«теперь я знаю где тебя искать…» 

 теперь я знаю где тебя искать
 холодными тугими вечерами
 какими обоюдными словами
 полосовать
 
 я точно знаю сколько это ноль
 помноженный на значимость момента
 делить на бесполезность аргументов
 плюс алкоголь
 
 я слышу что скрипит пустой трамвай
 на этом ежедневном повороте
 о чём молчит звезда твоя напротив
 скажи давай
 

«сугробы оседают ощутимо…» 

 сугробы оседают ощутимо,
 в промозглом стылом воздухе весной,
 грядущей, веет. обсуди со мной
 нюансы бытия в окрестных риму
 
 микрорайонах. снег, подобно гриму,
 скрывает шрамы. коркой ледяной
 покрыты тротуары. мир иной
 мерещится, когда несётся мимо
 
 поток, сплошной автомобильный, леты
 подобие, — нырнешь в него, и, где ты
 окажешься в итоге, не дано
 
 предугадать. перебирай монеты
 в кармане, в ожидании рассвета.
 на остановке в семь ещё темно.
 

По чёрной ветке 

 1.

 прыг — на рельсы.
 вжик — голубой вагон, —
 словно целился:
 скрежет, кровища, гомон.
 
 любопытные
 с края платформы — вниз,
 ненасытные
 до зрелищ — «а что случилось?»
 
 2.

 по чёрной ветке мёртвого метро
 туда где в клетке щурится хитро
 
 в гардинном полумраке злая птица
 пора тебе мой ангел возвратиться
 
 она смеётся хрипло обо мне
 не обращай внимания и не
 
 грусти о том что в жизни не сбылось
 я тоже всё прощу тебе авось
 
 3.

 уйдёшь в иное измерение,
 придёшь к идее умирания,
 к необратимости забвения,
 к необходимости заранее
 
 изъять решительно из памяти
 былое, вычеркнуть из прошлого.
 по новой выучиться грамоте,
 и вот, глядишь, уже наброшена
 
 на зеркало тряпица белая,
 вода на угол дома вылита.
 мы всё с тобой, как надо, сделали,
 готовься: сорок дней до вылета.
 

«уже и не вспомнить, когда это было…» 

 уже и не вспомнить, когда это было —
 месяц, число.
 что ты конкретно мне говорила,
 кого трясло
 
 больше — тебя ли, меня — не помню —
 забыл, заспал.
 в угрюмой глуши коридоров, комнат
 души пропал.
 
 ангелы в белых, как снег, халатах —
 все заодно.
 войлочно, глухо в моих палатах.
 темно. темно.
 

«а это лекарство от нашей с тобой тоски…» 

 а это лекарство от нашей с тобой тоски
 от колыбели до гробовой доски
 спать на ходу жить в непробудном сне
 верить что истины нет и на самом дне
 моря стакана тёмной глухой души
 спи несмеяна нет её не ищи
 

«в прожорливом чреве вагона…» 

 в прожорливом чреве вагона
 встречает лиловый рассвет
 на полке, казённой,
 капризный и томный,
 великий, но русский поэт.
 
 измучен нарзаном и колой,
 бессонницей мается он,
 рифмует глаголы,
 уныло и квёло, —
 типичный, кароче, гандон.
 
 его волосатые ноги
 сиротски в проходе торчат.
 как будто бы строгий,
 но в целом убогий,
 ублюдочный, в сущности, взгляд.
 
 он едет, допустим, с визитом
 в далёкие, скажем, места.
 он быть знаменитым
 хотел, но корытом,
 разбитым, накрылась мечта.
 
 зато есть пальцовки да бзики,
 да мутный укуренный бред. —
 бездарный, безликий,
 гнилой, безъязыкий,
 хуйовенький, в общем, поэт.
 
 в прожорливом чреве вагона
 трясётся движению в такт
 махины стотонной,
 капризный и томный,
 напыщенный, злобный мудак.
 
