Главная
 
Библиотека поэзии СнегирёваПятница, 29.03.2024, 02:34



Приветствую Вас Гость | RSS
Главная
Авторы

 

Л.А.Шилов


Вечера в Политехническом



      Из книги Льва Алексеевича Шилова "Голоса, зазвучавшие вновь. Записки звукоархивиста-шестидесятника" (М, 2004).
      Фрагмент из третьей главы «Когда мы были молодыми»

"А я люблю товарищей моих...”
Белла Ахмадулина

Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Рождественский, Окуджава... Эта "обойма” в литературно-критических статьях конца 50-х — начала 60-х годов 20-го века была едва ли не самой устойчивой. И хотя чем дальше, тем ощутимее становилась разная направленность талантов этих поэтов, их несхожесть, эти имена уже навсегда связаны в памяти тех, чья молодость совпала с расцветом "эстрадной” поэзии. Вечера в Политехническом музее, поэтические чтения на площади Маяковского, концерты в Лужниках... Именно тогда родились и распространились ставшие потом традиционными, но что-то и утратившие ежегодные альманахи "День поэзии”.

Праздничное слово "эстрадность” с годами приобретало в высказываниях некоторых критиков уничижительный оттенок. Но теперь, когда отгремели критические баталии по поводу "тихой” и "громкой” поэзии, стало очевидно, что основной водораздел проходит не здесь, а в противопоставлении поэзии под­линной и мнимой.

Эстрадный период, уйдя в историю, надолго привлек ин­терес широкого читателя к стихам и резко повысил культуру зву­чащего слова. Выяснилось, что эстрадность — это не громкий голос, а прежде всего умение публично раскрывать свои чувства тысячам людей, и что это отнюдь не главное качество поэта, но особенность интересная и по-своему уникальная.

Не случайно именно Евтушенко и Ахмадулина позже были приглашены сниматься в кинофильмах, Роберт Рождественский стал ведущим передачи "Документальный экран”, а Андрей Возне­сенский был "вмонтирован” в спектакль "Антимиры” Театра на Таганке не как "добавочная краска”, а как важнейшая часть кон­струкции сценического действия.

Выступление поэтов в Политехническом музее стало важнейшим эпизодом фильма Марлена Хуциева "Застава Ильича”.

Это было давно. Москвичи поймут, насколько давно это было, если я скажу, что тогда мимо Политехнического музея еще ходил трамвай. Он огибал Музей, и его остановка была как раз напротив входа в Большую аудиторию. Никакого сквера там тогда не было, а все это довольно большое место занимал огромный каменный дом с букинистическим магазином на углу.

Короче говоря, это было в один из дней осени 1962 года.

Уже из трамвая я увидел густую толпу и милицию перед входом и понял, что попасть на этот поэтический вечер без билета будет непросто. Билета у меня не было, но зато был огромный и тяжелый магнитофон "Днепр-3”. Подняв его на плечи и выкрикивая что-то вроде: "Пропустите технику!”, я ринулся в самую гущу. И меня ... пропустили. Другие (не такие нахальные) любители поэзии посторонились, а милиционеры мне даже помогли.

Так мне удалось не только попасть на этот замечательный, необычный вечер, но и записать на домашний магнитофон выступления любимых поэтов: Ахмадулиной, Окуджавы, Слуцкого, Евтушенко, Вознесенского... Уже из перечня имен ясно, почему я называю этот вечер замечательным, а необычность его состояла в том, что вечер снимался киногруппой Марлена Хуциева.

В зале и на эстраде стояли прожектора и всякая довольно громоздкая кинотехника. Шел вечер очень долго, часа четыре, а то и пять, и несколько необычно: не было никакого доклада или вступительного слова, а просто поэты один за другим читали стихи и отвечали на записки из зала, причем почти каждый выступал по нескольку раз.

