Две молитвы

*  *  *

Xолодным лунным светом осиян,
меж нами спит огромный океан,
где рыбы молят Бога о пощаде.
Открыв лицо небесному огню,
я мысль об аде от себя гоню —
и масло умножается в лампаде.

В потоках слезных на лице земли
деревья гибнут, тонут корабли,
над каждым домом слышен плач
                ребенка.
Но сколько нужно бурь перебороть,
чтоб не в огне явился нам Господь,
а в тишине, в дыханье хлада тонка.
Как хочет рыба лечь волне на грудь,
так хочешь ты забыть меня, уснуть,
иль, превратившись в облако иль птицу,
слагать стихи, в огромном небе плыть
и Бога милосердного молить:

«Чувств просвети простую пятерицу
и попали мой грех, мою вину,
пусть в этом небе я пойду ко дну,
как камень, что случайно брошен
                в воду…»
И вот, среди житейских бурь и битв,
услышит Бог слова твоих молитв
и, как ребенку, даст тебе свободу.

*  *  *

Меж нами льется времени поток,
и надевает вдовий свой платок
моя любовь. В цветной ее одежде —
заплаты слез, страданий лоскуты…
На все мои мольбы, любимый, ты
молчаньем отвечаешь,
            как и прежде.

Как некий мед, добыт из горьких трав
полынный сок. И ты, конечно,
            прав —
мы не одни грешим на этом свете.
Нам в этом мире больно жить, пока
нас помнят реки, камни, облака,
растения, животные и дети,

и черный мак, и алый цикламен…
Из Книги жизни в Книгу перемен
перетекают имена и числа,
а там — бежит вода, танцует мох,
и Бог разлук — какой-то странный
            бог —
всё слезы льет, ни в чем не видя
            смысла…


*  *  *

Когда умрет простая жизнь любви,
я Господу скажу: «Благослови
детей, чьи лица скрыты именами,
чьи крылья серебристы, как зола,
чьи души спят, а бедные тела
скитаются, как тени, между нами».

Худые руки на груди скрестя,
меж нами вечно наше спит дитя,
как светлый ангел в облачной кровати.
И я взываю к Господу: «Прости,
и спящего младенца окрести
в огромном океане благодати…»


*  *  *

1

Никто мне не скажет ни слова: я слишком мала и глупа.
Лицо накануне Покрова сечет ледяная крупа.
Что может случиться со мною в младенчестве — лучшей из Мекк?
Быть может, сплошной пеленою укроет минувшее снег?
А может быть, прошлое станет водою, сбегающей с гор?
Над будущей жизнью протянет Владычица Свой омофор.

2

Ребенок лежит в колыбели, и катятся слезы из глаз —
то ранняя Пасха в апреле, то в августе — яблочный Спас,
то время гудит, словно пчельник весной на цветущем лугу,
то утром в крещенский сочельник купается голубь в снегу,
то каплями в зреющем хлебе горят васильки вдалеке,
то ангел купается в небе и зеркало держит в руке.

3

Но горькие детские слезы для нас непомерно сладки:
я помню июльские грозы и ветлы у теплой реки,
цвела полевая клубника под деревом в форме креста,
слезою с Пречистого Лика катилась на землю звезда,
и матери, кутаясь в шали, от нас отводили беду,
и пыльной листвою шуршали деревья в колхозном саду.

4

Мы память свою растревожим и, пробуя время на вкус,
на жертвенник сердца возложим какой-то немыслимый груз —
беспутная жизнь кочевая, горючая правда одна,
любовь, как вода ключевая, прозрачна до самого дна,
а грех обезглавлен и связан, и будущий путь предрешен,
и крест приготовлен, и Лазарь умерший уже воскрешен.


*  *  *

Сердце хочет любви — и не может себя превозмочь.
Рыба-ангел в воде выгибает узорную спину.
В храм уснувшего леса приходит монахиня-ночь,
и к рассвету она принимает великую схиму.

Воду черных небес бороздят облаков корабли,
звезды слабо мерцают, луна одинокая светит…
Ты у сердца спроси — почему оно хочет любви,
ты у сердца спроси — но оно ничего не ответит.

И не скажет волна, что с тобою нас ждет впереди,
на остывший песок набегая в волнении светлом.
Сердце хочет любви, даже если не бьется в груди,
а мерцает в ночи, словно уголь, подернутый пеплом.

