эти взоры – два луча.

Ты уйдёшь, когда наешься.
Доломаешь. Обескровишь.
Сердце, словно медвежонка,
За собою
Волоча.

19 марта 2006 года 


Продолжение следует

Дробишься, словно в капле луч.
Как кончики волос секутся –
Становишься колючей, куцей,
Собой щетинишься, как бутсой,
Зазубренной бородкой – ключ.

И расслоишься, как ногтей
Края; истаешь, обесценясь.
Когда совсем теряешь цельность –
Безумно хочется детей.

Чтоб вынес акушер рябой
Грудного Маленького Принца, –
Чтоб в нём опять соединиться
Со всей бесчисленной собой.

Чтоб тут же сделаться такой,
Какой мечталось – без синекдох,
Единой, а не в разных нектах;
Замкнуться; обрести покой.

Свыкаешься в какой то миг
С печальной мудростью о том, как
Мы продолжаемся в потомках,
Когда подохнем в нас самих.

Ночь 11–12 апреля 2006 года 


Хорошо, говорю
 

Хорошо, говорю.
Хорошо же, я им шепчу.
Все уже повисло на
паутинке.

Д. Быков

– Хорошо, говорю. Хорошо, говорю Ему, – Он бровями тучами водит хмуро. – Ты не хочешь со мной водиться не потому, что обижен, а потому, что я просто дура. Залегла в самом отвратительном грязном рву и живу в нем, и тщусь придумать ему эпитет. Потому что я бьюсь башкой, а потом реву, что мне боль но и все кругом меня ненавидят. Потому что я сею муку, печаль, вражду, слишком поздно это осознавая. Потому что я мало делаю, много жду, нетрудолюбива как таковая; громко плачусь, что не наследую капитал, на людей с деньгами смотрю сердито. Потому что Ты мне всего очень много дал, мне давно пора отдавать кредиты, но от этой мысли я ощетиниваюсь, как ёж, и трясу кулаком – совсем от Тебя уйду, мол!..

Потому что Ты от меня уже устаёшь. Сожалеешь, что вообще то меня придумал.

Я тебе очень вряд ли дочь, я скорее флюс; я из сорных плевел, а не из зёрен; ухмыляюсь, ропщу охотнее, чем молюсь, всё глумлюсь, насколько Ты иллюзорен; зыбок, спекулятивен, хотя в любой русской квартире – схемка Тебя, макетик; бизнес твой, поминальный и восковой – образцовый вполне маркетинг; я ношу ведь Тебя распятого на груди, а Тебе дают с Тебя пару центов, процентов, грошей? – Хорошо, говорю, я дура, не уходи. Посиди тут, поговори со мной, мой хороший.

Ты играешь в огромный боулинг моим мирком, стиснув его в своей всемогущей руце, катишь его орбитой, как снежный ком, чувством влеком, что все там передерутся, грохнет последним страйком игра Твоя. Твой азарт уже много лет как дотлел и умер. А на этом стеклянном шарике только я и ценю Твой гигантоманский усталый юмор.

А на этом стеклянном шарике только Ты мне и светишь, хоть Ты стареющий злой фарцовщик. Думал ли Ты когда, что взойдут цветы вот такие из нищих маленьких безотцовщин. Я танцую тебе, смеюсь, дышу горячо, как та девочка у Пикассо, да да, на шаре. Ты глядишь на меня устало через плечо, Апокалип сис, как рубильник, рукой нашаря. И пока я танцую, спорю, кричу «смотри!» – даже понимая, как это глупо, – всё живет, Ты же ведь стоишь ещё у двери и пока не вышел из боулинг клуба.

Ночь 17–18 апреля 2006 года 


Одесское

Вечер душен, мохито сладок, любовь навек.
Пахнет йодом, асфальтом мокрым и мятной Wrigley.
Милый мальчик, ты весь впечатан в изнанку век:
Как дурачишься, куришь, спишь, как тебя постригли,

Как ты гнёшь уголками ямочки, хохоча,
Как ты складываешь ладони у барных стоек.
Я наотмашь стучу по мыслям себя. Я стоик.
Мне ещё бы какого пойла типа Хуча.

Я вся бронзовая: и профилем, и плечом.
Я разнеженная, раскормленная, тупая.
Дай Бог только тебе не знать никогда, о чём
Я тут думаю, засыпая.

