Осень 

Пора золотая, я тоже
бываю порой золотым.
И каждого слова дороже
идущее следом за ним.

Строка на глазах дорожает,
как солнечный луч в сентябре,
и, кажется, воображает,
что купит пощаду себе.


* * *

Учись естественности фразы
у леса русского, братан,
пока тиран куёт указы.
Храни тебя твой Мандельштам.

Валы ревучи, грозны тучи,
и люди тоже таковы.
Но нет во всей вселенной круче,
чем царскосельские, братвы.


* * *

медикаменты комедианты
белый товар
клейкие ленты атласные банты
чёрный отвар
скачет мазурка или мензурка
пляшет в руке
дни пролетели так быстро так юрко
словно в зверьке


Вечность 

Вечность вьётся виноградом
между стен,
где-то там, но где-то рядом
между тем.

Вроде западное что-то,
не про нас,
не лоза у нас — болота,
непролаз.

Но уже из наших кто-то
там пролез,
будто на обои фото
энский лес.


* * *

а за всем за этим стоит работа
до седьмого чуть не сказал
колена и торчит из-под пятницы не суббота
а само воскресенье мужского тлена
подо всем под этим течёт угрюмо
и струится чуть не сказал кровища
а на самом деле бежит без шума
за обшивку трюма вода водичка


Новому веку 

Нетленное что-то, что больше,
воспой,соловейка,
ты пел о скончанье,
воспой же рождение века.

И пусть это будет нетленка,
а не однодневка,
и пусть это будет не клетка
и даже не ветка.


Поэту 

Ты царь: живи один. 

 Словарь, где слово от словца
другим отделено,
но одиночество творца
сливается в одно...

Творец наш страшно одинок,
о нём подумай, царь,
когда вотще звонит звонок
и не подходит тварь.


* * *

Чёрное небо стоит над Москвой.
Тянется дым из трубы.
Мне ли, как фабрике полуживой,
плату просить за труды?

Сам себе жертвенник, сам себе жрец
перлами речи родной
заворожённый ныряльщик и жнец
плевел, посеянных мной, —

я воскурю, воскурю фимиам,
я принесу-вознесу
жертву-хвалу, как валам, временам
в море, как соснам в лесу.

Залпы утиных и прочих охот
не повредят соловью.
Сам себе поп, сумасшедший приход
времени благословлю...

Это из детства прилив дурноты,
дяденек пьяных галдёж,
тётенек глупых расспросы — кем ты
станешь, когда подрастёшь?

Дымом обратным из неба Москвы,
снегом на Крымском мосту,
влажным клубком табака и травы
стану, когда подрасту.

За ухом зверя из моря треплю,
зверь мой, кровиночка, век;
мнимою близостью хвастать люблю,
маленький я человек.

Дымом до ветхозаветных ноздрей,
новозаветных ушей
словом дойти, заостриться острей
смерти при жизни умей.

(6 января 1997) 
  

Евангелие 

1 

...свидетельствует о Мне Отец, пославший Меня. 
Иоан. 8 

Кто рос и серебро на ус
наматывал в пути,
тот золота приятный груз
губою ощути.
Попробуй золото на вкус,
кто в тридцать смог найти,
как и Господь наш Иисус,
пославшего почти.

2 

Ангел же сказал ему: не бойся… 
Лук. 1 

Иосиф Бродский умер,
стихи на Рождество
теперь слагает Кушнер,
как может, за него.
На третью годовщину
сложу и я стихи.
Младенца и мужчину
не бойтесь, пастухи.

(Январь 1999) 
  

* * *

Каждое утро Господне
кто-то стирает с доски,
кто-то до блеска сегодня
мне прочищает мозги,
чтоб не осталось пылинки
там от вчерашнего дня,
буковки или картинки...
Кто-то ревнует меня.


Жизнь 

Теснее, и проще, и строже
мужчины общаются с ней.
Как с женщиной, Господи Боже!
А я не желаю тесней.
Мне кажется, тесно и строго
и так уже в доме моём,
как будто под Господа Бога
часть зданья сдаётся внаём.
И жизнь для меня — прихожанка,
Мария, что в прошлом грешна,
а ныне — твердыня, жестянка,
гражданка, чужая жена.