Тихо дерево стонет, кричит на лугу козодой —
эта птица ночная пророчит тебе катастрофу.
Повтори еще раз — сердце хочет любви молодой…
Лунным светом на мантии ночь вышивает Голгофу.


*  *  *

Кто в воздухе жилья, как в коконе прозрачном,
на кухне режет хлеб и чайник кипятит?
А бабочка летит на свет в окне чердачном,
а бабочка летит, а бабочка летит.

Ночь достает звезду и лунным светом плещет
из старого ковша на почерневший лес.
А бабочка летит, а бабочка трепещет,
у светлого окна почти теряет вес.

Кто отпустил ее в роскошном платье бальном
лететь на этот свет, сияющий в ночи?
Но вспыхнет новый луч в окне полуподвальном —
поставит на окно ребенок три свечи.

Пей свой остывший чай, томись о беспредельном,
тебе смотреть на свет никто не запретит.
Тьма за твоим окном обшита швом петельным…
А бабочка летит,
        а бабочка летит…


*  *  *

Уже пора за стол садиться,
пустые рюмки ставить в ряд…
Мы так же хлеб едим, как птицы
клюют созревший виноград.

Береза ветку завитую
опустит вдруг на тротуар…
Мы так же воду пьем святую,
как пчелы в поле пьют нектар.

Вдруг загудит над этим полем
грозы могучий контрабас…
Мы так детей своих неволим,
как ангелы целуют нас.

Но как, скажи, нам научиться
на перекрестке двух дорог
так полюбить цветок и птицу,
как человека любит Бог?


*  *  *

Любовь отбрасывает тень тоски и торжества,
как это делает сирень — цветы ее, листва,

и узловатый узкий ствол, и ветви на весу,
как я тягчайшее из зол в груди своей несу.

Любовь, лицо рукой закрыв, не видит наших слез.
В буддийских храмах старых ив, в больших церквах берез

засвищут птицы, запоют о счастье без вины,
кукушка наведет уют в часовне бузины.

Травою зарастет пустырь, и съест огонь зола,
и будет леса монастырь звонить в колокола.

А ты, любовь, пройди, как тень, волною в небо хлынь,
как эта сладкая сирень, как горькая полынь.


*  *  *

1

Мне сон удивительный снится: каштаны уже отцвели,
какая-то грустная птица сидит в придорожной пыли,
а ветер, как ангел бесплотный, мне шепчет, листвою шурша:
когда-то была беззаботной, беспечной и легкой душа,
сердечные раны лечила, читая аббата Прево…

Зачем же ты днем расточила сокровище сна своего?

2

Мне сон удивительный снится: на мир я смотрю с высоты
и вижу — в одежду из ситца оделись лесные цветы,
а вишни уже облетели — и тонут в зеленых шелках,
и сердце в оставленном теле похоже на птицу в силках.
Да, память — великая сила, но сердце — сильнее всего…

Зачем же я днем расточила сокровище сна своего?

3

Откроется мне понемножку какой-то таинственный путь,
и жимолость бабочки брошку приколет на пышную грудь,
а ива увидит сквозь слезы летучей июньской грозы
в растрепанных прядях березы капроновый бант стрекозы.
И будет шиповник царапать цветущею веткой меня…

В какое хранилище спрятать сокровище этого дня?

4

В какую великую книгу сокрыть, уберечь от Суда
стрижей боевую квадригу, подземных кротов города,
зари угасающей алость, воды ледяное стекло
и эту щемящую жалость к тому, что навеки прошло?

Над веткой сирени, быть может, тяжелые пчелы гудят,
и память былую тревожат, и раны ее бередят.

5

Смиреннее память, чем инок, надменней она, чем гордец.
Но где вы, в каких палестинах, сокровища наших сердец?
В каком вы покое великом нас будете в вечности ждать,
пред Божьим таинственным Ликом вы сможете ль нас оправдать?
Над райской цветущей долиной верните нам зренье и слух…

Иль вы — только пух тополиный, мерцающий в воздухе пух?


*  *  *

1

Утром вербы срезать ветку
и потрогать тонкий ствол…
Постелить клеёнку в клетку
на большой дубовый стол,
зачерпнуть святой водицы
в узкий ковшик жестяной.
Видишь — ангелы и птицы
делят трапезу со мной?
Скрипнет старая калитка,
дрогнет воздуха вуаль,
электрическая плитка
изогнёт свою спираль,
а потом огнём нальётся,
и начнёт в ночи светить,
будет воду из колодца
в медной кружке кипятить.

