Марина Цветаева

            Стихи 1920г

                Часть 3

Стакан воды во время жажды жгучей:
— Дай — или я умру! —
Настойчиво — расслабленно — певуче —
Как жалоба в жару —

Все повторяю я — и все жесточе
Снова — опять —
Как в темно те, когда так страшно хочешь
Спать — и не можешь спать.

Как будто мало по лугам снотворной
Травы от всяческих тревог!
Настойчиво — бессмысленно — повторно —
Как детства первый слог...

Так с каждым мигом все неповторимей
К горлу — ремнем...
И если здесь — всего — земное имя, —
Дело не в нем.

Между 16 и 25 июня 1920

Заря пылала, догорая,
Солдатики шагали в ряд.
Мне мать сказала, умирая:
— Надень мальчишеский наряд.

Вся наша белая дорога
У них, мальчоночков, в горсти.
Девчонке самой легконогой
Всё ж дальше сердца не уйти!

Мать думала, солдаты пели.
И всё, пока не умерла,
Подрагивал конец постели:
Она танцовщицей была!

...И если сердце, разрываясь,
Без лекаря снимает швы, —
Знай, что от сердца — голова есть,
И есть топор — от головы...

Июнь 1920

Руки заживо скрещены,
А помру без причастья.
Вдоль души моей — трещина.
Мое дело — пропащее.

А узнать тебе хочется
А за что я наказана —
Взглянь в окно: в небе дочиста
Мое дело рассказано.

Июнь 1920

Был Вечный Жид за то наказан,
Что Бога прогневил отказом.
Судя по нашей общей каре —
Творцу кто отказал — и тварям
Кто не отказывал — равны.

Июнь 1920

Дом, в который не стучатся:
Нищим нечего беречь.
Дом, в котором — не смущаться:
Можно сесть, а можно лечь.

Не судить — одно условье,

Окна выбиты любовью,

Крышу ветром сорвало.

Всякому — ......ты сам Каин —
Всем стаканы налиты!
Ты такой как я — хозяин,
Так же гостья, как и ты.

Мне добро досталось даром, —
Так и спрячь свои рубли!
Окна выбиты пожаром,
Дверь Зима сняла с петли!

Чай не сладкий, хлеб не белый —
Личиком бела зато!
Тем делюсь, что уцелело,
Всем делюсь, что не взято.

Трудные мои завязки —
Есть служанка — подсобит!
А плясать — пляши с опаской,
Пол поклонами пробит!

Хочешь в пляс, а хочешь в лёжку,
Спору не встречал никто.
Тесные твои сапожки?
Две руки мои на что?

А насытила любовью, —
В очи плюнь, — на то рукав!
Не судить: одно условье.
Не платить: один устав.

28 июня 1920

Уравнены: как да и нет,
Как черный цвет — и белый цвет.
Как в творческий громовый час
С громадою Кремля — Кавказ.

Не путал здесь — земной аршин.
Все равные — дети вершин.

Равняться в низости своей —
Забота черни и червей.
В час благодатный громовой
Все горы — братья меж собой!

Так, всем законам вопреки,
Сцепились наши две руки.

========

И оттого что оком — желт,
Ты мне орел — цыган — и волк.

Цыган в мешке меня унес,
Орел на вышний на утес
Восхитил от страды мучной.

— А волк у ног лежит ручной.

(Июнь — июль 1920)

Хоть сто мозолей — трех веков не скроешь!
Рук не исправишь — топором рубя!
О, откровеннейшее из сокровищ:
Порода! — узнаю Тебя.

Как ни коптись над ржавой сковородкой —
Всё вкруг тебя твоих Версалей — тишь.
Нет, самою косой косовороткой
Ты шеи не укоротишь.

Над снежным валом иль над трубной сажей
Дугой согбен, всё ж — гордая спина!
Не окриком, — всё той же барской блажью
Тебе работа задана.