* * *

Ты тёмная личность.
Мне нравишься ты
за академичность
своей темноты.
В тебе ни просвета.
Лишь ровный огонь
обратного цвета.
Лишь уголь нагой.
И твой заполярный
я вижу кошмар
как непопулярный,
но истинный дар.


* * *

Не меняется от перемены мест,
но не сумма, нет,
а сума и крест, необъятный крест,
перемётный свет.
Ненагляден день, безоружна ночь,
а сума пуста,
и с крестом не может никто помочь,
окромя Христа.


* * *

Заклинаю всё громче,
не стесняюсь при всех,
отпусти меня, Отче,
ибо я — это грех.
Различаю всё чётче
серебрящийся смех,
не смеши меня, Отче,
не вводи меня в грех.


* * *

Мальчик слабохарактерный,
молодой человек
с незажившей царапиной,
я прикладывал снег,
падал снег, я прикладывал,
и покорством своим
я покойников радовал,
досаждая живым.


* * *

Всё сложнее, а эхо всё проще,
проще, будто бы сойка поёт,
отвечает, выводит из рощи,
это эхо, а эхо не врёт.
Что нам жизни и смерти чужие?
Не пора ли глаза утереть.
Что — Россия? Мы сами большие.
Нам самим предстоит умереть.


23.3.99 

Двадцать третьего третьего
девяносто девятого.
Не загадывай впредь его,
ибо беден загад его.
Ибо царствен закат его,
несмотря на столетье
и коллапс тридевятого,
как желание третье.


Стихотворения,
не вошедшие в сборники


* * *

Дай поцелую, дай руки дотронусь
через века.
Невероятно важная подробность
твоя рука.
У выпускницы ямочки играют,
и желваки
по скулам, как лады, перебирают
выпускники.
Ты смелая была и не ломака.
Через века
мне ножницы, и камень, и бумага
твоя рука.


Народная драма 

К Ивану-да-Марье я третьим примкну
последней любовью заняться.
Безносая смотрит, прилипнув к окну,
но не на чем ей удержаться.
С Иваном-да-Марьей, а больше ни с кем.
Утихни, хиппарь-колокольчик.
И глух, наедаясь любовью, и нем,
Иван отступить не захочет.
И Марья к иконам глаза отведёт,
но третьего чревом признает,
простые слова для Ивана найдёт,
и смерти дурак уступает.
Любви пересол проберёт по спине:
не ветром склонённая Марья —
докуда коса дорастает ко мне...
Настенный сорву календарь я —
всё кончено!.. Сельский захлопает клуб
и фабрики цех трикотажный.
Вот так же и мы на убой и на сруб, —
С любовью подумает каждый.


Вина 

С каждой станции вина мне кивала
и цветы, как на могилы, бросала,
назидательней иного кимвала
пятаками, как из гроба, бряцала.
С каждой станции оранжевой ветки
самодвижущегося лабиринта,
самоцветы и гранит пятилетки
разменявшего на кафель обидно.
Так проходит колебанье состава,
Когановича хозяйственный подвиг,
Ногина святого сводника слава,
тряхомундия транзита проходит.
Чем ты хочешь напугать меня, дура?
Ты — Вина и занимала за Болью.
Провалившаяся кандидатура
эскалатора, что движим любовью.
Я сморгну легко видение морга,
уступлю моей принцессе ступеньку,
ждать велю на стороне Военторга
и продам, как в старину, за копейку.

(1996) 
  

* * *

на окраине на окраине
где в овраге цвела сирень
и у девочек как при барине
трепетала в аллее тень
и у мальчиков как при Бунине
вышиваньем пятнала грудь
тень берёзы седой игуменьи
с накарябанным не забудь
пробежавшее между пальчиков
а до этого по усам
страстных девочек рослых мальчиков
помнит древний Универсам


* * *

По струнам всеми пальцами мутузя,
пел песни двор и посылал гонцов,
и каждого второго звали Кузя:
Кузьмин, Кузьменко, чаще Кузнецов
Гонец вернётся из Универсама,
агдам рубинов и портвейн пунцов,
что это не Олеся, а Оксана,
навек запомнит младший Кузнецов.
Боец вернётся из Афганистана,
все будет хорошо в конце концов,
все будет совершенно как всегда, но
с той разницей, что это — Кузнецов.


