/1985–1987/
         Часть 2


ПОСВЯЩЕНИЕ

Смотри, смотри сюда скорей: 
над стаей круглых снегирей 
заря заходит с козырей — 
все красной масти. 

О, если бы я только мог! 
Но я не мог: торчит комок 
в гортани, и не будет строк 
о свойствах страсти. 

А есть две жизни как одна. 
Стоим с тобою у окна. 
А что, не выпить ли вина? 
Мне что-то зябко. 

Мело весь месяц в феврале. 
Свеча горела в шевроле. 
И на червонном короле 
горела шапка. 


АКВАРИУМ

Средь блесток и миног 
купальщики скользят 
с глазами между ног. 
То голубее льда, 
то изумруден глаз. 
Глядит сквозь плексиглас 
корявая звезда 
и гладкая подлодка, 
и вороная сплотка 
ракет вода-вода. 
Беззвучны их слова:

«Что гонит вас сюда 
в сочельник Рождества? 
Должно быть, холода. 
А глаз у вас по два, 
притом на голове. 
Сквозь толстый плексиглас 
они глядят на нас». 

Один о Рождестве, 
смотри же в мир иной, 
где сонный синий свет 
выносит раскоряк 
то медленных, то скорых. 
Ты отделен стеной. 
Смотри, сжимай в кулак 
пять чувств, среди которых, 
наверно, веры нет. 


ИКОНА

Аквариум в сочельник Рождества. 
Возможность невозможного коснуться. 
Кощунственная рифма... 
                                  Черта с два! 
Давно претит безвкусица кощунства. 

Синеющий в сочельник Рождества, 
он кажется то образом, то словом. 
Там ангелов блестящая плотва 
в зеленом, белом, розовом, лиловом. 

Аквариум — в зеленом, золотом, 
лиловом, розовом, блестящем, белом. 
К стеклу прижаться лбом, глазами, ртом 
и к слову, становящемуся делом, 

приблизиться. 
                  К стеклу всплывают лбы, 
глядят глаза, подрагивает веко, 
возможно, выделяя из толпы 
стоящего так близко человека. 


* * *

Жизнь подносила огромные дули 
с наваром. 
Вот ты доехал до Ultima Thule 
со своим самоваром. 

Щепочки, точечки, все торопливое 
(взятое в скобку) —
все, выясняется, здесь пригодится на топливо 
или растопку. 

Сизо-прозрачный, приятный, отеческий 
вьется. 
Льется горячее, очень горячее 
льется. 


ЧАСТУШКИ О ЗИМНЕЙ КАМПАНИИ

Вот лопата для копания, 
вот невесть зачем слова. 
Эта зимняя кампания 
меня с ума свела. 

Снег рождается, чтоб падать, 
в небе грош ему цена. 
А у меня есть только память 
и то, в чем роется она. 

Вот компания какая — 
ты да я, да мы с тобой. 
Ни девицы, ни водицы, 
ни улицы мостовой. 

Охотник бегает, стреляя, 
да зайца Бог оборонил. 
Я шел, следов не оставляя, 
и корзинку обронил. 

В этой маленькой корзинке 
бумажки, баночка чернил, 
чужие песенки, картинки 
и то, что сам я сочинил. 

Подходите, дяди, тети. 
Джентльмены, не отпихивайте дам. 
Что хотите, то берите. 
Душу, мысли, коль найдете. 
Вот только рифмы не отдам. 


* * *

Поэт есть перегной, в нем мертвые слова 
сочатся, лопаясь, то щелочно, то кисло, 
звук избавляется от смысла, а 
аз, буки и т. д. обнажены, как числа, 

улыбка тленная уста его свела, 
и мысль последняя, как корешок, повисла. 
Потом личинка лярвочку прогрызла, 
бактерия дите произвела. 

Поэт есть перегной. 
В нем все пути зерна, 
то дождик мочит их, то солнце прогревает. 

Потом идет зима, 
и белой пеленой 
пустое поле покрывает. 


ПОЧЕРК

Треть пропить-прокутить, 
треть в кулак просвистеть, 
треть оставить сыночку и дочке. 
Неприятно на собственный почерк смотреть, 
на простывшие эти следочки. 