 

 Новый Раскольников 

 снимал квартиру на дыбенко
 курил дешёвый беломор
 меж холодильником и стенкой
 хранил заржавленный топор
 
 ходил исправно на работу
 по выходным изрядно пил
 роптал на скверную погоду
 годами с книжных полок пыль
 
 не вытирал поскольку к чтенью
 ещё со школы охладел
 приметам снам и провиденью
 не доверял всегда глядел
 
 не дальше собственного носа
 болел конечно за зенит
 и в високосный год под осень
 коньки отбросил не болит
 
 душа о нём да и с чего бы
 душе означенной болеть
 когда он был рождён для гроба
 не жить а так бездарно тлеть
 
 размеренно и бесполезно
 не замечаемый в упор
 судьбою так же как железный
 за холодильником топор
 

пруды и парки петергофа 

 1.

 пруды и парки петергофа,
 петродворцовый неуют.
 вот здесь мы раньше пили кофе,
 вон там глядели на салют,
 
 на этой остановке ждали
 автобус в университет,
 уже подробности едва ли
 припомнишь, ибо столько лет
 
 прошло с тех пор. — одни далече,
 других (тебя) и вовсе нет.
 со временем и вправду легче
 смириться с этим фактом. след
 
 твой тает, тает постоянно,
 совсем исчезнет ли когда?
 как та, за клочьями тумана
 неразличимая, звезда.
 
 2.

 пруды и парки петергофа
 петродворцовый неуют
 лафа слагающему строфы
 про то что бабы не дают
 
 про водку (безусловно бяка)
 про деньги (их вестимо нет)
 про дождь (всё время льёт собака)
 про «где твой чёрный пистолет»
 
 как будто застрелиться впору
 от жизни сумрачной такой
 но отсырел в заначке порох
 к тому же нету под рукой
 
 ствола и как писалось выше
 (смотри вторую пару строк)
 сегодня я из дома вышел
 всего лишь сочинить стишок.
 

«В твоих садах ночует осень…» 

 В твоих садах ночует осень,
 роняет жёлтые плоды,
 в твои задумчивые косы
 вплетает явные следы.
 
 А ты их маскируешь хною,
 дешёвым средством для волос,
 и тяготишься быть со мною,
 как одиночеством, до слёз.
 
 И я, невозмутимый лекарь,
 снимая твой дежурный стресс,
 читаю по смежённым векам
 твоим свой приговор и, без
 
 протеста, честно, принимаю
 урок безжалостной судьбы. —
 Вот-вот уже придёт зима и
 под снегом скроет всё, увы.
 

«Сладко пахнет пролитым бензином…» 

 Сладко пахнет пролитым бензином.
 Спичку поднеси, —
 полыхнет смертельно и картинно. —
 Согласись?
 
 Отойдут на задний план печали. —
 Дескать, всё фигня.
 Мол, отчалил, мол, не плачь ночами
 без меня.
 
 Дескать, вряд ли быть могло иначе,
 не грусти и не
 плачь… Да ты давно уже не плачешь
 обо мне.
 

«осторожно двери закрывали…» 

 осторожно двери закрывали
 скорбно говорили не жилец
 о возможных сроках узнавали
 скоро ли придёт уже конец
 этим принудительным заботам
 о формально всё ещё живом
 предстоящим бредящим уходом
 безнадёжно-раковом больном
 
 третьи сутки не прийти в сознанье
 никого из близких не узнать
 в этой процедуре умиранья
 надо кардинально всё менять
 третьи сутки не расстаться с телом
 насмерть перепуганной душе
 словно суд приговорил к расстрелу
 и вот-вот придут идут уже
 
 странно даже жил согласно плану
 вырастил построил воспитал
 вроде бы трудился неустанно
 а вот лёгкой смерти Бог не дал
 сумрак в доме пролежни на теле
 кто угодно сжальтесь надо мной
 всё яснее в изголовье тени
 прежде отошедших в мир иной
 
 поздно злиться каяться молиться
 в панике молоть полнейший вздор
 с Богом что ли отворяй темницу
 выводи болезную во двор
 залп и стихли тёмные печали
 ни погост не важен ни страна
 отгорел отмаялся отчалил
 мрак и гробовая тишина
 

«уехать прочь на две недели…» 

 уехать прочь на две недели
 в иные (тёплые) края.
 там все при обнажённом теле,
 изъянов тела не тая,
 
 собою наводняют пляжи
 с рассвета и до темноты.
 кусочек крымского пейзажа:
 колени, спины, животы.
 