Кувшинка 

Лодка качалась, за нею кувшинка
в такт на волне.
Не мимикрии напрасной ужимка
нравилась мне.
Нравилось мне, что ей тоже негоже
прясть ничего.
Что передрать отражение дрожи
исключено.
Нервная гребля от страшного стебля
без головы.
Нравилась мысль провалиться немедля
в тартарары.


* * *

Так фокусник захочет объяснить,
но, со словами сладить не умея,
повествованья потеряет нить,
и пропадёт у фокуса идея.
Как опустился иллюзионист!
Он так давно с животными, что лает —
не говорит, и на руку нечист,
и голубей, того, употребляет.


Икона 

Будем ждать, будем век коротать,
будем Саймона слушать Гарфанкела,
будем Библию тоже читать:
ты за ангела, я за архангела.
Я пойду за тебя помолюсь,
путь из кухни проделаю в комнату,
не боюсь — и теперь признаюсь:
я ведь выменял эту икону-то.
В доме не было нашем икон,
по меня повела Богородица,
привела пионера в притон,
где контрасты по-скорому сходятся.
Там Она мне смотрела сквозь мглу —
и тогда я вино своё выставил;
дома гордо повесил в углу,
даже из пионеров не выступил.


* * *

Включу-ка я лёгкую музыку, вот что.
Я тоже ведь лёгкая вещь.
Я тоже ведь создан как будто нарочно,
чтоб публику-дуру развлечь.
И я повторяюсь, как музыка эта
по просьбам рабочих людей,
а после распада, суверенитета —
звучу по заявкам блядей.


* * *

На фотографиях недопроявленных,
вложенных между страниц,
меж недописанных и неотправленных —
наполовину вернись.
Встань, улыбаясь, змея, перед кодаком,
чиз или шит прошипи,
чтоб проявлявшим тебя второгодникам
вдруг захотелось пи-пи.


* * *

ты только влюблённая щепка
в разбившийся борт корабля
настолько влюблённая крепко
насколько в канат конопля
нас вместе мотает по волнам
ведь я прилепился к тебе
в библейском значении полном
распятьем к погибшей стене


Однокласснице 

Я не помню имени твоего.
И кому интересно теперь оно?
Но твою фамилию через «о»
там, где надо «а», не забыл. Смешно.
Ты была Еленой скорей всего.
И теперь ты знаешь, что жизнь — оно,
то, что тоже пишется через «о».
Это очень пошло и не смешно.


* * *

Так всегда происходит на свете:
мы влюблённые дети ещё,
но уже разлучённые дети.
Это жизнь. С чем рифмуют её?
Мы ещё в этом деле ягнята,
а по жизни и вовсе щенки,
но уже всё понятно. Не надо,
не реви, но и баб не щади.


* * *

Я лягу спать, мне будет сниться
твоя отдельно голова,
отдельно таз и поясница.
Расчленена, а всё жива!
При коммунистах в балагане
пилили женщин по частям.
И ту, которая с ногами,
отдельно помню по ногтям.


Из Бодлера 

Ну какая вам разница, как я живу?
Ну, допустим, я сплю,
а когда просыпаюсь, то сплю наяву
и курю коноплю.
Я из тайны растительной сонным шмелём
вдохновенье сосу.
А ещё я в пчелу трудовую влюблён,
деловую осу.


* * *

Заставят вздрогнуть шорохи ночные.
И храброго заставят свет зажечь,
и стены оглядеть, и не впервые
 успеть, засечь. Что именно засечь?
Я человек скорее малодушный
и в темноте от шорохов дрожу...
Так мистики не любит сокол скучный
и ужасы не нравятся ужу.