Погулять погулял, 
покутить покутил, 
наследил карандашиком серым. 
Сам не знаешь, как в эту дыру угодил
и каким это вышло манером. 

Ни бумаги не надо, 
ни карандаша, 
только б сыпало инеем с веток, 
да посвистывая б, погуляла душа, 
погуляла б душа напоследок. 


БАСНЯ

Один филолог
взбесился и вообразил, что он биолог, 
стал изучать язык дубов и елок. 
«И корни, и кора, и прочее мочало — 
что б это означало?»
Природе ставил он любое лыко в строку. 
Не проходило и денька, 
чтоб на жаргоне ДНК
он бы не пробовал интервьюировать сороку, 
ромашку иль гниющее бревно. 
Природе было все равно. 
Она могла мычать, могла молчать, 
как будто нечего ей было означать, 
как будто ей, природе, все равно —
поете вы ее иль на нее плюете. 
Природа, как часы, заведена. 

* * *
 Мораль? Ах, да, мораль. Да ведь она, 
как и грамматика, отсутствует в природе. 


НЕБЫЛИЦА БЕЗ ЛИЦА

Под косыми лучами расклеился лист. 
Под ногами скрипит августовский снежок. 
Вот шагает, дурное затеяв, 
хватанувши для храбрости на посошок, 
удалой террорист, молодой нигилист, 
столбовой дворянин из евреев. 

На дому СОВЕРШАЕМ ТОРГОВУЮ КАЗНЬ. 

*
ПОСТАВЛЯЕТСЯ  в розницу МЕЛКАЯ РОЗНЬ. 

*
ЧУТЬ  подержанная КУХАРКА. 

Хрипло лают себе из-под пса ворота. 
Проезжает деревня околь мужика, 
не оглядывается, нахалка. 

Деревянная ложка плывет мимо рта. 
Из Каспийского моря вытекает река, 
напускает такого туману, 
что достанешь тетрадь — не видать ни черта. 
Мы едва разбираем свои почерка. 
Где уж это понять басурману! 


* * *

Разбужен неожиданной тишиной, 
белым внезапным с неба даяньем. 
Отвергаю с негодованьем, 
нет, с равнодушием, ужас ночной. 

Вертикально вниз среди разветвлений
разных растений, растущих в саду, 
сходит к нам Бог атмосферных явлений, 
чтобы развеять нашу беду. 


ЗЕМЛЯ
 
                          Стелле

Весь этот шарик, Стелла, 
есть голова без тела. 

На лоб надвинув кепку льда, 
несется он невесть куда. 

Вглядимся в глаз его мазут:
как слезы, корабли ползут. 

Вглядимся в скул концлагеря. 
«Смерть вырвала из наших ря...»

Чей это шепот-полусвист, 
дыханье хладное зимы? 

«Смерть выр...», как будто зубы мы, 
как будто смерть — дантист. 


* * *

Декабрьские дикие сны. 
Ночи с особым режимом. 
Не я, а рельефная карта страны
лежит на матрасе пружинном. 

Из мелкой подушки мой питер торчит — 
и надо же этак разлечься! —
то чешется вильнюс, то киев бурчит, 
то крым подбивает развлечься. 

Но слева болит, там, где кама течет, 
в холодной пермяцкой подмышке, 
где медленно капает время в зачет
несчастному Мейлаху Мишке. 


КИНО

Обливаясь потом и сопя, 
досидеть до конца сеанса
и наконец увидеть самого себя
сквозь темное стекло, еще неясно. 

А

Вот он в саду, вот на коне, вот он
прикрикнул, и враги его исчезли, 
порядок в государстве наведен, 
вот он сидит непринужденно в кресле, 
вот он, сей элегантности арбитр, 
снимает мантию, откладывает скипетр
становится за новенький пюпитр
и думает, и перышком скрипит. 

В

Порядок в государстве наведен, 
но оборванца грубый кашель выдал, 
таких, как он, вышвыривают вон, 
но стражник сделал вид, что не увидел
вот на него тяжелый снег валит, 
он голоден, он скрючен, он завшивел, 
вот он плетется, гнойный инвалид, 
и смотрит, и губами шевелит. 


