Марина Цветаева

              Стихи 1920г

                   Часть 1  

Звезда над люлькой — и звезда над гробом!
А посредине — голубым сугробом —
Большая жизнь. — Хоть я тебе и мать,
Мне больше нечего тебе сказать,
Звезда моя!..

4 января 1920. Кунцево — Госпиталь

Дитя разгула и разлуки,
Ко всем протягиваю руки.

Тяну, ресницами плеща,
Всех юношей за край плаща.

Но голос: — Мариула, в путь!
И всех отталкиваю в грудь,

Январь 1920

Править тройкой и гитарой
Это значит: каждой бабой
Править, это значит: старой
Брагой по башкам кружить'
Раскрасавчик! Полукровка!
Кем крещен? В какой купели?
Все цыганские метели
Оттопырили поддевку
Вашу, бравый гитарист!
Эх, боюсь — уложат влежку
Ваши струны да ухабы!
Бог с тобой, ямщик Сережка!
Мы с Россией — тоже бабы!

(Начало января 1920)

У первой бабки — четыре сына,
Четыре сына — одна лучина,

Кожух овчинный, мешок пеньки, —
Четыре сына — да две руки!

Как ни навалишь им чашку — чисто!
Чай, не барчата! — Семинаристы'

А у другой — по иному трахту! —
У той тоскует в ногах вся шляхта.

И вот — смеется у камелька:
"Сто богомольцев — одна рука!"

И зацелованными руками
Чудит над клавишами, щелками...

=========

Обеим бабкам я вышла — внучка:
Чернорабочий — и белоручка!

Январь 1920

Я эту книгу поручаю ветру
И встречным журавлям.
Давным — давно — перекричать разлуку —
Я голос сорвала.

Я эту книгу, как бутылку в волны,
Кидаю в вихрь войн.
Пусть странствует она — свечой под праздник -
Вот так: из длани в длань.

О ветер, ветер, верный мой свидетель,
До милых донеси,
Что еженощно я во сне свершаю
Путь — с Севера на Юг.

Москва, февраль 1920

Доброй ночи чужестранцу в новой келье!
Пусть привидится ему на новоселье
Старый мир гербов и эполет.
Вольное, высокое веселье
Нас — что были, нас — которых нет!

Камердинер расстилает плед.
Пунш пылает. — В памяти балет
Розовой взметается метелью.

Сколько лепестков в ней — столько лет
Роскоши, разгула и безделья
Вам желаю, чужестранец и сосед!

Начало марта 1920

Пунш и полночь. Пунш — и Пушкин,
Пунш — и пенковая трубка
Пышущая. Пунш — и лепет
Бальных башмачков по хриплым
Половицам. И — как призрак —
В полукруге арки — птицей —
Бабочкой ночной — Психея!
Шепот: "Вы еще не спите?
Я — проститься..." Взор потуплен.
(Может быть, прощенья просит
За грядущие проказы
Этой ночи?) Каждый пальчик
Ручек, павших Вам на плечи,
Каждый перл на шейке плавной
По сто раз перецелован.
И на цыпочках — как пери! —
Пируэтом — привиденьем —
Выпорхнула.
Пунш — и полночь.
Вновь впорхнула: "Что за память!
Позабыла опахало!
Опоздаю... В первой паре
Полонеза..."
Плащ накинув
На одно плечо — покорно —
Под руку поэт — Психею
По трепещущим ступенькам
Провожает. Лапки в плед ей
Сам укутал, волчью полость
Сам запахивает... — "С Богом!"

А Психея,
К спутнице припав — слепому
Пугалу в чепце — трепещет:
Не прожег ли ей перчатку
Пылкий поцелуй арапа...

==========

Пунш и полночь. Пунш и пепла
Ниспаденье на персидский
Палевый халат — и платья
Бального пустая пена
В пыльном зеркале...

Начало марта 1920

Малиновый и бирюзовый
Халат — и перстень талисманный
На пальце — и такой туманный
В веках теряющийся взгляд,

Влачащийся за каждым валом
Из розовой хрустальной трубки.
А рядом — распластавши юбки,
Как роза распускает цвет —

Под полами его халата,
Припав к плечам его, как змеи,
Две — с ожерельями на шее —
Над шахматами клонят лоб.

Одна — малиновой полою
Прикрылась, эта — бирюзовой.
Глаза опущены. — Ни слова. —
Ресницами ведется спор.

И только челночков узорных
Носок — порой, как хвост змеиный,
Шевелится из — под павлиньей
Широкой юбки игроков.

А тот — игры упорной ставка —
Дымит себе с улыбкой детской.
И месяц, как кинжал турецкий,
Коварствует в окно дворца.

19 марта 1920

Она подкрадётся неслышно —
Как полночь в дремучем лесу.
Я знаю: в передничке пышном
Я голубя Вам принесу.

Так: встану в дверях — и ни с места!
Свинцовыми гирями — стыд.
Но птице в переднике — тесно,
И птица — сама полетит!