 там целлюлитная красотка
 желеобразный бюст несёт
 в прохладу вод прибрежных. лодка
 рыбачья медленно плывёт
 
 вдоль горизонта. облак тает
 в невыносимой синеве,
 такого неба не бывает
 в санкт-петербурге. там за две
 
 с полтиной гривны минералка
 в ближайшей лавке (пиво — три).
 там шкуры собственной не жалко —
 ну что с того, что обгорит
 
 слегка, зато пройдут: простуда,
 ринит, артрит, любовь к хандре.
 уехать прочь! свалить, покуда
 сезон… жаль, отпуск в декабре.
 

в метро 

 паклю выцветших волос
 теребит сквозняк ли ветер.
 и тебе на этом свете
 жить, как будто, довелось.
 
 дом, работа, магазин,
 муж, любовник — что в итоге?
 смерть маячит на пороге.
 опускаешь жалюзи
 
 век устало. строг и прост
 макияж, — посмертной маски
 прототип. печальной сказки
 фабула: роддом — погост.
 
 между ними, вроде, жизнь —
 школа, вуз, семья, работа,
 дети, внуки… только что-то
 не сложилось. не сложилось.
 

«после соития всякая тварь печальна…» 

 после соития всякая тварь печальна,
 после распития тянет бухнуть ещё.
 хочешь, я напою тебя чаем,
 поговорю с тобой ни о чём?
 
 радио эльдорадо даёт равеля.
 время вот-вот перевалит за пять утра.
 кто тут печальней нас? — никого. — трезвее
 сколько угодно. чайник вскипел. пора.
 

«в итоге станет всё как прежде…» 

 в итоге станет всё как прежде
 тебя закружит хоровод
 иных соблазнов и надежде
 моей решительно придёт
 
 пиздец стремительный и полный
 как с. лукьяненко (фантаст)
 обидно будет будет больно
 что никогда уже не даст
 
 такая сказочная краля
 такая ветреная ты
 чуть рыхловата правда в талии
 но чиста гений красоты
 

«загремела в дурку таня…» 

 загремела в дурку таня
 да и ладно с ней
 мы о том жалеть не станем
 докторам видней
 
 кто из нас больной и буйный
 кто здоров как лось
 до свиданья таня будем
 навещать авось
 

«чулочки в сеточку…» 

 чулочки в сеточку
 готичная помада
 ах детка-веточка
 из катькиного сада
 
 вниз по садовой ми-
 мо суетной апрашки
 меня с собой возьми
 со мной не так и страшно
 
 хотя куда я в не-
 начищенных ботинках
 я пуст сударыня
 прохожий-невидимка
 
 иду за вами лишь
 до станции сенная
 а там гудбай малыш
 не вспомню не узнаю
 

«а это, братец, полная луна…» 

                   жить тяжело и неуютно
                               Борис Рыжий …

а это, братец, полная луна
 заглядывает в общую палату.
 где небо из окна и тишина,
 где тяжесть принудительного сна —
 покой, порядок.
 
 где дальше заскорузлый коридор.
 дежурный врач сжимает папиросный
 мундштук в зубах, разглядывая двор
 задумчиво — всё то же: морг, забор,
 каталка, простынь.
 
 и лунный свет струится с высоты,
 где я и ты.
 

«и жизнь твоя ненастоящая…» 

 и жизнь твоя ненастоящая
 и смерть нелепою была
 лежи теперь в сосновом ящике
 обыкновенного стола
 
 в страницы книги замурованный
 веди пустым минутам счёт
 пока другой командированный
 тебя однажды не прочтёт
 
 с гримасой скуки и уныния
 на плохо выбритом лице
 чья жизни оборвётся линия
 нелепым приступом в конце
 

«вот и всё любимая вот и всё…» 

 вот и всё любимая вот и всё
 бурый шарф намотан на колесо
 мчит вперёд стремительный кадиллак
 всем гудлак
 
 не судьба любимая не судьба
 болт забитый сорванная резьба
 миг и ты у пропасти на краю
 всем адью
 
 да и я по совести говоря
 в непроглядных сумерках декабря
 неспроста забрался на табурет
 всем привет
 

«четыре-дэ литература…» 

              Я делаю литературу следующего измерения.
                                              Михаил Шишкин 