ПИСЬМО

Никто не приносил письмо. 
Оно пришло сюда само. 
На штампе мерзость, муть и мрак. 
На марке ядовитый злак. 
Был адрес непристойно груб, 
и клей припахивал, как труп. 

Бесстыдно сбросив свой наряд, 
подгнивших строк ощеря ряд, 
в витиеватой волосне
оно придвинулось ко мне. 

Я повалил его рукой, 
оно задрыгало строкой, 
и подпись где-то на краю
хрипела: «Я тебя уью». 

Чтоб не прочесть, я снял очки. 
Я разорвал его в клочки. 
Предупредил жену: «Не тронь». 
Потом пошел, развел огонь. 
И корчилось оно в огне. 
И искры прыгали ко мне, 
и жглись, визжа: «Ваш ис-крен-не... 
Ваш ис-крен-не... Ваш ис-крен-не...»


ОДНОМУ РАСТЕНИЮ

Слишком витиевато и длинно, 
мельтешит, неудобно для глаз. 
Что-то слишком растительность, Нина, 
распустилась в гостиной у нас. 

Зелень вьющуюся, кривую, 
торжествующую, кум королю, 
я терплю ее, сосуществую, 
не воюю я с ней, но люблю

толстомясое злое алоэ, 
что колючками в воздух впилось. 
Так и надо. Расти, удалое! 
Протыкай этот воздух насквозь. 

По-солдатски, мол, радо стараться, 
грудь на бруствер — и враз вылезай. 
Ты — хирург. Оперируй пространство, 
пустоту из него вырезай. 

Запускай колючки
в душу мою. 
Я тебя с получки
коньяком полью. 


                                 Памяти Сергея Кулле
                                     (1936–1984)

1. СМЕРТЬ

«Министерство финансов объединить с морским, 
казначейство переедет в Адмиралтейство, 
в освободившемся здании учредить девиц...»

Роза Эльзаса, последний росток обрусевшего рода, 
исчезнувшего одновременно с переименованием
Итальянской в улицу Ракова, 
пока он засыпает в объятиях морфина, 
репродуктор наяривает Четвертый этюд Метастазио

или это в мозгу расскрипелся последний Ойстрах, 
или сосны скрипят на злокачественном песке Песочной, 
или подъемные краны? 

Онкологический городок
напухает новыми корпусами, 
недоброкачественно возводимыми
методом народной стройки. 


2. ШАНСОНЕТКА

По Невскому гуляла
прелестная Катрин. 
Так что же в самом деле
ее мы не кадрим? 

Чего стоим на месте, 
не видим, дураки, 
сквозь платье кружевное
виднеются шнурки. 

А мы глядим на серый
за Мойкою фасад, 
там весело нам было
лет двадцать пять назад. 

Вот музыкой торгует
высокий магазин, 
улыбки возбуждая
у дам и у мужчин, 

мелодийка-поземка
взвивается, сквозя, 
и кое-что другое, 
о чем сказать нельзя. 


УЛЬТИМАТУМ

Не знаю ваших Плешек, Пресен, 
тем паче Юг неинтересен
(шаланды полная кефаль), 
Сибири вовсе мне не жаль. 

Мне жалко Северной Столицы. 
Здесь, посредине заграницы, 
сижу, зубами скрежеща, 
как Надсон, высланный на ща. 

Моих стихов узор чугунный, 
прозрачный сумрак, блеск безлунный —
все это вроде ничего, 
но не заменит ничего. 

Нет, я путем переговоров
или, смирив свой мирный норов, 
пошлю воинственную рать, 
чтоб это дело отобрать. 

Вам-то зачем Окно в Европу —
чтоб выставлять оттуда попу
и тем Европу забавлять? 
Европе, право, наплевать. 

Отдайте мне мое окошко! 
Запрыгну на него, как кошка, 
вальяжно лягу на карниз, 
усы и брови свешу вниз, 

увижу: люди на добычу
выходят, голос различу
и, может, что-то промурлычу, 
а, может, лучше промолчу. 