19 марта 1920

Двух нежных рук оттолкновенье —
В ответ на ангельские плутни.
У нежных ног отдохновенье,
Перебирая струны лютни.

Где звонкий говорок бассейна,
В цветочной чаше откровенье,
Где перед робостью весенней
Старинное благоговенье?

Окно, светящееся долго,
И гаснущий фонарь дорожный...
Вздох торжествующего долга
Где непреложное: "не можно"...

В последний раз — из мглы осенней —
Любезной ручки мановенье...
Где перед крепостью кисейной
Старинное благоговенье?

Он пишет кратко — и не часто...
Она, Психеи бестелесней,
Читает стих Экклезиаста
И не читает Песни Песней.

А песнь все та же, без сомненья,
Но, — в Боге все мое именье —
Где перед Библией семейной
Старинное благоговенье?

Между 19 марта и 2 апреля 1920

Та ж молодость, и те же дыры,
И те же ночи у костра...
Моя божественная лира
С твоей гитарою — сестра.

Нам дар один на долю выпал:
Кружить по душам, как метель.
— Грабительница душ! — Сей титул
И мне опущен в колыбель!

В тоске заламывая руки,
Знай: не одна в тумане дней
Цыганским варевом разлуки
Дурманишь молодых князей.

Знай: не одна на ножик вострый
Глядишь с томлением в крови, —
Знай, что еще одна. .. — Что сестры
В великой низости любви.

(Март 1920)

Люблю ли вас?
Задумалась.
Глаза большие сделались.

В лесах — река,
В кудрях — рука
— Упрямая — запуталась.

Любовь. — Старо.
Грызу перо.
Темно, — а свечку лень зажечь.

Быть — повести!
На то ведь и
Поэтом — в мир рождаешься!

На час дала,
Назад взяла.
(Уже перо летит в потемках!)

Так. Справимся.
Знак равенства
Между любовь — и Бог с тобой.

Что страсть? — Старо.
Вот страсть! — Перо!
— Вдруг — розовая роща — в дом!

Есть запахи —
Как заповедь...
Лоб уронила на руки.

Вербное воскресенье
22 марта 1920

От семи и до семи
Мы справляли новоселье.
Высоко было веселье —
От семи и до семи!

Между юными людьми
— С глазу на глаз — в темной келье
Что бывает? ( — Не томи!
Лучше душу отними!)

Нет! — Подобного бесчинства
Не творили мы (не поздно —
Сотворить!) — В сердцах — единство,
Ну а руки были розно!

Двух голов над колыбелью
Избежал — убереглась! —
Только хлебом — не постелью
В полночь дружную делясь.

Еженощная повинность,
Бог с тобою, рай условный!
Нет — да здравствует невинность
Ночи — все равно любовной!

В той же келье новоселье —
От семи и до семи
Без "......" и "обними", —
Благонравное веселье
От семи и до семи!

Март 1920

"Я страшно нищ, Вы так бедны,
Так одинок и так один.
Так оба проданы за грош.
Так хороши — и так хорош...

Но нету у меня жезла..."
— Запиской печку разожгла...

Вербное воскресенье 1920

На царевича похож он.
— Чем? — Да чересчур хорош он:
На простого не похож.

Семилетняя сболтнула,
А большая — вслед вздохнула.
Дуры обе. — Да и где ж

Ждать ума от светлоглазых?
Обе начитались сказок, —
Ночь от дня не отличат.

А царевичу в поддевке
Вот совет наш: по головке
Семилетнюю погладь.

Раз за дочку, раз за мать.
. . . . . . . . .
Впрочем, можно и однажды.

Март 1920

Буду жалеть, умирая, цыганские песни,
Буду жалеть, умирая ...............перстни,
Дым папиросный — бессонницу — легкую стаю
Строк под рукой.

Бедных писаний своих Вавилонскую башню,
Писем — своих и чужих — огнедышащий холмик.
Дым папиросный — бессонницу — легкую смуту
Лбов под рукой.

3-й день Пасхи 1920

Когда малюткою была
— Шальной девчонкой полуголой —
Не липла — Господу хвала! —
Я к материнскому подолу.

Нет, — через пни и частоколы —
Сады ломать! — Коней ковать! —
А по ночам — в чужие села:
— "Пустите переночевать!"

Расту — прямая как стрела.
Однажды — день клонился долу —
Под дубом — черный, как смола —
Бродячий музыкант с виолой.

Спят ....... спят цветы и пчелы...
Ну словом — как сие назвать?
Я женский стыд переборола:
— "Пустите переночевать!"

Мои бессонные дела!
Кто не спрягал со мной глаголу:
......? кого-то не звала
В опустошительную школу?

Ах, чуть закутаешься в полы
Плаща — прощайте, рвань и знать!
Как по лбу — молотом тяжелым:
— "Пустите переночевать!"