четыре-дэ литература
 для ординарного ума
 невыносимая халтура
 другое дело литгурма-
 нитарий с отрешённым ликом
 и марсианином внутри
 ему бесспорно льстит к велико-
 му рожденью новой ли-
 тературы быть причастным
 хотя он знает сам прекрасно
 на что феномен сей не множь
 всё ноль наёбка пшик пиздёж
 

речёвка 

 ничего не происходит
 да и не произойдёт
 мент похмельно жезлом водит
 мимо дерево растёт
 возле ржавого забора
 смотрит в небо одиссей
 он домой ещё не скоро
 он из дома насовсем
 
 ничего не происходит
 кроме разве что весны
 те же траблы на работе
 те же мысли те же сны
 из порожнего в пустое
 суета-тире-дела
 что нам стоит дом построить
 а потом спалить дотла
 
 или жить семья заботы
 дети внуки горсть земли
 эти крылья для полёта
 эта шея для петли
 этот город на болоте
 сплав бетона и стекла
 бомж в подземном переходе
 хлещет прану из горла
 
 ната делает карьеру
 вера вышла за мента
 влад вернулся из танжера
 суета-тире-тщета
 оля кроликов разводит
 николай баклуши бьёт
 ничего не происходит
 да и не произойдет
 
 

 «это ты что ли…» 

 это ты что ли
 в пирогах штолле
 куришь парламент
 плетёшь орнаменты
 виртуозной лжи
 потенциальному мужу
 чувствуется мужик
 конкретно прогружен
 
 я иду мимо
 над головой апрель
 птахи свистят гимны
 весне ибо оттепель
 ибо пора брачных
 игрищ так не сочти за глум
 замужеств тебе удачных
 до пенсии минимум
 

13.06 

 …вот и черешня пошла.
 (ненавижу черешню).
 полдень. избыток тепла
 проявляется внешне
 в мареве над мостовой,
 в тополиной позёмке,
 в жизни, уже неживой.
 по заваленной плёнке
 плоский скользит персонаж. —
 твой любимый типаж.
 
 в лёгких не воздух, но смог,
 перегрета трахея.
 город, считай, занемог, —
 переулки глухие,
 улицы, парки, дома,
 едкий дёготь глотая,
 медленно сходят с ума,
 постепенно впадая
 в кататонический ад. —
 твой любимый расклад.
 
 ленту на кадры дробя,
 аппарат, допотопный,
 крутит кино, где тебя
 этот город загробный
 водит по давним местам —
 переулкам и скверам.
 где парадигма проста —
 ни надежды, ни веры.
 тусклый мерцающий свет,
 и катарсиса нет.
 

Бабочка нáбоков 

 1.

 порхает нáбоков над лугом
 хвостом немая рыба бьёт
 твоя печальная подруга
 случайных песен не поёт
 
 ей больше незачем и не чем
 ей тело — мраморный протез
 так ждать тебя гораздо легче
 без боли в сердце сердца без
 
 ей безупречен изыск линий
 ей скорбь навек гляди Улисс
 и лучше так — под сенью пиний
 чем затхлый «заячий ремиз»
 
 ты никудышным был супругом
 но как вдовство тебе к лицу
 порхает нáбоков над лугом
 роняет чахлую пыльцу
 
 2.

 нáбоков спит и видит как лаоцзы
 ловит в верховьях длинной реки янцзы
 бабочек обрывает у них крыла
 давит изуродованные тела
 
 нáбоков огорчается но во сне
 не в состоянии повлиять на расклад и не
 в состоянии увернуться от ловких рук
 тело ломается с хрустом и этот звук
 
 последнее что он чувствует прежде чем
 откинуть коньки совсем
 

«как будто бы это не мы с тобой…» 

 …как будто бы это не мы с тобой —
 посторонние, что ли.
 словно — это не у меня запой,
 это не я без боя
 оставляю последние рубежи,
 вязну во лжи.
 
 как будто бы это всё как в кино. —
 силуэты с экрана.
 в зрительном зале темным-темно,
 киномеханик, пьяно
 кашляя, курит сырой памир,
 рушится мир.
 
 а фильм — бездарный, с массой длиннот,
 да и снят на свему,
 и нет никакого кайфа от
 него — всё не в тему.
 но я сижу, как дурак, в последнем ряду —
 никак не уйду.
 