Только Светлов да еще Ахмадулина выступили по одному разу и были на сцене сравнительно недолго. Остальные участники вечера — там были еще Рождественский, Казакова, Поженян... — находились на сцене почти все время. Сидел за столом и кто-то вроде председателя — то ли из комсомольского начальства, то ли представитель Музея, но его не очень-то слушались, и довольно скоро главным действующим лицом на сцене стал прирожденный эстрадник Евгений Евтушенко. Ему адресовалось большинство записок, он имел и наибольший успех.

Зал был, конечно, переполнен: стояли во всех проходах, сидели на ступеньках, на краю эстрады... Публика — студенческая и рабочая молодежь — с восторгом и благодарностью слушала своих кумиров, легко понимала любые намеки, охотно сопереживала лирическим откровениям выступающих.

Что-то из этого можно и теперь увидеть в фильме Хуциева. Но в фильме этот эпизод занимает всего несколько минут, а в жизни он продолжался много часов. Вечер был повторен в Политехническом музее несколько раз, были съемки и еще в одном московском институте.

Вечера эти запомнились какой-то особой праздничной атмосферой и тем, что многие выступления шли на грани дозволенного, а иногда и пересекали эту грань. Публика прекрасно это понимала.
Дело в том, что, несмотря на "оттепель”, поэтам тогда разрешалось читать с эстрады лишь стихи уже опубликованные. Правда, офи­циального запрета или какого-то закона на этот счет не существовало, но ведь в те времена почти вся наша жизнь управлялась не столько законами, сколько "инструкциями” и "указаниями”. Были еще и некие магические формулы: "есть мнение”, "директивные органы”...

Наряду со стихами, прославляющими Ленина и разоблачающими американский образ жизни, Андрей Вознесенский читал и стихи — очень смелые по тем временам — о влюбившейся в ученика учительнице. Это стихотворение было только что опубликовано, но без последней строки: "Елена Сергеевна водку пьет”.

А Евтушенко после патетических стихов, прославляющих революционную Кубу (стихотворение "Три минуты правды” я и сегодня считаю прекрасным стихотворением), читал разоблачительное "Мосовощторг в Париже” — о том, как и для кого организовывались тогда редкие заграничные поездки.
Но дело было не только в текстах. Дело было в интонации: победительной, насмешливой, торжествующей. Читая уже опубликованные стихи и не отклоняясь от утвержденного текста, поэты своей интонацией подчас придавали им новые — крамольные — оттенки, и чуткий зал мгновенно взрывался благодарными аплодисментами.

Большинство из присутствующих в зале было уверено, что вот-вот наступит торжество "социализма с человеческим лицом” и проклятый сталинизм без­возвратно канет в прошлое. Ведь уже было можно — пусть полулегально, пусть полуофициально — услышать с эстрады, а не только читать в рукописном самиздате такие стихи, какие декламировал в тот вечер Борис Слуцкий: "Когда русская проза пошла в лагеря...”.

Слуцкий читал сурово, просто, весомо, несколько отрывисто. Был он тогда уже довольно известен среди "понимающей” публики. Особенно часто цитировалась его строчка "...что-то физики в почете, что-то лирики в загоне”, и всем запомнилось потрясающее его стихотворение "Лошади в океане”.

Я почти не помню выступлений Риммы Казаковой, Григория Поженяна, Роберта Рождественского (про которого тогда шутливо говорили: "Это наш советский Евгений Евтушенко”). Они, конечно, имели в этом зале своих поклонников и поклонниц: их свежие, энергичные, искренние стихи не могли не нравиться молодежной публике. (Много позже я узнал, что по поводу одного прочитанного тогда стихотворения Римме Казаковой пришлось писать начальству объяснительную записку).

В тот вечер (я был на двух, но вспоминаются они мне сейчас как один) на эстраде явно господствовали Вознесенский и Евтушенко.