Я таскаюсь везде за девочками, как Горич
За женою; я берегу себя от внезапных
Вспышек в памяти – милый мальчик, такая горечь
От прохожих, что окунают меня в твой запах,

От людей, что кричат твое золотое имя –
Так, на пляже, взрывая тапком песочный веер.
Милый мальчик, когда мы стали такими злыми?..
Почему у нас вместо сердца пустой конвейер?..

Я пойду покупать обратный билет до ада плюс
Винограду, черешни, персиков; поднатужась
Я здесь смою, забуду, выдохну этот ужас.
…Милый мальчик, с какого дня я тебе не надоблюсь?
Это мой не надо блюз.
Будет хуже с.

Ранним днём небосвод здесь сливочен,
легок, порист. Да и море – такое детское поутру.
Милый мальчик, я очень скоро залезу в поезд
И обратной дорогой рельсы и швы сотру.
А пока это все – so true.

7 июля 2006 года 


Медленный танец

                                       ТБ

С ним ужасно легко хохочется, говорится, пьётся, дразнится; в нём мужчина не обретён ещё; она смотрит ему в ресницы – почти тигрица, обнимающая детёныша.

Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые; замолкает всегда внезапно, всегда лирически; его хочется так, что даже слегка подташнивает; в пальцах колкое электричество.

Он немножко нездешний; взор у него сапфировый, как у Уайльда в той сказке; высокопарна речь его; его тянет снимать на плёнку, фотографировать – ну, бессмертить, увековечивать.

Он ничейный и всехний – эти зубами лязгают, те на шее висят, не сдерживая рыдания. Она жжёт в себе эту детскую, эту блядскую жажду полного обладания и ревнует – безосновательно, но отчаянно. Даже больше, осознавая свое бесправие. Они вместе идут; окраина; одичание; тишина, жаркий летний полдень, ворчанье гравия.

Ей бы только идти с ним, слушать, как он грассирует, наблюдать за ним, «вот я спрячусь – ты не найдёшь меня»; она старше его и тоже почти красивая. Только безнадёжная. Она что то ему читает, чуть чуть манерничая; солнце мажет сгущёнкой бликов два их овала. Она всхлипывает – прости, что то перенервничала. Перестиховала.

Я ждала тебя, говорит, я знала же, как ты выглядишь, как смеёшься, как прядь отбрасываешь со лба; у меня до тебя всё что ни любовь – то выкидыш, я уж думала – всё, не выношу, несудьба. Зачинаю – а через месяц проснусь и вою – изнутри хлещет будто чёрный горячий йод да смола. А вот тут, гляди, – родилось живое. Щурится. Улыбается. Узнаёт.

Он кивает; ему и грустно, и изнуряюще; трётся носом в её плечо, обнимает, ластится. Он не любит её, наверное, с января ещё – но томим виноватой нежностью старшеклассника.

Она скоро исчезнет; оба сошлись на данности тупика; «я тебе случайная и чужая». Он проводит её, поможет ей чемодан нести; она стиснет его в объ ятиях, уезжая.

И какая то проводница или уборщица, посмотрев, как она застыла женою Лота – остановится, тихо хмыкнет, устало сморщится – и до вечера будет маяться отчего то.

Ночь 13–14 июля 2006 года 


Смс

Жаль, в моих смс архивах программы нету,
Что стирала бы слой отмерший в режиме «авто».
Я читаю «ну я же рядом с тобой» – а это
Уже неправда.

Недействительные талоны; ущерб немыслим.
Информация неверна; показанья лживы.
Он писал мне «я тут умру без тебя», но мы с ним
Остались живы.

Я читаю: «Я буду после работы сразу
И останусь» – но не останется. Нестыковки.
Пусть указывают срок годности каждой фразы
На упаковке.

Истечёт ведь куда быстрее, чем им поверишь.
И за это им даже, в общем то, не предъявишь.
Сколько нужно, чтоб написать их? Минуты две лишь
И десять клавиш.

Сколько нужно, чтоб обезвредить их, словно мину
У себя в голове?.. Сапёр извлечёт из почвы,
Как из почты, и перережет, как пуповину
Проводочек:
«Эй, половина. Спокойной ночи».

11 августа 2006 года 


Прощание с юностью

Летит с ветвей ажурный лист
Приходит осень. Зябко ёжась,
Садится юный журналист
Искать фуллтаймовую должность.

