|
Михаил Айзенберг
После отчаяния
— Как вы не можете уразуметь, что советский человек бездарен вовсе не индивидуально, но антропологически: по самой своей природе, по определению?
— Так что ж мне теперь — повеситься, что ли?
— Да, отчасти и повеситься.
Этот разговор, чем-то напоминающий первую беседу Мастера с поэтом Бездомным, запомнился из-за смешного «отчасти», но еще и потому, что в нескольких фразах сконцентрировал множество других разговоров. Все они родом из семидесятых годов — из того времени, когда закончилось всякое продолжение, все нужно было начинать заново, но мало кто верил, что такая работа по плечу кому-то из современников. Речь шла о клейме рождения, о полной зависимости, не оставляющей никаких шансов. Ты не виноват, тебе просто не повезло.
По мнению многих (и от него нельзя было отмахнуться), новой русской поэзии не было и быть не могло. Почему? «По определению». Эти соображения были вполне основательны, и, если бы действительно существовала возможность повеситься отчасти, можно было бы, наверное, задуматься и о таком варианте. Положение было какое-то отчаянное.
Но мне кажется, что все новое начинается с отчаяния. Это верный спутник юности, с ее лихорадочным, как при повышенной температуре, самосознанием и каким-то смещением контуров — от себя к другому, к чужому, — когда живешь собственным будущим в калейдоскопических осколках чужого настоящего. Его не способно отменить «философское» понимание того, что катастрофа не конец жизни, а один из ее обязательных эпизодов. Что провалы делают линию жизни не такой ровной, а стало быть, не такой монотонной. Что отчаяние не последнее помещение в этой анфиладе, за ним тоже что-то следует, и состояние (состояние сознания) можно поместить там даже более надежно.
С отчаяния началась и новая русская поэзия. В ее основания легли когда-то состояния тонущего или задыхающегося: невольные, инстинктивные голосовые движения; рефлексы человека, помещенного в камеру с откаченным воздухом. И если бы не было отчаянного сомнения в возможности новой поэзии, не было бы и новой поэзии.
Отчаяние не итог, а инструмент, точнее — инструментальное состояние, может быть, наиболее продуктивное для современного автора. В нем залог его жизнеспособности. Кроме силы, нужна еще точка приложения силы. Отчаяние и было такой точкой.
Я думаю, что, не пройдя это состояние, поэзия и не способна стать новой. Новая поэзия — та, что существует после отчаяния.
Семидесятые годы прошлого века нуждаются в повторном прочтении, в перечитывании. Тогда окажется, что то, что сейчас видится (и присваивается) суммой приемов, появлялось на свет как усилие рождения из ничего. Нужно было ответить на единственный вопрос: «Возможна ли поэзия?» И ответить не единожды, а всякий раз заново, и только при особом стечении обстоятельств, дающем стихам возможность начаться. Собственно, это стечение обстоятельств и становилось стихами. Они появлялись, почти не веря в себя, лишь постепенно обретая уверенность в собственном существовании.
Честно говоря, я не понимаю, что происходит сейчас: то ли эта возможность уже окончательно доказана, то ли она перестала особенно волновать. Нельзя сказать, что вопрос «снят с повестки дня», но из него как будто ушли энергия и напряжение. И немудрено: ведь какой-то ответ уже получен, стихи, похоже, избавлены от необходимости доказывать свое право на существование. Это закономерно, и не так просто объяснить, почему я смотрю на сегодняшнюю ситуацию с большим интересом, но без настоящей зависти. Мне кажется, что на кону не те ставки — или это просто другая игра. В ней можно проиграть, потом начать другую игру. Проигрыш не смертелен, он не обрушивает твою жизнь, не делает ее несостоявшейся.
Новейшая поэзия существует, кажется, в довольно благополучной ситуации: в ее состав входит множество стиховых практик, каждая из которых представляется открытым входом в поэзию. Стиховая речь движется потоком, куда можно войти и дважды, и трижды. «Возможность стиха» присутствует как закономерность — не как преодоленная невозможность.
Но эта возможность заговорить в любой момент и с любого места как будто противоречит самой идее поэтической речи. Или даже просто речи, но в другом, не техническом понимании.
Между человеком и его речью есть какая-то преграда. Какой-то Рубикон. Его еще надо перейти.
Отчаяние не итог, а инструмент, точнее — инструментальное состояние, может быть, наиболее продуктивное для современного автора | |