Выменивай по нищему Арбату
Дрянную сельдь на пачку папирос —
Всё равенство нарушит — нос горбатый:
Ты — горбонос, а он — курнос.

Но если вдруг, утомлено получкой,
Тебе дитя цветок протянет — в дань,
Ты так же поцелуешь эту ручку,
Как некогда — Царицы длань.

Июль 1920
-------------
* Здесь: бывшему из бывших (фр.)

И если руку я даю —
То погадать — не целовать.

Скажи мне, встречный человек,
По синим по дорогам рек

К какому морю я приду?
В каком стакане потону?

— Чтоб навзничь бросил наповал
Такой еще не вырос — вал.

Стакан твой каждый — будет пуст.
Сама ты — океан для уст.

Ты за стаканом бей стакан,
Топи нас, море — окиян!

=============

А если руку я беру —
То не гадать — поцеловать.

Сама запуталась, паук,
В изделии своих же рук.

— Сама не разгибаю лба, —
Какая я тебе судьба?

(Июль 1920)

— Сколько у тебя дружочков?
Целый двор, пожалуй?
— После кройки лоскуточков,
Прости, не считала.

- Скольких перепричащала?
Поди, целый рынок?
— А на шали бахроминок,
Прости, не считала.

— А сердца покласть в рядочек
Дойдешь до Китая?
— Нынче тиф косит, дружочек!
Помру — сосчитаю.

==============
Две руки — и пять на каждой —
Пальчиков проворных.
И на каждом — перстенечек.
(На котором — по два.)

К двум рукам — все пальцы — к ним же
Перстеньки прибавить —
Не начтешь и пятой доли
<Всех>, кого любила!

(Июнь — июль 1920)

Ветер, ветер, выметающий,
Заметающий следы!
Красной птицей залетающий
В белокаменные лбы.

Длинноногим псом ныряющий
Вдоль равнины овсяной.
— Ветер, голову теряющий
От юбчонки кружевной!

Пурпуровое поветрие,
Первый вестник мятежу, —
Ветер — висельник и ветреник, —
В кулачке тебя держу!

Полно баловать над кручами,
Головы сбивать снегам, —
Ты — моей косынкой скрученный
По рукам и по ногам!

За твои дела острожные, —
Расквитаемся с тобой, —
Ветер, ветер в куртке кожаной,
С красной — да во лбу — звездой!

(Июль 1920)

Не хочу ни любви, ни почестей:
— Опьянительны. — Не падка!
Даже яблочка мне не хочется
— Соблазнительного — с лотка...

Что — то цепью за мной волочится,
Скоро громом начнет греметь.

— Как мне хочется,
Как мне хочется —
Потихонечку умереть!

(Июль 1920)

Смерть — это нет,
Смерть — это нет,
Смерть — это нет.
Нет — матерям,
Нет — пекарям.
(Выпек — не съешь!)

Смерть — это так:
Недостроенный дом,
Недовзращенный сын,
Недовязанный сноп,
Недодышанный вздох,
Недокрикнутый крик.

Я — это Да,
Да — навсегда,
Да — вопреки,
Да — через всё!
Даже тебе
Да кричу, Нет!

Стало быть — нет,
Стало быть — вздор,
Календарная ложь!

(Июль 1920)

Ты разбойнику и вору
Бросил славную корону,
Предку твоему дарованную
За военные труды.

Предок твой был горд и громок,
Правнук — ты дурной потомок.

Ты разбойнику и вору
Отдал сына дорогого,
Княжью кровь высокородную.
Бросил псам на площади.

Полотенцем ручки вытер...
— Правнук, ты дурной родитель.

Ты разбойнику и вору
Больше княжеской короны
Отдал — больше сына! — сердце,
Вырванное из груди.

Прадед твой гремит, вояка:
— "Браво! — Молодцом — атака!"

(Июль 1920)

Я вижу тебя черноокой, — разлука!
Высокой, — разлука! — Одинокой, — разлука!
С улыбкой, сверкнувшей, как ножик, — разлука!
Совсем на меня не похожей — разлука!