Затрещит на стенке счётчик,
словно маленький сверчок,
ангел, как усталый лётчик,
плащ повесит на крючок.
И за стол дубовый сядет,
словно он пришёл домой,
и крылом меня погладит,
и заплачет,
    Боже мой…

2

Облетела листьев груда
с веток старых тополей.
Из небесного сосуда
изливается елей
и кропит крестообразно
руки, грудь, чело, уста…
Жизнь болтлива, несуразна,
окаянна, нечиста.
Издавая запах тлена,
листьев гаснущая плоть
тихо плачет, ждёт смиренно,
что простит её Господь.


*  *  *

Я скажу негромко, минуя красоты слога:
«В небе вьётся птица — пернатый помощник Бога».
Умирает время, деревья к зиме лысеют,
но Господь сказал мне, что птицы не жнут, не сеют.
Посмотри на небо — и вспомни рассказ известный,
что питает птиц всемогущий Отец небесный.
Превращая в манну простую земную пищу,
им Господь внушает лететь к своему жилищу,
и они летят, их Господь, как отец, встречает,
в колыбелях круглых птенцов на ветру качает,
и щебечут листья, зелёные гнутся травы,
принимая песни небесной хвалы и славы.


*  *  *

    Серая утица травку щипала.
    С вербы серебряной капля упала.
Капля упала — и сделалось озеро,
только послышался скрежет бульдозера,
    вместо жужжанья мохнатой пчелы
    слышатся визги железной пилы.
Перья у утицы серенькой выпали,
вербу спилили и воду засыпали,
    и не горят уж на иве у речки
    белые, белые, белые свечки…


*  *  *

Липы в роще — как в комнате мебель,
только с места не сдвинешь — увы…
Но ударила молния в стебель
почерневшей от горя травы.
    И земля разломилась на части,
    как непрочный домашний уют,
    стало слышно, как Силы и Власти
    гимн незримому Богу поют.
Да, повсюду — разломы, разрывы,
гибель сущего, смерть вещества,
но покуда, нетронуты, живы
люди, ангелы, звери, листва —
    вопрошают и стебли, и ветви,
    и сплетение мёртвых корней,
    вся душа мироздания — нет ли,
    нет ли Бога бессмертного в ней?


*  *  *

1

Связать себя — и обрести свободу,
войти в огонь, в пылающую воду,
в глухую ночь, в зелёно-серый лес
осин трепещущих,
в младенческий ольшаник,
чтоб ощутить, как прочен свод небес,
где ты гуляешь, ангел мой и странник.
Ты невесом, невидим, бос и гол,
щегол и сокол, сокол и щегол,
твой след ищу я в зарослях лещины,
на светлом неприкаянном песке,
где след волны похож на след морщины,
в сплетеньях серебристой паутины,
где спит паук на тонком волоске.
Тебя ищу среди земных трудов
на торжищах безумных городов —
то чужестранца, то единоверца,
хотя порой я не пойму сама,
как смысл найти в ошибках горьких
                    сердца,
в печальных заблуждениях ума?
А ночь поит меня густым вином,
луна сияет в небе ледяном,
тела осенних лип полураздеты.
Из облачных краёв, из дальних стран
летит синица через океан.
Ответь же, друг мой, где ты, где ты,
                    где ты?

2

Смирить себя — и обрести покой,
увидеть свет, горящий за рекой,
и лестницы невидимой ступени,
деревьев расписные терема,
пустые муравьиные дома,
ладони клёнов и сердца’ сирени.
Увидеть чайку на крутой волне,
татарку-иву в золотой чалме,
её сестру в серебряной папахе…
Уходят вверх — всё дальше от земли —
щегол и ангел в золотой пыли,
две мелких птахи в поднебесном прахе.
Смирить себя — и радость обрести:
душа прозрачна, как вода в горсти,
ты жив ещё, и большего не надо.
Пусть жизнь течёт, как слёзы по лицу:
седой пастух в горах нашёл овцу,
нечаянно отставшую от стада.


*  *  *

Полжизни проплутав в сухих лесах любви,
охотником себя не мысля, но добычей,
я говорю тебе: за тихий щебет птичий,
за боль сплетённых тел — сей варварский обычай —
прости меня и путь иной благослови.
    Да, заросла тропа прожилками огня,
    узорною травой, терновником колючим,
    но путника она ведёт к небесным кручам —
    и Ты на этот путь благослови меня.
Пусть будет дождь шуметь и тёплый ветер дуть,
и ранят неба грудь внезапных звёзд уколы,
пусть тихий блеск озёр и рек живая ртуть,
и пенье волн морских, и вешних гроз глаголы
вольются в душу мне, и светом станет плоть,
и винограда гроздь протянет мне Господь.


