Павел Антокольский

 

        Стихотворения 1932 - 1939

  
* * *  

Склад сырых неструганых досок.
Вороха не припасенных в зимах,
Необдуманных, неотразимых
Слов, чей смысл неясен и высок.

В пригородах окрик петушиный.
Час прибытья дальних поездов.
Мир, спросонок слышимый как вздох.
Но уже светло. Стучат машины.

Облако, висящее вверху,
Может стать подобьем всех животных.
Дети просыпаются. Живет в них
Страсть - разделать эту чепуху

Под орех и в красках раздраконить,-
Чтоб стояли тучи, камни, сны,
Улицы, товарищи, слоны,
Бабушки, деревья, книги, кони...

Чтобы стоили они затрат,
Пущенных на детство мирозданьем,
Чтобы жизнь выплачивала дань им,
Увеличенную во сто крат.

Нетерпенье! Это на задворках
Мира, где царил туберкулез,
Где трясло дома от женских слез,-
Доблесть молодых и дальнозорких.

Нетерпенье! Это в жилах руд
Чернота земной коры крутая.
Вся земля от Андов до Алтая,
Где владыкой мира станет труд.

Лагерь пионеров. Трудный выдох
Глотки, митингующей навзрыд.
Край, который начерно разрыт.
Сон стеблей, покуда еле видных.

Звон впервые тронутой струны
Где-то на дощатой сцене в клубе.
Нетерпенье - это честолюбье
Окруженной войнами страны.

1932
 

   МОГИЛА НЕИЗВЕСТНОГО СОЛДАТА  

И тьмы человеческих жизней, и тьмы,
И тьмы заключенных в материю клеток,
И нравственность, вбитая с детства в умы..
Но чей-то прицел хладнокровен и меток.

Наверно, секунд еще десять в мозгу
Неслись перелески, прогалины, кочки,
Столбы, буераки, деревья в снегу..
Но всё убыстрялось, не ставило точки,
Смещалось...

Пока наконец голова
Не стукнулась тыквой в ничто.

И вот тут-то

Бессмертье свои предъявило права.
Обставлено помпой, рекламой раздуто,
Под аркой Триумфа для вдов и сирот
Горит оно неугасимой лампадой,
И глина ему набивается в рот.

Бессмертие! Чтимая церковью падаль.
Бессмертие! Право на несколько дат.
Ты после войны для того и осталось,
Чтоб крепко уснул Неизвестный Солдат.
Но он не уснет. Несмотря на усталость.

<1932>
 

   ВОТ НАШЕ ПРОШЛОЕ...  

Я рифмовал твое имя с грозою,
Золотом зноя осыпал тебя.
Ждал на вокзалах полуночных Зою,
То есть по-гречески - жизнь. И, трубя
В хриплые трубы, под сказочной тучей
Мчался наш поезд с добычей летучей.

Дождь еще хлещет. И, напряжена,
Ночь еще блещет отливом лиловым.
Если скажу я, что ты мне жена,
Я ничего не скажу этим словом.
Милой немыслимо мне устеречь
На людях, в шуме прощаний и встреч.

Нет. О другом! Не напрасно бушуя,
Движется рядом природа. Смотри
В раму зари, на картину большую.
Рельсы, леса, облака, пустыри.
За Ленинградом, за Магнитогорском
Тонкая тень в оперенье заморском!

Сколько меж нас километров легло,
Сколько - о, сколько - столетий промчало!
Дождь еще хлещет в жилое стекло,
Ночь еще блещет красой одичалой.
Не окончательно созданный мир
Рвется на волю из книг и квартир.

Вот он! В знаменах, и в песнях и в грубых
Контурах будущих дней. Преврати
Нашу вселенную в свадебный кубок!
Чокнемся в честь прожитого пути!

1935
 

   ЗАСТОЛЬНАЯ  

Друзья! Мы живем на зеленой земле,
Пируем в ночах, истлеваем в золе.
Неситесь, планеты, неситесь, неситесь!
Ничем не насытясь,
Мы сгинем во мгле.