На всех матерей, умирающих рано,
На мать и мою ты похожа, — разлука!
Ты так же вуаль оправляешь в прихожей.
Ты Анна над спящим Сережей, — разлука!

Стрясается — в дом забредешь желтоглазой
Цыганкой, — разлука! — молдаванкой, — разлука!
Без стука, — разлука! — Как вихрь заразный
К нам в жилы врываешься — лихорадкой, — разлука!

И жжешь, и звенишь, и топочешь, и свищешь,
И ревешь, и рокочешь — и — разорванным шелком —
— Серым волком, — разлука! — Не жалея ни деда,
ни внука, -
разлука!
Филином — птицей — разлука! Степной кобылицей, —
разлука!

Не потомком ли Разина — широкоплечим, ражим,
рыжим
Я погромщиком тебя увидала, — разлука?
— Погромщиком, выпускающим кишки и перины?..

Ты нынче зовешься Мариной, — разлука!

Конец июля 1920

Другие — с очами и с личиком светлым,
А я-то ночами беседую с ветром.
Не с тем — италийским
Зефиром младым, —
С хорошим, с широким,
Российским, сквозным!

Другие всей плотью по плоти плутают,
Из уст пересохших — дыханье глотают...
А я — руки настежь! — застыла — столбняк!
Чтоб выдул мне душу — российский сквозняк!

Другие — о, нежные, цепкие путы!
Нет, с нами Эол обращается круто.
— Небось, не растаешь! Одна — мол — семья! —
Как будто и вправду — не женщина я!

2 августа 1920

И вот исчез, в черную ночь исчез,
— Как некогда Иосиф, плащ свой бросив.
Гляжу на плащ — черного блеска плащ,
Земля (горит), а сердце — смерти просит.

Жестокосердый в сем году июль,
Лесною гарью душит воздух ржавый.
В ушах — туман, и в двух шагах — туман,
И солнце над Москвой — как глаз кровавый.

Гарь торфяных болот. — Рот пересох.
Не хочет дождь на грешные просторы!
— Гляжу на плащ — светлого плеску — плащ!
Ты за плащом своим придешь не скоро.

(Начало августа 1920)

Июнь. Июль. Часть соловьиной дрожи.
— И было что-то птичье в нас с тобой —
Когда — ночь соловьиную тревожа —
Мы обмирали — каждый над собой!
А Август — царь. Ему не до рулады,
Ему — до канонады Октября.
Да, Август — царь, — Тебе царей не надо, —
А мне таких не надо — без царя!

(Август 1920)

...... коль делать нечего!
Неужели — сталь к виску?
В три вечера я, в три вечера
Всю вытосковала — тоску.

Ждала тебя на подоконничке
— Ревнивее, чем враг — врага. —
Легонечко, любовь, легонечко!
У низости — легка нога!

Смотри, чтобы другой дорожкою
Не выкрался любовный тать.
Бессонная моя душа, сторожкая,
За молодость отвыкла спать!

Но все же, голубок неласковый,
Я в книжицу впишу Разлук:
— Не вытосковала тоски — вытаскивала
Всей крепостью неженских рук!

Проснулась поутру, как нищая:
— Все — чисто............................
Не вытосковала тебя, — не — вытащила —
А вытолкала тебя в толчки!

8 августа 1920

Как пьют глубокими глотками
— Непереносен перерыв! —
Так — в памяти — глаза закрыв,
Без памяти — любуюсь Вами!

Как в горло — за глотком глоток
Стекает влага золотая,
Так — в памяти — за слогом слог
Наречья галльского глотаю.

Август 1920

В подвалах — красные окошки.
Визжат несчастные гармошки, —
Как будто не было флажков,
Мешков, штыков, большевиков.

Так русский дух с подвалом сросся, —
Как будто не было и вовсе
На Красной площади — гробов,
Ни обезглавленных гербов.