*  *  *

В дом войти, постояв на пороге,
свет включить и присесть на кровать.
Говорить о любви и о Боге
и вопросы себе задавать.
В небе птицы, как Божия милость,
ночью звёзды сияют во мгле.
Жизнь прекрасна, но что же случилось,
что случилось с тобой на земле?
Сад ли выстужен, дом ли отворен,
поводырь ли седеющий слеп?
Лунный серп ли срезает под корень
на холмах вырастающий хлеб?
Или, может быть, там, где не нужен
русский клён с золотой головой,
друг твой милый вкушает на ужин
хлеб изгнания с горькой травой?


*  *  *

Страданье — ниже сухой травы
и тише, чем детский вздох.
Да, вещи, милый мой, таковы,
какими их видит Бог.
    Зачем охотник и птицелов
    готовит свои силки?
    Господь на гребни морских валов
    пернатые шлёт полки.
И крики чаек, и лай собак
Господь запирает в клеть.
И вновь усатый, как сом, рыбак
на землю бросает сеть.
    Не может больше он рыб дразнить,
    воздушной грозить тюрьмой…
    Лишь Бог решает — кого казнить,
    кого отпустить домой.
И ты, мой друг, не ходи ко мне
и песен ты мне не пой
про то, что в пропасть,
        как в страшном сне,
слепого влечёт слепой,
    что тело ночью теряет вес,
    дневные забыв труды…
    И вновь на землю глядит с небес
    слезящийся глаз звезды.


*  *  *

В этом мире беден и случаен
жалкий плод пяти неверных чувств.
Говорят, что хлебопашец Каин —
друг наук и сеятель искусств.
Авель мёртв. Беззвучно льётся время,
словно с неба — жаворонка трель.
Говорят, что Каиново семя
приручило гусли и свирель.
Важно не забвение, не память,
а уменье молча слёзы лить.
То, что ночью я должна восславить,
может утром Бог испепелить.
Только Бог — любовь, а не угроза
и спасенье от любых оков.
Только солнце алое, как роза,
смотрит из-за серых облаков.


*  *  *

В небесах облака — как льняные покровы,
стали ягоды старше, а травы моложе,
и роняют бесшумно летящие совы
лёгкий хмель и малину на брачное ложе.
Не тебе говорить о любви и печали,
не тебе изъясняться возвышенным слогом.
Ибо Слово, которое было вначале,
снова сказано тихо невидимым Богом.
Я губами ловлю невесомые капли,
вылетает душа из обители тесной.
Как по нотам, разыграны птичьи спектакли
там, в обители рая, на сцене небесной.
Там из белого камня возводится город,
но у этого города рушатся стены.
Знаешь, видимый мир, словно сердце, расколот,
а невидимый — клочьями облачной пены
закрывает вершины свои и провалы,
где пока ещё Путь изгибается Млечный,
но уже, словно солнце, становятся алы
губы Девы небесной в фате подвенечной…


*  *  *

Смотрит на небо — и видит святой Лука:
в Бельгии белой с неба летит мука,
в синей Шотландии сеют крестьяне лён,
в рыжей Ирландии слёзы роняет клён.

    Смотрит на землю и видит святой Матфей:
    ходит в Британии некий слепой афей,
    Бога хулит он и птиц убивает влёт,
    а на вакации Пушкину письма шлёт.

Светлой листвою шумит царскосельский парк.
Нас ли, неверных, святой вопрошает Марк:
— Что ж вы ушли в плотяные свои сердца
и не хотите на родину, в дом Отца?

    Ангел летел по небу, потом исчез.
    Мы же, бескрылые, ловим в последний раз
    взгляд Иоанна на русский осенний лес.
    Евангелист и апостол не видит нас.

Ибо душа для молитвы не ищет слов,
только считает раны, клянёт судьбу.
Что ж мы — не в силах небесных принять послов?
Родины тело в свинцовом лежит гробу.

    А над могилою высится крест простой,
    сад неприкаянный мёрзлой шумит листвой,
    как же забыли мы славу свою и честь —
    Русь, Вифлеем, Голгофу, Благую Весть?..


*  *  *

Свет неяркий. Короткое утро.
Чуть присыпала снежная пудра
ветки клёнов и плоскости крыш.
Улетели кукушка и стриж.