Но будем легки на подъем и честны,
Увидим, как дети, тревожные сны,-
Чтоб снова далече,
Целуя, калеча,
Знобила нам речи
Погода весны.

Скрежещет железо. И хлещет вода.
Блещет звезда. И гудят провода.
И снова нам кажется
Мир великаном,
И снова легка нам
Любая беда.

Да здравствует время! Да здравствует путь!
Рискуй. Не робей. Нерасчетливым будь.
А если умрешь,
Берегись, не воскресни!
А песня?
А песню споет кто-нибудь!

1935
 

   ОДА  

Стреляя, целуя, калеча,
Ко всем обращаясь на «ты»,
Ты стужей сводила все плечи
И голодом все животы.

Над каждым созданием смелым,
Над каждым людским ремеслом
Писала крошащимся мелом:
— Прощайся! И это — на слом.

И люди узнали, что срама
Не имут лохмотья. И мгла
Печатью ножового шрама
На бледные лица легла.

И гибель, как общее место,
Как звон риторических фраз,
Как общая мать и невеста,
Меж них проходила не раз.

Владея подобием быта,
Как тонущий утлой доской,
Я знал,— ненадолго добытый,
Не праведен шаткий покой.

Я знал, что взрослей и моложе
Тебя, моя сверстница, нет,
Что срок никакой не положен
Для мчания солнц и планет,

Что ты их сшибаешь и плавишь
Вез всяких небесных подлог,
Как музыка громами клавиш,
Сердца нам сжимаешь в комок.

Твой голос вторгается к людям,
Он в дальные дали зовет,
Сметая объедки на блюде
В блудилище рвот и зевот.

И роет воздушные ямы,
Утроив дыханье мое,
Касаясь вселенной краями,
И строит людское жилье,
И кроет Европу боями.

И снова в глаза наши бьет
Прожектор и рубит снопами
Куски непогоды. И память
Глядит не назад, а вперед.

Там визг добела раскаленных,
Породу буравящих сверл.
Там сжатое в сто атмосфер
Бездонное небо в баллонах.

Там ветер! Там пуск наугад
Разведок во вражеский лагерь.
Леса новостроек. И флаги.
И смена ударных бригад.

Там в камерах внутриатомных
Энергия новых миров.
Там библиотек многотомных
Широко распахнутый кров
Для всех молодых и бездомных.

Там лег на барханы песка
Пунктир оросительной сети.
Там, еле светясь на рассвете,
Еще не размечен пока

Флажками на карте вселенной
Последний решительный бой!
Там — за обладанье тобой,
О, будь хоть спартанской Еленой
Иль девушкой нашей любой,—

Индусы, арабы, монголы,
Мильонные полчища мча,
Прочтут огневые глаголы,
Твой лозунг, твой ясный и голый
На знамени из кумача!

1935
 

   РАБОТА  

Он сейчас не сорвиголова, не бретёр,
Как могло нам казаться по чьим-то запискам,
И в ответах не столь уже быстр и остер,
И не юн на таком расстоянии близком.

Это сильный, привыкший к труду человек,
Как арабский скакун уходившийся, в пене.
Глубока синева его выпуклых век.
Обожгло его горькие губы терпенье.

Да, терпенье. Свеча наплывает. Шандал
Неудобен и погнут. За окнами вьюга.
С малых лет он такой тишины поджидал
В дортуарах Лицея, под звездами юга,

На Кавказе, в Тавриде, в Молдавии - там,
Где цыганом бродил или бредил о Ризнич.
Но не кинется старая грусть по следам
Заметенным. Ей нечего делать на тризне.

Все стихии легли, как овчарки, у ног.
Эта ночь хороша для больших начинаний.
Кончен пир. Наконец человек одинок.
Ни друзей, ни любовниц. Одна только няня.

Тишина. Тишина. На две тысячи верст
Ледяной каземат, ледяная империя.
Он в Михайловском. Хлеб его черен и черств.
Голубеют в стакане гусиные перья.