Посылка:

Вы, Ангелы вокруг Престола,
И ты, младенческая Мать!
Я так устала быть веселой, —
Пустите переночевать!

2 апреля 1920

Хочешь не хочешь — дам тебе знак!
Спор наш не кончен — а только начат!
В нынешней жизни — выпало так:
Мальчик поет, а девчонка плачет.

В будущей жизни — любо глядеть! —
Ты будешь плакать, я буду — петь!

Бубен в руке!
Дьявол в крови!
— Красная юбка
В черных сердцах!

Красною юбкой — в небо пылю!
Честь молодую — ковром подстелешь.
Как с мотыльками тебя делю —
Так с моряками меня поделишь!

Красная юбка? — Как бы не так!
Огненный парус! — Красный маяк!

Бубен в руке!
Дьявол в крови!
Красная юбка
В черных сердцах!

Слушай приметы: бела как мел,
И не смеюсь, а губами движу.
А чтобы — как увидал — сгорел! —
Не позабудь, что приду я — рыжей.

Рыжей, как этот кленовый лист,
Рыжей, как тот, что в лесах повис.

Бубен в руке!
Дьявол в крови!
Красная юбка
В черных сердцах!

(Начало апреля 1920)

А следующий раз — глухонемая
Приду на свет, где всем свой стих дарю,
свой слух дарю.

Ведь все равно — что говорят — не понимаю.
Ведь все равно — кто разберет? — что говорю.

Бог упаси меня — опять Коринной
В сей край придти, где люди тверже льдов,
а льдины — скал.

Глухонемою — и с такою длинной —
— Вот — до полу — косой, чтоб не узнал!

7 апреля 1920

Две руки, легко опущенные
На младенческую голову!
Были — по одной на каждую —
Две головки мне дарованы.

Но обеими — зажатыми —
Яростными — как могла! —
Старшую у тьмы выхватывая —
Младшей не уберегла.

Две руки — ласкать — разглаживать
Нежные головки пышные.
Две руки — и вот одна из них
За ночь оказалась лишняя.

Светлая — на шейке тоненькой —
Одуванчик на стебле!
Мной еще совсем непонято,
Что дитя мое в земле.

Пасхальная неделя 1920

Так, левою рукой упершись в талью,
И ногу выставив вперед,
Стоишь. Глаза блистают сталью,
Не улыбается твой рот.

Краснее губы и чернее брови
Встречаются, но эта масть!
Светлее солнца! Час не пробил
Руну — под ножницами пасть.

Все женщины тебе целуют руки
И забывают сыновей.
Весь — как струна! Славянской скуки
Ни тени — в красоте твоей.

Остолбеневши от такого света,
Я знаю: мой последний час!
И как не умереть поэту,
Когда поэма удалась!

Так, выступив из черноты бессонной
Кремлевских башенных вершин,
Предстал мне в предрассветном сонме
Тот, кто еще придет — мой сын.

Пасхальная неделя 1920

1

Ты пишешь перстом на песке,
А я подошла и читаю.
Уже седина на виске.
Моя голова — золотая.

Как будто в песчаный сугроб
Глаза мне зарыли живые.
Так дети сияющий лоб
Над Библией клонят впервые.

Уж лучше мне камень толочь!
Нет, горлинкой к воронам в стаю!
Над каждой песчинкою — ночь.
А я все стою и читаю.

Ты пишешь перстом на песке,
А я твоя горлинка, Равви!
Я первенец твой на листке
Твоих поминаний и здравий.

Звеню побрякушками бус,
Чтоб ты оглянулся — не слышишь!
О Равви, о Равви, боюсь —
Читаю не то, что ты пишешь!

А сумрак крадется, как тать,
Как черная рать роковая.
Ты знаешь — чтоб лучше читать —
О Равви — глаза закрываю...

Ты пишешь перстом на песке...

Москва, Пасха 1920

Не любовницей — любимицей
Я пришла на землю нежную.
От рыданий не подымется
Грудь мальчишая моя.

Оттого — то так и нежно мне —
Не вздыхаючи, не млеючи —
На малиновой скамеечке
У подножья твоего.

Если я к руке опущенной
Ртом прильну — не вздумай хмуриться!
Любованье — хлеб насущный мой:
Я молитву говорю.

Всех кудрей златых — дороже мне
Нежный иней индевеющий
Над малиновой скамеечкой
У подножья твоего.

Головой в колени добрые
Утыкаючись — все думаю:
Все ли — до последней — собраны
Розы для тебя в саду?

Но в одном клянусь: обобраны
Все — до одного! — царевичи —
На малиновой скамеечке
У подножья твоего.

А покамест песни пела я,
Ты уснул — и вот блаженствую:
Самое святое дело мне —
Сонные глаза стеречь!

— Если б знал ты, как божественно
Мне дышать — дохнуть не смеючи —
На малиновой скамеечке
У подножья твоего!

1-е Воскресенье после Пасхи 1920