...... ладонь с ладонью —
Так наша жизнь слилась с гармонью.
Как будто Интернационал
У нас и дня не гостевал.

Август 1920

Все сызнова: опять рукою робкой
Надавливать звонок.
(Мой дом зато — с атласною коробкой
Сравнить никто не смог!)

Все сызнова: опять под стопки пански
Швырять с размаху грудь.
(Да, от сапог казанских, рук цыганских
Не вредно отдохнуть!)

Все сызнова: про брови, про ресницы,
И что к лицу ей — шелк.
(Оно, дружок, не вредно после ситцу, —
Но, ах, все тот же толк!)

Все сызнова. . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
(После волос коротких — слов высоких
Вдруг: щебет — и шиньон!)

Все сызнова: вновь как у царских статуй
Почетный караул.
(Я не томлю — обычай, перенятый
У нищих Мариул!)

Все сызнова: коленопреклоненья,
Оттолкновенья — сталь.
(Я думаю о Вашей зверской лени, —
И мне Вас зверски жаль!)

Все сызнова:. . . . . . .
И уж в дверях: вернись!
(Обмен на славу: котелок солдатский —
На севрский сервиз)

Все сызнова: что мы в себе не властны,
Что нужен дуб — плющу.
(Сенной мешок мой — на альков атласный
Сменен — рукоплещу!)

Все сызнова: сплошных застежек сбруя,
Звон шпилек........
(Вот чем другим, — а этим не грешу я:
Ни шпилек, ни......!)

И сызнова: обняв одной, окурок
Уж держите другой.
(Глаз не открывши — и дымит, как турок
Кто стерпит, дорогой?)

И сызнова: между простынь горячих
Ряд сдавленных зевков.
(Один зевает, а другая — плачет.
Весь твой Эдем, альков!)

И сызнова: уже забыв о птичке,
Спать, как дитя во ржи...
(Но только умоляю: по привычке
— Марина — не скажи!)

1920

Проста моя осанка,
Нищ мой домашний кров.
Ведь я островитянка
С далеких островов!

Живу — никто не нужен!
Взошел — ночей не сплю.
Согреть чужому ужин —
Жилье свое спалю.

Взглянул — так и знакомый,
Взошел — так и живи.
Просты наши законы:
Написаны в крови.

Луну заманим с неба
В ладонь — коли мила!
Ну а ушел — как не был,
И я — как не была.

Гляжу на след ножовый:
Успеет ли зажить
До первого чужого,
Который скажет: пить.

Август 1920

Бог, внемли рабе послушной!
Цельный век мне было душно
От той кровушки — крови.

Цельный век не знаю: город
Что ли брать какой, аль ворот.
Разорвать своей рукой.

Все гулять уводят в садик,
А никто ножа не всадит,
Не помилует меня.

От крови моей богатой,
Той, что в уши бьет набатом,
Молотом в висках кует,

Очи застит красной тучей,
От крови сильно — могучей
Пленного богатыря.

Не хочу сосновой шишкой
В срок — упасть, и от мальчишки
В пруд — до срока — не хочу.

Сулемы хлебнув — на зов твой
Не решусь, — да и веревка
— Язык высуня — претит.

Коль совет тебе мой дорог, —
Так, чтоб разом мне и ворот
Разорвать — и город взять —

— Ни об чем просить не стану! —
Подари честною раной
За страну мою за Русь!

30 августа 1920

Есть подвиги. — По селам стих
Не ходит о их смертном часе.
Им тесно в житии святых,
Им душно на иконостасе.

Покрепче нежели семью
Печатями скрепила кровь я.
— Так, нахлобучив кулаком скуфью
Не плакала — Царевна Софья!

<1920>

Вся жизнь твоя — в едином крике:
— На дедов — за сынов!
Нет, Государь Распровеликий,
Распорядитель снов,

Не на своих сынов работал, —
Бесам на торжество! —
Царь — Плотник, не стирая пота
С обличья своего.