Романс 

Презрительным рассмейся смехом
и надо мной, и надо мной,
как над каким-нибудь чучмеком;
езжай домой, скажи, домой.
Во мне священного таланта
не признавай, не признавай,
не убивай меня — и ладно;
не зарывай, не зарывай.


* * *

За наблюденьем облаков,
за созерцаньем кучевых,
я вспоминаю чуваков
и соответственно чувих.
Я вспоминаю их отцов
и матерей, но почему?
Ну почему, в конце концов,
я — сторож брату моему?


Изыскание 

По брусчатке, как сказано у Михалкова
и украдено у Маршака,
ну а тот это слово у Бёрнса какого
напрокат одолжил на пока...
Я нашёл подтвержденье догадки у Даля:
нет брусчатки в его словаре.
И сгубившая Бернса позёмка седая
по-живому метёт в ноябре.


Тайна 

Бежать озабоченным кроликом
из книжки любимой твоей;
лежать молодым алкоголиком,
как в книжке на сей раз моей.
Английскими были писатели,
им было понять нелегко,
что русскими будут читатели,
а втайне — насрать глубоко.


* * *

То, что ворота в дерьме
(дёгтя нема),
стало совсем незаме-
тно, как зима.
Всем позабылось в селе,
как на позор
голой тащил по земле
жучку трезор.


Лиса и Колобок. Памятник 

Вандалы надругались над лисицей,
железный нос скрутили в рог и вбок.
И как ни посмотри со всех позиций -
опять свободен круглый полубог.
Свободен гений вольного побега
и русского ухода от родных
до полного уничтоженья эго
в петлянии тропиночек лесных.


* * *

Не играй ты, военный оркестр,
медью воздуха не накаляй.
Пусть Георгий таскает свой крест,
да поможет ему Николай.
То он крест из бесчинства пропьёт,
то он дедовский орден проест...
Это я не про русский народ.
Всё в порядке, военный оркестр.


* * *

ещё моя молитва
не произнесена
ещё на грунт палитра
не перенесена
она на самом деле
не так уж и бедна
но краски оскудели
и вся земля видна


* * *

Здесь каждый с азбукою Морзе
хоть понаслышке, но знаком.
Она соперничает в пользе
с обыкновенным языком.
Куда поэзии в морозной
стране до азбуки морской?
Где что ни звук — то вопль бесслёзный
от океана до Тверской.


Одной семье 

В Новодевичьем монастыре,
где надгробия витиеваты,
где лежат генералы тире
лейтенанты,
там, где ищет могилу Хруща
экскурсантов колонна,
вы, давно ничего не ища,
почиваете скромно.
Ваши лавры достались плющу,
деревенской крапиве.
Вы простили, а я не прощу
и в могиле.
Я сведу их с ума, судия,
экскурсанта, туриста.
А Хрущёв будет думать, что я
Монте-Кристо.


* * *

памяти А. В. 

Когда роковая обида
за горло актёра берёт,
он больше не делает вида,
что только на сцене умрёт.
Обида из мелких, обидка.
Но надо же как-то с доски
фигуру убрать недобитка,
добить, говоря по-мужски.


* * *

Так воин хочет отдохнуть, а ворон хочет есть
и принимает долгий сон он не за то, что есть.
Он принимает сон за смерть по общей слепоте.
Все слепнут. Вороны и те, да, вороны и те.
Так от начала всех времён до самого конца —
один уснул и в нём другой провидит мертвеца,
как будто ворон — человек, да, волк и чёрный вран.
А ты, делящий с ним ночлег, ты как бы ресторан...
А мне велели передать, что воин будет спать,
и просыпаться, и впадать в беспамятство опять.