«тяжкий жребий проклиная…» 

 тяжкий жребий проклиная,
 знай, — за крайнею чертой
 не случится жизнь иная.
 только старец с бородой,
 что совковая лопата,
 в дланях длинное весло,
 не за совесть, но за плату,
 чёлн, гружёный тяжело,
 по притокам ахерона
 направляет в царство тьмы.
 где, по жанровым законам,
 навсегда осядем мы.
 
 где ни звука нет, ни света,
 льётся скорбная печаль,
 да орфей, и. о. поэта,
 клянчит в пропуске печать.
 но мандат его просрочен,
 раскурочен инструмент,
 сам бессвязное бормочет,
 словно нюхал клей момент;
 но, в краю теней и мрака,
 безусловно, решена
 участь всякого, и, всяко,
 причитаньям грош цена.
 
 это только в дольнем мире:
 выйдешь к роще у реки,
 вдаришь чувственно по лире,
 ляпнешь в рифму две строки.
 глядь, — несут венок лавровый
 и торжественный нектар, —
 ювелиру, дескать, слова
 за его бесценный дар.
 а уж как велись пейзанки —
 норовили всё в гарем.
 правда, как-то раз по пьянке
 упромыслили совсем.
 
 и возврата нет к былому,
 как пощады ни канючь, —
 скажут: что ещё за клоун,
 да запрут на дальний ключ.
 полусонной станешь тенью,
 молчаливой и пустой,
 уподоблен привиденью,
 лёгкой дымке над водой,
 по которой древний старец
 бодро шлёпает веслом.
 
 хрен чего от нас останется,
 никому не повезло.
 
 

 «у механической машины…» 

 у механической машины
 ни головы ни сердца нет
 всё шестерёнки да пружины
 да никель стёршихся монет
 
 да стопка чёрного винила
 за тёмной патиной стекла
 всё то что память хоронила
 она по кругу завела
 
 чу набирает обороты
 и так тревожно на душе
 как будто вновь решится что-то
 вот-вот изменится уже
 

«В подъезде надписи на стенах…» 

 В подъезде надписи на стенах:
 «Г. О. рулит», «Тату — говно»,
 «Мы одиноки во вселенной
 Бесповоротно и давно»,
 
 «Люблю тебя, Петра творенье»,
 «Здесь были А+Я», «Зенит» —
 Опять в пролёте. Настроенье —
 Достать и закурить. Звенит
 
 Внизу железная пружина. —
 Припёрся, видимо, сосед
 По этажу. Он тоже глина
 В руках творца. Он 30 лет
 
 Детали точит на заводе
 Для стратегической херни.
 С ним можно только о погоде
 И то недолго, сам он вроде
 Судьбой своей — вполне. Огни
 
 Окрестных фонарей снаружи
 Мерцают в пыльное окно.
 Случайный дождик морщит лужи.
 В руке окурок тлеет вчуже.
 Г. О. рулит, Тату — говно.
 

«крутится прогулочный кораблик…» 

 крутится прогулочный кораблик
 между двух мостов
 некто произносит крибле-крабле
 опаньки — готов
 
 ты теперь мультяшный и нелепый
 персонаж (судьба)
 что с того что дождик сыплет с неба
 что мундштук к губам
 
 добрый ангел неспеша подносит
 медлит смотрит вниз
 где опять хозяйничает осень
 где (пойди проспись)
 
 я стою среди невы качаясь
 пароходу в такт
 пропадая (публике на зависть)
 не за грош за так
 

«жили они счастливо но недолго…» 

 жили они счастливо но недолго
 потому что умерли в один день
 ехала по дороге волга
 оборотень
 
 радостно клаксонила да урчала
 бликовали лаковые бока
 ну и напоролась как скалы
 на облака
 
 как так получается — жили были
 а потом внезапно пиндык и всё?
 я лежу в соседней с тобой могиле
 наискосок
 

«осень воняет псиной…» 

 осень воняет псиной
 бродячим котом
 рыбой из магазина
 сырым пальто
 дрянью заплесневелой
 гнилым дождём
 боже пошли нам белый
 снег
 с нетерпеньем ждём
 

«Она молчит, как партизан об лёд…» 

 Она молчит, как партизан об лёд,
 как рыба на допросе.
 И время нескончаемо идёт.
 И эта осень
 ладони зябко прячет в рукава.
 Твоё молчанье
 затягивает. Кругом голова… 
 
 Не отвечай мне.
 