Да, он, трепло и егоза,
Берётся, наконец, за дело.
Не хочет быть как Стрекоза,
Что лето красное пропела,
А тут зима катит в глаза.

Он алчет славы и бабла.
Свою визитку; пропуск; статус.
Сменить весёлую поддатость
На деловое бла бла бла.

Сменить куртёнку на гвозде
На пиджачок, лэптоп и туфли.
Пельмени, что давно протухли –
На шведские столы везде.

Он спит до трёх и пьёт до ста
Бутылок в год, но – не тоска ли? –
Он хочет, чтоб его пускали
В партеры и на вип места.

Так сладко жизнь его течёт
И так он резв и беззаботен.
Но хочет в месяц двести сотен
И чтоб везде ему почёт.

Чтоб офис, годовой баланс,
А не друзья, кабак и танцы.
Ему так мил его фриланс –
Но толку что с его фриланса?

Да, прозы требуют года.
Он станет выбрит и хозяйствен.

Сегодня с милым распиздяйством
Он расстаётся навсегда.

14 августа 2006 года 


То заплачет, как дитя

Ревёт, и чуть дышит, и веки болезненно жмурит,
Как будто от яркого света; так стиснула ручку дверную –
Костяшки на пальцах белеют; рука пахнет мокрой латунью.
И воду открыла, и рот зажимает ладонью,
Чтоб не было слышно на кухне.
Там сонная мама.
А старенькой маме совсем ни к чему волноваться.

Ревёт, и не может, и злится, так это по бабьи,
Так это дурацки и детски, и глупо, и непоправимо.
И комьями воздух глотает, гортанно клокочет
Слезами своими, как будто вот вот захлебнётся.
Кот кругло глядит на неё со стиральный машины,
Большой, умноглазый, печальный; и дёргает ухом –
Снаружи то рыжим, внутри – от клеща почерневшим.

Не то чтоб она не умела с собою справляться – да сдохли
Все предохранители; можно не плакать годами,
Но как то случайно
Обнимут, погладят, губами коснутся макушки –
И вылетишь пулей,
И будешь рыдать всю дорогу до дома, как дура,
И тушью испачкаешь куртку, как будто штрихкодом.

Так рвёт трубопровод.
Истерику не перекроешь, как вентилем воду.

На улице кашляет дядька.
И едет машина,
По камешкам чуть шелестя – так волна отбегает.
И из фонаря выливается свет, как из душа.
Зимой из него по чуть чуть вытекают снежинки.
Она закусила кулак, чтобы не было громко.
И правда негромко.

Чего она плачет? Чёрт знает – вернулась с работы,
Оставила сумку в прихожей, поставила чайник.
– Ты ужинать будешь? – Не буду. – Пошла умываться,
А только зашла, только дверь за собой затворила –
Так губы свело,
И внутри всю скрутило, как будто
Бельё выжимают.
И едет по стенке, и на пол садится, и рот зажимает
ладонью,
И воздухом давится будто бы чадом табачным.

Но вроде легчает. И ноздри опухли, и веки,
Так, словно избили; глядит на себя и кривится.
Ещё не прошло – но уже не срывает плотины.
Она себя слушает. Ставит и ждёт. Проверяет.
Так ногу заносят на лёд молодой, неокрепший,
И он под подошвой пружинит.

Выходит из ванной и шлепает тапками в кухню,
Настойчиво топит на дне своей чашки пакетик
Имбирного чаю. Внутри нежило и спокойно,
Как после цунами.

У мамы глаза словно бездны – и всё проницают.
– Я очень устала. – Я вижу. Достать шоколадку?..
А вечер просунулся в щелку оконную, дует
Осенней прохладой, сложив по утиному губы.
Две женщины молча пьют чай на полуночной кухне,
Ломают себе по кирпичику от шоколадки,
Хрустя серебристой фольгою.