Эдем 

я не обижен не знаю как вы
я не обманут ничем
в первую очередь видом москвы
с ленинских гор на эдем
всё любовался бы с ленинских гор
всё бы прихлёбывал я
в знак уважения тёплый кагор
к церкви крестившей меня
слышу у павла звонят и петра
даже сквозь снобский прищур
вижу на тополь склонилась ветла
даже уже чересчур
здесь родилась моя мама затем
чтобы влюбиться в отца
чтобы нерусскому слову эдем
здесь обрусеть до конца
чтобы дитя их могло говорить
это дитя это я
чтобы москвы не могли покорить
чёрные наши друзья


* * *

Ежедневно, почти ежечасно
упиваюсь я жизнью земной.
Это так для здоровья опасно...
Быть тебе не советую мной.
В синем небе летают драконы,
а внутри расцветают цветы,
и драконы с цветами влекомы
не туда, куда думаешь ты.
Упоенье, потом привыканье
и зависимость от пустяков:
от китайской завешанных тканью
облаков, от тайваньских стихов...


Пасха 

Гуляй, душа, на Пасху где придётся,
где день тебя застанет, осиян
благою вестью, дескать, всё вернётся
для всех, грешно смеяться, россиян.
Так вышло, что не в шумной дискотеке
тусуется на Пасху русский дух,
а в том элитном клубе, где калеки
предпочитают проводить досуг.


* * *

пусть приходят кто приходит
пусть вокруг меня встают
это чудо происходит
что уже не осмеют
пусть в пещере из бетона
исполняется обет
и склоняется мадонна
над младенцем средних лет


* * *

Поднимется безжалостная ртуть,
забьётся в тесном градуснике жар.
И градусов тех некому стряхнуть.
На месте ртути я бы продолжал.
Стеклянный купол — это не предел.
Больной бессилен, сковано плечо.
На месте ртути я б не охладел,
а стал ковать, покуда горячо.


* * *

Любой из полевых цветов —
не только василёк —
любой предать тебя готов
за жизнь и кошелёк.
Травинка, жёлудь, и листок,
и ягода, и гриб
открыли б Западу Восток,
когда б они могли б.


* * *

однообразный ход
часов и мерный бой
однообразный лёт
минут и бог с тобой
и уходи совсем
я время тороплю
ведь я его не ем
и больше с ним не сплю


* * *

Начинается проза, но жизнь побеждает её,
и поэзия снова, без шапки, без пуговиц двух,
прямо через ограду, чугунное через литьё,
нет, не перелезает, но перелетает, как дух.
Улыбается чуть снисходительно мне Аполлон,
это он, это жизнь и поэзия, рваный рукав,
мой кумир, как сказали бы раньше, и мой эталон,
как сказали бы позже, а ныне не скажут никак.


* * *

Уходит дитя за слепцами
Небесного Града искать,
таскаться в пыли месяцами,
годами и палки таскать.
Не видят они понарошку,
но только сельцо на пути —
слепцы окликают Алёшку,
чтоб подал им палку войти.
А время до Ерусалима
в лаптях-скороходах
бежит воистину неумолимо,
как разом прозревший мужик.


* * *

Когда кричит ночная электричка,
я не могу волнения сдержать,
и я кричу: умолкни, истеричка,
и умоляю дальше продолжать.
Никто из наших, русских и почти что,
не может не почувствовать укол,
когда кричит ночная электричка,
быть мужиком, не спрашивать по ком.


* * *

Напрягая усталые фибры,
я спрошу министерство путей:
это правда, что все они гиблы,
как мы только узнали теперь?
Почему нам опять не сказали,
что не ходят туда поезда,
что стоят поезда на вокзале,
вообще не идут никуда.
Отъезжающих и провожатых
застилают дыханья клубы,
вырываясь из тёплых, разжатых,
не смягчивших гранитной трубы.


На железной дороге 

Вот боль моя. Вот станция простая.
Всё у неё написано на лбу.
Что скажет имя, мимо пролетая?
Что имя не влияет на судьбу.
Другое имя при царе носила,
сменила паспорт при большевиках,
их тут когда-то много колесило.
Теперь они никто и звать никак.
А станция стоит. И тёмной ночью
под фонарем горит её чело.
И видит путешественник воочью,
что даже имя — это ничего.


Ценник 

От вещи останется ценник.
Не верится — десять рублей.
Останется Ленин от денег,
на лоб ему ценник приклей.
Не плюй на возложенный веник,
камней не бросай в мавзолей,
как провинциал шизофреник.
Войди, поклонись и приклей.