А недавно судачили бойко
чиж-подросток и девочка-сойка,
и деревья стояли вдали
в дождевой светозарной пыли.
Всюду жалобы, стоны и хрипы,
лес прекрасный почти облетел,
умирают осины и липы,
как толпа неприкаянных тел.

Льётся листьев сухая лавина.
Есть ли в этом людская вина?
И горит на ветру не рябина —
неопально горит купина.


*  *  *

Когда устанет сердце спать,
а медный маятник — качаться,
мне нужно снопом света стать,
чтоб от звезды не отличаться.

И сколько можно здесь гостить,
есть хлеб и пить святую воду?
Пора смиренно отпустить
синицу сердца на свободу…


*  *  *

1

Он тих, но смиренье ему не к лицу,
он ночью заблудшую ищет овцу
в стране, для него неизвестной,
ни другу о нем не скажу, ни отцу,
ни ангелу в тверди небесной.

2

Кто сыт настоящим, кто будущим пьян,
кому-то судьба не по вкусу,
кто знает, что будет крестить Иоанн,
и мертвой водою греха Иордан
омоет стопы Иисусу?

3

Мы были как те — не сомкнувшие вежд,
на брачном пиру, но без брачных одежд,
в чаду лихорадки любовной,
и сердцем постичь не могли — почему
возьмут нас и бросят во внешнюю тьму,
где слышен лишь скрежет зубовный?

4

Давай же, любимый, с тобою пойдем
туда, где не зреньем, не слухом,
а любящим сердцем услышим о Нем —
Он крестит людей не водой, а огнем,
и Духом, любимый, и Духом.

5

Как южная ночь глубока и тиха!
К невидимой ангельской рати
свой лиственный лик обратила ольха,—
и сердце уже не источник греха,
а чистый родник благодати.


*  *  *

Какая-то птица, как цепи воздушной звено,
приветствуя Бога, в лазури купается чистой.
Нас сеет Всевышний, как сеятель сеет зерно,
мы спим при дороге, на почве лежим каменистой.

Исполнятся сроки, и Бог тебе скажет: Восстань!
Ты будешь расти, не имея для тела границы.
И тополь серебряный, ткущий древесную ткань,
сплетет из ветвей серебристую люльку для птицы.


*  *  *

Тянет с севера тленом и холодом,
подо льдом цепенеет река,
и опять над разрушенным городом
кучевые плывут облака.

Проплывут над столицею древнею,
над зубчатой кремлевской стеной,
над заброшенной русской деревнею,
над огромной усталой страной.

Равнодушное небо безбрежное,
этот синий воздушный простор,
бороздят облака — белоснежные,
как вершины невидимых гор.

Злого времени ветер пронзительный
над тобою не властен, пока
в неземной красоте ослепительной
над Россией плывут облака,

очертанья меняют, колышутся,
и, покуда не кончился день,
как бесшумно, стремительно движется
по земле их летучая тень!


*  *  *

В объятьях неба нет желанья власти:
там ласточка висит на волоске,
о смысле жизни, о природе страсти
на варварском щебечет языке.

Ее подруги строят дом на склоне
какого-то убогого холма.
Стоит у речки старый клен в короне,
как стих из покаянного псалма.

В воздушной синеве, по бездорожью
отчаянные носятся стрижи…
Как мне сложить псалом во славу Божью,
невидимая ласточка, скажи?

Как мне найти тот тихий рай под ивой,
тот детский неприкаянный пустырь,
где муравей, монах нищелюбивый,
зовет проворных братьев в монастырь?

Как мне войти вторично в эти воды,
где некогда в безоблачном раю
Священное Писание природы
вошло навеки в плоть и кровь мою?


*  *  *

Солнце мира померкло и в облачной скрылось гряде,
дождь смешался со снегом, им ветер приходит на помощь…
Вот уже подоспела Неделя о страшном Суде —
и сегодня Спаситель овец отделяет от козлищ.
    В храме полупустом на скамейках сидят старики,
    держат в слабых руках золотисто-янтарные чётки,
    и плывут рыбаки по просторам великой реки,
    чтобы сети закинуть по правую сторону лодки.
— Что случилось с Россией?— Борис вопрошают и Глеб
сквозь струение ладана смотрят на нас страстотерпцы.
За живых и усопших ещё преломляется хлеб,
и в младенческом сердце горит обновлённое сердце.
    Ледяная вода в деревенских колодцах чиста,
    и поверхность её представляется зеркалом птице…
    Страшный близится Суд — и дай Бог нам дожить до поста,
    дай нам Бог помянуть всех усопших на сырной седмице.