18 августа 2006 года 


Last Summer Evening

Друг друговы вотчины – с реками и лесами,
Долинами, взгорьями, взлётными полосами;
Давай будем без туристов, а только сами.
Давай будто растворили нас, погребли
В биноклевой мгле.
Друг друговы корабли.
Бросаться навстречу с визгом, большими псами,
Срастаться дверьми, широтами, адресами,
Тереться носами,
Тросами,
Парусами,
Я буду губами смугло, когда слаба,
Тебя целовать слегка в горизонтик лба
Между кожей и волосами.
В какой нибудь самой крошечной из кают,
Я буду день изо дня наводить уют,
И мы будем слушать чаечек, что снуют
Вдоль палубы, и сирен, что из вод поют.
Чтоб ветер трепал нам чёлки и флаги рвал,
Ты будешь вести, а я отнимать штурвал,
А на берегу салют чтоб и карнавал.
Чтоб что то брать оптом, что то – на абордаж,
Чтоб нам больше двадцати ни за что не дашь,
А соль проедает руки до мяса аж.
Чтоб профилем в синь, а курсом на юго юг,
Чтоб если поодиночке – то всем каюк,
Чтоб двое форева янг, расторопных юнг,
И каждый задира, бес, баловник небес,
На шее зубец
Акулий, но можно без,
И каждый влюбленный, злой, молодой балбес.
В подзорной трубе пунктиром, едва едва –
Друг друговы острова.
А Бог будет старый боцман, гроза морей,
Дублёный, литой, в наколках из якорей,
Молчащий красноречиво, как Билл Мюррей,
Устроенный, как герой.
Мы будем ему отрадой, такой игрой
Дельфинов или китят, где то у кормы.
И кроме воды и тьмы нет другой тюрьмы.
И нету местоимения, кроме «мы».
И, трюмы заполнив хохотом, серебром
Дождливым московским – всяким таким добром,
Устанем, причалим, сядем к ребру ребром
И станем тянуть сентябрь как тёмный ром
И тихо теплеть нутром.
И лунья ладонь ощупает нас, строга –
Друг друговы берега.
И вечер перчёным будет, как суп харчо.
Таким, чтоб в ресницах колко и горячо.
И Боцман легонько стукнет тебя в плечо:

– До скорого, брат, попутных. Вернись богатым.

И бриз в шевелюре будет гулять, игрив.
И будет назавтра ждать нас далёкий риф,
Который пропорет брюхо нам, обагрив
Окрестную бирюзу нами, как закатом.

31 августа 2006 года 


«А что, говорю, вот так, говорю, любезный…»

А что, говорю, вот так, говорю, любезный.
Не можешь любить – сиди, говорю, дружи.
Я только могу тебя обнимать, как бездной.
Как пропасть ребенка схватывает во ржи.

А что, говорю я, дверь приоткрыв сутуло.
Вот терем мой, он не низок и не высок.
Я буду губами трогать тебя, как дуло
Беретты – между лопаток или в висок.

А что, говорю, там город лежит за дверью.
Пустыня, и в каждом сквере по миражу,
В руке по ножу, на лавочке по бомжу.
А я все сижу, гляжу и глазам не верю.
Сижу, говорю, и глаз с тебя не свожу.


* * *

У сердца отбит бочок.
Червоточинка, ранка, гнилость.
И я о тебе молчок,
А оно извелось, изнылось;

У сердца ободран край,
Подол, уголок, подошва.
Танцуй вот теперь, играй, –
С замочной дырой в подвздошье;

У сердца внутри боксёр.
Молотит в ребро, толкает.
Изводит меня, костяшки до мяса стёр.
А ты поглядишь – а взор у тебя остёр,
Прищурен, глумлив – и там у него нокаут.


* * *

Я буду писать стихи ему – может он
Расслышит их, возвращаясь под утро с пьянки.
На шею себе повесит их, как жетон,
Стальной, именной, простого сержанта янки.

И после, какой ни будь он подлец и хам,
Кому ни клади в колени башку патлату –
Ведь не одна ж, –
Господь его опознает по тем стихам,
Хитро подмигнёт, возьмёт под крыло по блату.
Мол: «Этот – наш».

Ночь 10–11 сентября 2006 года 


Остаточные явления

Никто из нас не хорош, и никто не плох.
Но цунами как ты всегда застают врасплох,
А районы как я нищи и сейсмоопасны.

Меня снова отстроят – к лету или скорей –
А пока я сижу без окон и без дверей
И над крышей, которой нет, безмятежно ясно.

Мир как фишечка домино – та, где пусто пусто.
Бог сидит наверху, морскую жует капусту
И совсем не даёт мне отпуску или спуску,
А в попутчики посылает плохих парней.

И мы ходим в обнимку, бедные, как Демьян,
Ты влюбленная до чертей, а он просто пьян,
И бесстыжие, and so young, and so goddamn young,
И, как водится, чем печальнее, тем верней.