Нянька бедная, может быть, вправду права,
Что полжизни ухожено, за тридцать скоро.
В старой печке стреляют сухие дрова.
Стонет вьюга в трубе, как из дикого хора
Заклинающий голос:
"Вернись, оглянись!
Меня по снегу мчат, в Петропавловке морят.
Я - как Терек, по кручам свергаемый вниз.
Я - как вольная прозелень Черного моря".

Что поймешь в этих звуках? Иль это в груди
Словно птица колотится в клетке? Иль снова
Ничего еще не было, все - впереди?
Только б вырвать единственно нужное слово!

Только б вырвать!
Из няниной сказки, из книг,
Из пурги этой, из глубины равелина,
Где бессонный Рылеев1 к решетке приник,-
Только б выхватить слово!
И, будто бы глина,

Рухнут мокрыми комьями на черновик
Ликованье и горе, сменяя друг друга.
Он рассудит их спор. Он измлада привык
Мять, ломать и давить у гончарного круга.

И такая наступит тогда тишина,
Что за тысячи верст и в течение века
Дальше пушек и дальше набата слышна
Еле слышная, тайная мысль человека.

1937
 

   ОКОНЧАНИЕ КНИГИ  

Во время войн, царивших в мире,
На страшных пиршествах земли
Меня не досыта кормили,
Меня не дочерна сожгли.

Я помню странный вид веселья,–
Безделка, скажете, пустяк?–
То было творчество. Доселе
Оно зудит в моих костях.

Я помню странный вид упорства –
Желанье мир держать в горсти,
С глотком воды и коркой черствой
Все перечесть, перерасти.

Я жил, любил друзей и женщин,
Веселых, нежных и простых.
И та, с которою обвенчан,
Вошла хозяйкой в каждый стих.

Я много видел счастья в бурной
И удивительной стране.
Она – что хорошо, что дурно,
Не сразу втолковала мне.

Но в свивах рельс, летящих мимо,
В горячке весен, лет и зим
Ее призыв неутомимый
К познанью был неотразим.

Я трогал черепа страшилищ
В обломках допотопных скал.
Я уники книгохранилищ
Глазами жадными ласкал.

Меж тем, перегружая память,
Шли годы, полные труда.
Прожектор вырубал снопами
Столетья, книги, города.

То он куски ущелий щупал,
То выпрямлял гигантский рост,
Взбирался в полуночный купол
И шарил в ожерельях звезд.

И, отягчен священной жаждой,
Ее сжигающей тщетой,
Обогащен минутой каждой,
По вольной воле прожитой,

Я жил, как ты, далекий правнук!
Я не был пращуром тебе.
Земля встречает нас как равных
По ощущеньям и судьбе.

Не разрывай трухи могильной,
Не жалуй призраков в бреду.
Но если ты захочешь сильно,
К тебе я музыкой приду.

1939
 

   НИКО ПИРОСМАНИШВИЛИ  

В духане, меж блюд и хохочущих морд,
На черной клеенке, на скатерти мокрой
Художник белилами, суриком, охрой
Наметил огромный, как жизнь, натюрморт.

Духанщик ему кахетинским платил
За яркую вывеску. Старое сердце
Стучало от счастья, когда для кутил
Писал он пожар помидоров и перца.

Верблюды и кони, медведи и львы
Смотрели в глаза ему дико и кротко.
Козел улыбался в седую бородку
И прыгал на коврик зеленой травы.

Цыплята, как пули, нацелившись в мир,
Сияли прообразом райского детства.
От жизни художнику некуда деться!
Он прямо из рук эту прорву кормил.

В больших шароварах серьезный кинто,
Дитя в гофрированном платьице, девы
Лилейные и полногрудые! Где вы?
Кто дал вам бессмертие, выдумал кто?

Расселины, выставившись напоказ,
Сверкали бесстрашием рысей и кошек.
Как бешено залит луной, как роскошен,
Как жутко раскрашен старинный Кавказ!

И пенились винные роги. Вода
Плескалась в больших тонкогорлых кувшинах.
Рассвет наступил в голосах петушиных,
Во здравие утра сказал тамада.

1935