В ГРОССБУХ

Я по природе из тетерь. 
Не перечесть моих потерь —
стихов, приятелей, ключей, 
в дымину пропитых ночей; 
то телефонный разговор
похитит полчаса, как вор, 
то дети как-то без затей
вдруг выросли — и нет детей. 
Я давеча, страшась сумы, 
у дара своего взаймы
решил спросить. Какой удар! 
Мне отказал мой дивный дар. 
И ты, Брут! Так сказать, et tu! 
И ты показываешь тыл? 
А Муза Памяти? Тю-тю, 
ее давно и след простыл. 
А Муза Разума? Она
сама в себе отражена
и не дает, зараза, в долг. 
Мой лучший друг, Тамбовский Волк, 
мотает серой головой:
я, дескать, сам пустой, хоть вой. 
Давно уж Музы ни гу-гу, 
давно уже сидит в мозгу
бухгалтер, а точней — чекист. 
Командует взять чистый лист, 
число поставить, месяц, год
и записать: в расход. 


ГОСТИ

1

Как солнечен день в ожиданье гостей! 
Приедут вот-вот, привезут новостей, 
с гостинцами пухлые сумки, 
и общий огонь нас прожжет до костей, 
когда опрокинем по рюмке. 

И наш разговор с убыстреньем пойдет, 
как мельницы Шуберта водоворот, 
все-все в себя вовлекая, 
и недруг вдали непременно помрёт, 
икая, икая, икая. 

2

Была унесена посуда. 
Была продолжена беседа. 
И шла, и шла, и шла, покуда
не подошла пора обеда. 

Была принесена посуда. 
Беседа. Стук ножей и вилок. 
Ах, жизнь по сути только сумма
таких минут неуловимых. 

3

«А, может, еще, на посошок?»
«Да нет, нам пора в дорогу. 
А ты бы, что ли, лампу зажег, 
зажег бы ее, ей богу». 

Простыл на снегу протектора след. 
Я посуду вымыл и вытер. 
А свет — для чего мне включать этот свет, 
чего я при нем не видел? 


ОБ ОБУВИ

И...! Брось свои котурны! 
К чему они, е… …ь? 
Ведь мы не так уж некультурны, 
чтоб просто так не понимать. 

Зачем Урания, Августа —
чтоб в трепете зашелся жлоб? 
А вот название «Капуста»
для лирики не подошло б? 

Но нет, И... не внимает, 
он из кармана вынимает
опять латинский лексикон. 
Его влекут богини, боги. 
И прячем мы босые ноги, 
хоть любим шлепать босиком. 


ПОЛЕМИКА

Нет, лишь случайные черты
прекрасны в этом страшном мире, 
где конвоиры скалят рты
и ставят нас на все четыре. 

Внезапный в тучах перерыв, 
неправильная строчка Блока, 
советской песенки мотив
среди кварталов шлакоблока. 


НЕ БЕЗ КОНЦА ЖЕ

Светлейший выкатил бельмо:
«Bon mot in deutsch? Man sagt  der mot!»
И он захохотал светлейше. 
А на стене —

                        борец сумо
живот показывает гейше. 
Японка понимает шутку
и снисходительно свистит
в свою бамбуковую дудку, 
а на стене у них висит
раскрашенная гравюрка

то ли еврей, то ль рыжий турка
с голландкой розово-свиною. 
Он тщится ей офорт продать. 
                              Офорт —

повернут к нам спиною, 
и что на нем, нам не видать. 


ФИГУРЫ ПЕТЕРБУРГА

Идиллия

Милая идиотка, Анестезия Всхлиповна, 
подкиньте в камин деньжонок, а то что-то стало
холодать, что-то руки, ноги
стали зябнуть, не
послать ли за бутылкой
гонца? Только кто отважный, с душою
пылкой, рожденной в подполье, 
большою, решится
в такую пору? 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 

Князь! Вы так благородны! 
Только не поскользнитесь — темен
подъезд и загажен кошкой! 
Только не захлебнитесь, переплывая Большую
Невку! Только не попадитесь разбойникам Малой
Охты! Пошаливают на Охте. 
Невка в бурливой пене. 
Когти поганая кошка о мраморные
ступени точит. 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 

Слева вернувшийся Мышкин. 
Кошкин дождавшийся справа. 
Между друзьями Всхлиповна сумеречно сияет. 
(Красою сияет Всхлиповна между врагами.)
Втроем они составляют
равнобедренный треугольник. 
В центре стоит бутылка. 
На 60 %
наполнена невской водою.