Не ты б — всё по сугробам санки
Тащил бы мужичок.
Не гнил бы там на полустанке
Последний твой внучок*.

Не ладил бы, лба не подъемля,
Ребячьих кораблёв —
Вся Русь твоя святая в землю
Не шла бы без гробов.

Ты под котел кипящий этот —
Сам подложил углей!
Родоначальник — ты — Советов,
Ревнитель Ассамблей!

Родоначальник — ты — развалин,
Тобой — скиты горят!
Твоею же рукой провален
Твой баснословный град,..

Соль высолил, измылил мыльце —
Ты, Государь — кустарь!
Державного однофамильца
Кровь на тебе, бунтарь!

Но нет! Конец твоим затеям!
У брата есть — сестра...
— На Интернацьонал — за терем!
За Софью — на Петра!

Август 1920
-------------------
В Москве тогда думали, что Царь расстрелян
на каком-то уральском
полустанке (примеч. М. Цветаевой).

Есть в стане моем — офицерская прямость,
Есть в ребрах моих — офицерская честь.
На всякую муку иду не упрямясь:
Терпенье солдатское есть!

Как будто когда — то прикладом и сталью
Мне выправили этот шаг.
Недаром, недаром черкесская талья
И тесный ремённый кушак.

А зорю заслышу — Отец ты мой родный!
Хоть райские — штурмом — врата!
Как будто нарочно для сумки походной —
Раскинутых плеч широта.

Всё может — какой инвалид ошалелый
Над люлькой мне песенку спел...
И что — то от этого дня — уцелело:
Я слово беру — на прицел!

И так мое сердце над Рэ-сэ-фэ-сэром
Скрежещет — корми — не корми! —
Как будто сама я была офицером
В Октябрьские смертные дни.

Сентябрь 1920
--------------
(NВ! Эти стихи в Москве назывались
"про красного офицера", и я полтора года
неизменным громким успехом читала их
на каждом выступлении по неизменному
вызову курсантов)

Об ушедших — отошедших —
В горний лагерь перешедших,
В белый стан тот журавлиный —
Голубиный — лебединый —

О тебе, моя высь,
Говорю, — отзовись!

О младых дубовых рощах,
В небо росших — и не взросших,
Об упавших и не вставших, —
В вечность перекочевавших, —

О тебе, наша Честь,
Воздыхаю — дай весть!

Каждый вечер, каждый вечер
Руки вам тяну навстречу.
Там, в просторах голубиных —
Сколько у меня любимых!

Я на красной Руси
Зажилась — вознеси!

Октябрь 1920

Было дружбой, стало службой.
Бог с тобою, брат мой волк!
Подыхает наша дружба:
Я тебе не дар, а долг!

Заедай верстою версту,
Отсылай версту к версте!
Перегладила по шерстке, —
Стосковался по тоске!

Не взвожу тебя в злодеи, —
Не твоя вина — мой грех:
Ненасытностью своею
Перекармливаю всех!

Чем на вас с кремнем — огнивом
В лес ходить — как Бог судил, —
К одному бабье ревниво:
Чтобы лап не остудил.

Удержать — перстом не двину:
Перст — не шест, а лес велик.
Уноси свои седины,
Бог с тобою, брат мой клык!

Прощевай, седая шкура!
И во сне не вспомяну!
Новая найдется дура —
Верить в волчью седину.

Октябрь 1920

Не называй меня никому,
Я серафим твой, легкое бремя.
Ты поцелуй меня нежно в темя,
И отпусти во тьму.

Все мы сидели в ночи без света.
Ты позабудешь мои приметы.

Да не смутит тебя сей — Бог весть! —
Вздох, всполохнувший одежды ровность.
Может ли, друг, на устах любовниц
Песня такая цвесть?

Так и иди себе с миром, словно
Мальчика гладил в хору церковном.

Духи и дети, дитя, не в счет!
Не отвечают, дитя, за души!
Эти ли руки — веревкой душат?
Эта ли нежность — жжет?