* * *

Всех навыков – целоваться и алфавит.
Не спится. Помаюсь. Яблочко погрызу.
Он тянет чуть чуть, покалывает, фонит –
Особенно к непогоде или в грозу.

Ночь звякнет браслетом, пряжечкой на ремне.
Обнимет, фонарным светом лизнет тоска.
Он спит – у его виска,
Тоньше волоска,
Скользит тревога не обо мне.


* * *

Ну всё уже: шепоток, белый шум, пустяк.
Едва уловимый, тлеющий, невесомый.
Звонка его ждёшь не всем существом, а так
Одной предательской хромосомой.

Скучаешь, но глуше, вывернув звук к нулю.
Как с краю игла слегка шипит по винилу.
Всё выдохнула, распутала, извинила,
Но ручку берёшь, расписываешь уныло –
И там,
На изнанке чека
«люблюлюблю».

2–3–4 октября 2006 года 


​​​​​​Поговорить

Суть не в том, чтоб не лезть под поезд или знак «Не влезай – убьёт». Просто ты ведь не Нео – то есть, не вопи потом, как койот. Жизнь не в жизнь без адреналина, тока, экшена, аж свербит – значит, будет кроваво, длинно, глазки вылезут из орбит. Дух захватывало, прохладца прошибала – в такой связи, раз приспичило покататься, теперь санки свои вози. Без кишок на клавиатуру и истерик по смс – да, осознанно или сдуру, ты за этим туда и лез.

Ты за этим к нему и льнула, привыкала, ждала из мглы – чтоб ходить сейчас тупо, снуло, и башкой собирать углы. Ты затем с ним и говорила, и делила постель одну – чтобы вцепляться теперь в перила так, как будто идёшь ко дну. Ты ещё одна самка; особь; так чего поднимаешь вой? Он ещё один верный способ остро чуять себя живой.

Тебя что, не предупреждали, что потом тошнота и дрожь? Мы ж такие видали дали, что не очень то и дойдёшь. Мы такие видали виды, что аж скручивало в груди; ну какие теперь обиды, когда всё уже позади. Это матч; среди кандидаток были хищницы ещё те – и слетели; а с ним всегда так – со щитом или на щите.

Тебе дали им надышаться; кислородная маска тьмы, слов, парфюма, простого шанса, что какое то будет «мы», блюза, осени, смеха, пиццы на Садовой, вина, такси, – дай откашляться, Бог, отпиться, иже еси на небеси, – тебя гладили, воскрешая, вынимая из катастроф, в тебе жили, опустошая, дров подкидывая и строф; маски нет. Чем не хороша я, ну ответь же мне, Боже мой, – только ты ведь уже большая, не пора ли дышать самой. Бог растащит по сторонам нас; изолирует, рассадив. Отношения как анамнез, возвращенья – как рецидив.

Что тебе остаётся? С полки взять пинцетик; сядь, извлеки эти стёклышки все, осколки, блики, отклики, угольки. Разгрызи эту горечь с кофе, до молекулок, до частиц – он сидит, повернувшись в профиль, держит солнце между ресниц. Он звонит, у него тяжёлый день – щетину свою скребя: «я нашел у скамейки жёлудь, вот, и кстати люблю тебя». Эти песенки, «вот теперь уж я весь твой», «ну ты там держись».
Все сокровища. Не поверишь, но их хватит тебе на жизнь.

12 октября 2006 года 


Тык, пык, мык

Из лета как из котла протекла, пробилась из под завала.
А тут всё палят дотла, и колокола.

Сначала не помнишь, когда дома последний раз ночевала,
Потом – когда дома просто была.
Однако кроме твоих корабля да бала
Есть ещё другие дела.

Есть мама – на корвалоле, но злиться в силе,
От старости не загнувшись, но огребя.
Душа есть, с большим пробегом – её носили
Ещё десятки других тебя,

Да и в тебе ей сидеть осталось не так уж долго,
Уже отмотала срока примерно треть,
Бог стиснул, чревовещает ей – да без толку,
Самой смешно на себя смотреть.

Дурацкая, глаз на скотче, живот на вате,
Полдня собирать детали, чтоб встать с кровати,
Чтоб Он тебя, с миллиардом других сирот,
Стерёг, муштровал и строил, как в интернате.
Но как нибудь пожалеет
И заберёт.

16 октября 2006 года