* * *

Загорится огонь, загорится
электрический в комнате свет,
где последняя императрица
зашивает брильянты в корсет.
Где-то фрейлин ведут адъютанты,
избочась, в ледяную кровать.
Но дороже всего — бриллианты.
Это можно теперь не скрывать.


Даль 

На спиритическом сеансе
крутилась блюдечка эмаль,
и отвечал в манере басни
Олег нам почему-то Даль.
Был медиум с Кубани родом
и уверял, что лучше всех
загробным сурдопереводом
владеет именно Олех.


Облегчение 

1 

бежит по стене и чуть-чуть над стеной
на фоне дворца минарета
в чалме похититель и туфле одной
с носком разогнувшимся где-то
полны шаровары чалма набекрень
сбежит умудрённый аллахом
и стражников свору обманет олень
с глупцом обменявшись халатом

2 

синдбад-мореход раскуривший кальян
утратил всю смуглость лица
и сделался страшно багров и румян
как роза в саду мертвеца
раскурен кальян и отложен коран
и спутников прочь отнесло
прибило к подушкам диковинных стран
шайтана морского весло


* * *

Жизнь прошла, понимаешь, Марина.
Мне не стыдно такое сказать.
Ну не вся, ну почти половина.
Чем докажешь? А чем доказать,

что ли возле молельного дома
поцелуем, проблемой рубля,
незавидною должностью «пома»
режиссёра, снимавшего для

пионерского возраста; что ли
башней Шуховской — эрой ТВ,
специальною школой, о школе
по-французски, да память mauvai,

да подумаешь: «лучше и чище» —
и впервые окажешься прав.
Закатает обратно губищи
драгоценного времени сплав.

Увлажнённые выкатил зенки
проницающий рыбу на дне,
было дело — под юбкой коленки,
постороннего наедине, —

непроглядно. Скорее из кожи
истончившейся вылезешь вон.
Жизнь прошла без обмана, чего же
поднимать мелодический звон —

лбом о сторону прочного сплава,
доказательства скрыты внутри...
Говоришь, половина? — И слава
Богу. Вся, говоришь? Говори.


* * *

Я только заполняю паузу.
Не оборачивай лица,
не прекращай внезапно трапезу
для ресторанного певца.
Кого тебе напомнил внешне я —
от сотрапезника таи.
не то верну порядки прежние
и годы вешние твои.


* * *

Кольца твои и серёжки.
Пудра и лак для ногтей.
Твёрдые ножки и рожки
для Мнемозины моей.
Долго держалась помада.
Дольше, чем собственно рот,
дольше, чем собственно надо
тем, кто даёт и берёт.


* * *

По небесам гуляли мы с тобою,
как будто бы обыкновенно шли
мы улицей банальной мостовою,
просёлочной дорогою земли.
И что есть это небо над Москвою,
когда в нём те же крутятся рубли
и доллары осеннею листвою,
а мы и в небе, бэби, на мели?


* * *

пили кофе пили сухое вино
ели торт
это было очень и очень давно
до реформ
пили кофе слушали магнитофон
до сих пор
те ли это плёнки сверкнут из крон
как топор


* * *

Уж истекла его гарантия,
но всё колеблется листок.
Уже его честная братия
вся полегла наискосок.
Уж ветру пишут ветви голые
в петиции берестяной:
заколебала аллегория
уже душевной простотой.


Орошение 

Слушать дождь, даже большее:
стать дождём самому.
Это как многобожие
испытать одному.

Сам себя по-над кровлею
оросил серафим,
увлечённый торговлею
лишь собою самим.


* * *

не верят в кукловода куклы
не признают его за власть
и посылают на три буквы
того кто им разинул пасть

а в зале зрители смеются
да так что кажется вот-вот
все их верёвочки совьются
в канат или канал сольются
в один надорванный живот


* * *

Будет дождь идти, стекать с карнизов
и воспоминанья навевать.
Я — как дождь, я весь — железу вызов,
а пройду — ты будешь вспоминать.
Будет дождь стучать о мостовую,
из каменьев слёзы выбивать.
Я — как дождь, я весь — не существую,
а тебе даю существовать.