Вспомни, как руки пустив вдоль тела,
Закаменев, на тебя глядела.

Не загощусь я в твоем дому,
Раскрепощу молодую совесть.
Видишь: к великим боям готовясь,
Сам ухожу во тьму.

И обещаю: не будет биться
В окна твои — золотая птица!

25 ноября 1920

Твои знамена — не мои!
Врозь наши головы.
Не изменить в тисках Змеи
Мне Духу — Голубю.

Не ринусь в красный хоровод
Вкруг древа майского.
Превыше всех земных ворот —
Врата мне — райские.

Твои победы — не мои!
Иные грезились!
Мы не на двух концах земли —
На двух созвездиях!

Ревнители двух разных звезд —
Так что же делаю —
Я, перекидывая мост
Рукою смелою?!

Есть у меня моих икон
Ценней — сокровище.
Послушай: есть другой закон,
Законы — кроющий.

Пред ним — всё клонятся клинки,
Всё меркнут — яхонты.
Закон протянутой руки,
Души распахнутой.

И будем мы судимы — знай —
Одною мерою.
И будет нам обоим — Рай,
В который — верую.

Москва, 28 ноября 1920

Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе
Насторожусь — прельщусь — смущусь — рванусь.
О милая! — Ни в гробовом сугробе,
Ни в облачном с тобою не прощусь.

И не на то мне пара крыл прекрасных
Дана, чтоб на сердце держать пуды.
Спеленутых, безглазых и безгласных
Я не умножу жалкой слободы.

Нет, выпростаю руки! — Стан упругий
Единым взмахом из твоих пелен
— Смерть — выбью! Верст на тысячу в округе
Растоплены снега и лес спален.

И если всё ж — плеча, крыла, колена
Сжав — на погост дала себя увесть, —
То лишь затем, чтобы смеясь над тленом,
Стихом восстать — иль розаном расцвесть!

Около 28 ноября 1920

Целовалась с нищим, с вором, с горбачом,
Со всей каторгой гуляла — нипочём!
Алых губ своих отказом не тружу,
Прокаженный подойди — не откажу!

Пока молода —
Всё как с гуся вода!
Никогда никому:
Нет!
Всегда — да!

Что за дело мне, что рваный ты, босой:
Без разбору я кошу, как смерть косой!
Говорят мне, что цыган — ты — конокрад,
Про тебя еще другое говорят...

А мне что за беда —
Что с копытом нога!
Никогда никому:
Нет!
Всегда — да!

Блещут, плещут, хлещут раны — кумачом,
Целоваться, я не стану — с палачом!

Москва, ноябрь 1920

И страшные мне снятся сны:
Телега красная,
За ней — согбенные — моей страны
Идут сыны.

Золотокудрого воздев
Ребенка — матери
Вопят. На паперти
На стяг
Пурпуровый маша рукой беспалой
Вопит калека, тряпкой алой
Горит безногого костыль,
И красная — до неба — пыль.

Колеса ржавые скрипят.
Конь пляшет, взбешенный.
Все окна флагами кипят.
Одно — завешено.

Ноябрь 1920

Буду выспрашивать воды широкого Дона,
Буду выспрашивать волны турецкого моря,
Смуглое солнце, что в каждом бою им светило,
Гулкие выси, где ворон, насытившись, дремлет.

Скажет мне Дон: — Не видал я таких загорелых!
Скажет мне море: — Всех слез моих плакать —
не хватит!
Солнце в ладони уйдет, и прокаркает ворон:
Трижды сто лет живу — кости не видел белее!

Я журавлем полечу по казачьим станицам:
Плачут! — дорожную пыль допрошу: провожает!
Машет ковыль — трава вслед, распушила султаны.
Красен, ох, красен кизиль на горбу Перекопа!

Всех допрошу: тех, кто с миром в ту лютую пору
В люльке мотались.
Череп в камнях — и тому не уйти от допросу:
Белый поход, ты нашел своего летописца.