Они, как бы соревнуясь, читали стихи, все более и более "заводящие” публику. Евтушенко, пожалуй, победил в этом соревновании. Он ведь был очень артистичен, у него был несомненный актерский дар, причем, не в умении перевоплощаться (его чисто актерские работы, например, в фильме "Циолковский”, мне кажутся малоудачными), но в способности мгновенно, глубоко и искренне пережить и воспроизвести в своей декламации определенные эмоциональные состояния: тоски, отчаянья, любви, победы...

И все это он виртуозно демонстрировал в тот вечер, читая подряд такие тематически далекие друг от друга стихи, как, например, исповедальное "Заклинание” и публицистическое "Сопливый фашизм” и звонкое "Град в Харькове”.

Как и все в зале, я был в восторге от этой декламации и больше других поэтов записывал на свой домашний магнитофон и снимал своей любительской фотокамерой именно Евгения Евтушенко. А теперь, прослушивая те давние записи и рассматривая старые снимки, понимаю, что самыми-то ценными являются фотографии и звукозаписи Бориса Слуцкого и, конечно, Булата Окуджавы. Записи не только тех песен, которые Окуджава тогда спел, но, прежде всего, — стихотворений, которые прочитал.

В фильм Хуциева из спетых в тот вечер вошла только песня о "комиссарах в пыльных шлемах”. Кажется, примерно в то время Окуджава (по совету Евтушенко) изменил в ней одну строку и вместо "на той далекой, на гражданской”, спел "на той единственной гражданской”. Еще он спел уже тогда знаменитую песню об Арбате, песенку о старом короле, и, главное, — он в тот вечер еще читал стихи.
Шутливое стихотворение "Как я сидел в кресле царя” предварил небольшим комментарием о том, как проходили когда-то придворные празднества в Павловске, летней резиденции русских царей.

Другое стихотворение с безобидным названием "Стихи об оловянном солдатике моего сына” им никак не комментировалось, оно было принято публикой достаточно тепло, но, думаю, что всерьез не было воспринято почти никем.

Это стихотворение — предостережение о грядущих усобицах, в которых так безрассудно самоистребляется человечество, стихи о вечной вражде и вечном недоверии. Стихотворение это долгие годы у нас не публиковалось. Но через пять лет именно за него Булату Окуджаве на международном конкурсе поэзии в Югославии будет вручен высший приз — "Золотой венец”. В той самой Югославии, которая, конечно, и не подозревала тогда о том, что именно ее народам надо было бы услышать это предостережение Булата Окуджавы — сына грузина и армянки, русского поэта.

На том вечере в Политехническом музее Борис Слуцкий едва ли не впервые решился публично читать антисталинские стихи и стихи об анти­семитизме.

Но не только и не столько какие-то иносказания или намеки, сколько талант, свежесть, красота, молодость, стремление к справедливости — все то, что так ощутимо присутствовало в стихах, звучавших со сцены, — заставляло ауди­торию воспринимать их столь горячо и восторжен­но.

Судя по первона­чальным вариантам сце­нария фильма "Застава Ильича”, сцены в Политехническом были для режиссера лишь характер­ным колоритным фо­ном, на котором развивался сюжет. И даже позже, уже в монтажных листах, предусматривалось, что чтение поэтов будет дробиться и перекрываться разговорами действующих лиц. Только увидев отснятый материал, режиссер понял его самостоятельную художественную ценность и вклю­чил в фильм щедро и бережно.

Историческая ценность этих кинокадров, ставших выразительнейшим свидетельством "оттепели” и начала нашей новой истории будет со временем, несомненно, возрастать. Может быть, кому-то будут интересны и те любительские звукозаписи и фотографии, которые мне посчастливилось сделать тогда в Политехническом.

На первом вечере я сел в первый ряд — и записывать мне почти сразу запретили. Больше снимал. На следующем вечере записывал тайком: в углу зала я поднес микрофон к динамику звукоусиления...
Произведения

Статьи

друзья сайта

разное

статистика

Поиск


Snegirev Corp © 2024