«Шифроваться от себя самого…» 

 Шифроваться от себя самого,
 повторяя — ничего-ничего.
 Что в стакане? — Остывающий чай.
 «Я скучаю». Вот и ты поскучай.
 
 Всё налажено, известен маршрут,
 пересадок никаких на пути.
 Там и любят, и жалеют, и ждут.
 (Может правда взять и всё же сойти?)
 
 И глядишь под перестук за окно,
 краем глаза верстовые столбы
 отмечая. Сколько их? — Всё равно
 сколько их. Но если бы…
 Если бы…
 

«когда аэронавт, взлетая…» 

 когда аэронавт, взлетая,
 пронзить стремится облака, —
 меня преследует простая
 назойливая мысль: ага!
 
 вот он вцепился в эти крылья,
 но, оборви ему полёт, —
 он насмерть разобьется или
 всего лишь копчик отобьёт?
 

«напишу тебе стишок…» 

                 …напиши, что всё будет хорошо © 

напишу тебе стишок
 на заказ
 типа будет хорошо
 всё у нас
 
 нам любой прогноз другой
 ни к чему
 будет всё у нас с тобой
 по уму
 
 вместе будет или врозь —
 не грузись
 будет всё у нас авось
 зашибись
 
 наизусть как мантру пой
 мой стишок
 будет всё у нас с тобой
 хорошо
 
 напишу тебе стишок
 на заказ
 типа будет хорошо
 всё у нас
 

«незатейливы приметы…» 

 незатейливы приметы
 беспорядочного быта
 одинокого поэта
 у разбитого корыта
 
 он по молодости словом
 выжигал сердца и души
 а теперь он старый клоун
 никому совсем не нужен
 
 у него на кухне мыши
 под диваном пыль да мусор
 навсегда похоже вышла
 из его жилища муза
 
 и маршрут ему стандартный
 мимо булочной на плаху
 ковылять походкой ватной
 престарелого казаха
 
 глянь вечернею аллеей
 он проходит зыбкой тенью
 с каждым шагом всё вернее
 погружаясь в мрак забвенья
 

«это уже не ты…» 

 это уже не ты,
 даже не тень. —
 отзвук былой беды,
 закрытая тема.
 
 женщина в тридцать пять —
 лицо, кожа,
 голос — не опознать,
 не похожа.
 
 это уже не ты,
 слава богу.
 круговерть суеты
 понемногу
 
 нас превратила в тех,
 кем мы стали. —
 жесты, походка, смех
 и так далее.
 
 каждый идёт своим
 (в пропасть, к звёздам).
 как это — с яблонь дым,
 баба с возу.
 

«Жизнь привидится иная…» 

                   Я тебя не вспоминаю 
                            Георгий Иванов 

Жизнь привидится иная
 На излёте этой, но:
 
 «Я тебя не вспоминаю,
 Всё прошло давным-давно»
 
 И казалось бы, откуда
 Этот морок, этот бред?
 
 «Умирай уже, покуда
 Кроме этой — жизни нет».
 

«ты будешь жить…» 

               …у неё занавески в разводах
                                         В.В.

 ты будешь жить, ты будешь долго жить:
 растить детей, варить супы и кашки,
 стирать платки, трусы, носки, рубашки.
 по выходным под пиво грызть фисташки,
 уютом и покоем дорожить.
 
 ты будешь жить, ты будешь жить всегда:
 дарить подарки близким и знакомым
 на праздники; не выходя из комы,
 блюсти порядок в анфиладе комнат,
 всё время чем-то важным занята.
 
 я тоже буду жить, пока вода
 из кухонного вытекает крана,
 и зарастает ржавчиною ванна,
 и покрывает плесень дно стакана,
 и догорает давняя звезда.
 

«сделавши харакири…» 

 сделавши харакири не плачут по
 испорченному костюму кишкам наружу
 недочитанному роману эдгара по
 (рюноско акутагавы эдогавы рэмпо)
 недослушанной композиции в стиле фьюжн
 
 сделавши харакири глядишь вперёд
 заново просветлённый как вечный ленин
 видишь это вселенная вспорола себе живот
 и из этой распахнутой ножевой
 ласково приближаются чьи-то тени