Ноябрь 1920

Я знаю эту бархатную бренность
— Верней брони! — от зябких плеч сутулых
— От худобы пролегшие — две складки
Вдоль бархата груди,

К которой не прижмусь — хотя так нежно
Щеке — к которой не прижмусь я, ибо
Такая в этом грусть: щека и бархат,
А не — душа и грудь!

И в праведнических ладонях лоб твой
Я знаю — в кипарисовых ладонях
Зажатый и склоненный — дабы легче
Переложить в мои —

В которые не будет переложен,
Которые в великом равнодушьи
Раскрытые — как две страницы книги
Застыли вдоль колен.

2 декабря 1920

— Прощай! — Как плещет через край
Сей звук: прощай!

Как, всполохнувшись, губы сушит!
— Весь свод небесный потрясен!
Прощай! — в едином слове сем
Я — всю — выплескиваю душу!

8 декабря 1920

Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух — не решить по заказу!
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!

Пляшущим шагом прошла по земле! — Неба дочь!
С полным передником роз! — Ни ростка не наруша!
Знаю, умру на заре! — Ястребиную ночь
Бог не пошлет по мою лебединую душу!

Нежной рукой отведя нецелованный крест,
В щедрое небо рванусь за последним приветом.
Прорезь зари — и ответной улыбки прорез...
Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!

Москва, декабрь 1920

Короткие крылья волос я помню,
Метущиеся между звезд. — Я помню
Короткие крылья
Под звездною пылью,
И рот от усилья сведенный,
— Сожженный! —
И все сухожилья —
Руки.

Смеженные вежды
И черный — промежду —
Свет.

Не гладя, а режа
По бренной и нежной
Доске — вскачь
Всё выше и выше,
Не слыша
Палач — хрипа,
Палач — хруста
Костей.
— Стой!
Жилы не могут!
Коготь
Режет живую плоть!
Господь, ко мне!..
То на одной струне
Этюд Паганини.

Декабрь 1920

— Он тебе не муж? — Нет.
Веришь в воскрешенье душ? — Нет.
— Так чего ж?
Так чего ж поклоны бьешь?
— Отойдешь —
В сердце — как удар кулашный:
Вдруг ему, сыночку, страшно —
Одному?

— Не пойму!
Он тебе не муж? — Нет.
— Веришь в воскрешенье душ? — Нет.
— Гниль и плесень?
— Гниль и плесень.
— Так наплюй!
Мало ли живых на рынке!
— Без перинки
Не простыл бы! Ровно ссыльно-
каторжный какой — на досках!
Жестко!

— Черт!
Он же мертв!
Пальчиком в глазную щелку —
Не сморгнет!
Пес! Смердит!
— Не сердись!
Видишь — пот
На виске еще не высох.
Может, кто еще поклоны в письмах
Шлет, рубашку шьет...

— Он тебе не муж? — Нет.
— Веришь в воскрешенье душ? — Нет.
— Так айда! — ...нагрудник вяжет...
Дай-кось я с ним рядом ляжу...
Зако — ла — чи — вай!

Декабрь 1920

Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь!
То шатаясь причитает в поле — Русь.
Помогите — на ногах нетверда!
Затуманила меня кровь — руда!

И справа и слева
Кровавые зевы,
И каждая рана:
— Мама!

И только и это
И внятно мне, пьяной,
Из чрева — и в чрево:
— Мама!

Все рядком лежат —
Не развесть межой.
Поглядеть: солдат.
Где свой, где чужой?

Белый был — красным стал:
Кровь обагрила.
Красным был — белый стал:
Смерть побелила.

— Кто ты? — белый? — не пойму! — привстань!
Аль у красных пропадал? — Ря — азань.

И справа и слева
И сзади и прямо
И красный и белый:
— Мама!

Без воли — без гнева —
Протяжно — упрямо —
До самого неба:
— Мама!

Декабрь 1920