11 марта 2002 года


*  *  *

Все мы куплены кровью — ценой дорогой,
и на мир опускается меч.
Ради воли благой будет миру слугой
тот, кто слушает царскую речь.
    Рыбы рады воде — своему серебру,
    лёгким струям сияющих рек.
    Каждый служит, как может, любви и добру —
    птица, дерево, зверь, человек.
Но запомни, мой друг, меч булатный остёр,
он блестит на свету, как вода.
Двух случайно заснувших в постели сестёр
он разделит ещё до Суда.
    Он разделит свекровь и невестку её,
    сына с пастырем, с дочерью мать…
    да прославится, Господи, имя Твоё!—
    Как нам царскую речь понимать?
Мы, как рыбы, играем в воздушной среде,
мы не видим опасных сетей,
и волнуются утром в блестящей воде
отражения наших детей.


*  *  *

Я никак не пойму смысла этого слова — «свекровь»,
не могу разобрать — кто золовка, кто деверь, кто шурин…
Тихо льётся мука, словно тёплая белая кровь,
вижу: бабушкин лоб почему-то сегодня нахмурен.
    Месит бабушка тесто, какие-то шепчет слова,
    и святая вода выливается в белую миску…
    А за длинным столом примостилась соседка-вдова:
    как всегда, по слогам поминальную пишет записку.
То стрекочет сверчок, то собачий доносится лай,
вспоминает вдова, как пришла похоронка на мужа,
а с иконы на нас молча смотрит святой Николай,
на просторах России лютует январская стужа.
    Здесь над белой мукою невидимый ангел летал,
    сердце бедных детей защищая от смерти и мрака,
    здесь когда-то мой дед у святого Матфея читал
    родословье Христа: «Авраам же роди Исаака…»
Я не помню его, умер он до великой войны,
знаю: бабушка Библию в старый упрятала китель.
Ну, а я до сих пор всё томлюсь ощущеньем вины,
потому что не знала Твое родословье, Спаситель.
    Не могла прочитать я и собственной книги родства.
    Умер проклятый век — а теперь уже сделалось поздно.
    В палисаднике вновь шелестит молодая листва,
    но на лике Святителя брови сдвигаются грозно.
Я в помянник пишу: Параскева, Димитрий, Иван —
и коснеет рука, вспоминая о Божией каре…
Тихо бабушка Марфа садится ко мне на диван.
Помнишь ты, дорогая, кто Зару родил от Фамари?


*  *  *

В окаянных созвучьях метели, в её заунывных напевах
я пытаюсь услышать рассказ о юродивых девах,
в чьих сосудах иссяк золотистый елей.
Ветер воет, как волк на луну. Век становится злей
кровожадной гиены, голодной собаки.
У юродивых дев пять светильников гаснут во мраке.
Ты же, Господи, их пожалей.
Пожалей их, юродивых, словно овец шелудивых,
Нас, Господь, пожалей — обнажённых, худых, нерадивых,
нас, забывших затеплить огонь негасимых лампад,
выбирающих смерть и распад.
    Было время сиянья, о, эти мгновения, где вы?
    Были дни покаянья как некие мудрые девы,
    что безлунною ночью выходят встречать Жениха.
    Их сосуды полны драгоценною влагой елея.
    Снег лежит на земле, сиротливо и смутно белея,
    Закрывая собой незажившие язвы греха.
А когда-то — ты помнишь?— цвели медуница и клевер,
Белый голубь садился на тёплый колодезный сруб,
Как прозрачные тени, слова отделялись от губ —
так, наверно, Господь отделяет пшеницу от плевел.
И не думали мы, по ночам отражаясь друг в друге,
что разбилось былое, как некий скудельный сосуд,
что уже приближается свадебный пир — и на Суд
скоро нас позовут расторопные слуги.

27 января 2002 года


*  *  *

Я сравняюсь с землёй в покаянном поклоне земном —
пусть узнает нечаянно плоти смиренная глина,
кто в святом алтаре причащается красным вином,
чтоб принять по достоинству яблоко царского чина.
    Я спрошу Тебя: где Ты?— и скоро услышу ответ:
    — Неужели слепа ты и крови невинной не видишь?
    Но ещё над Россией не меркнет божественный свет,
    В злую, стылую воду уходит невидимый Китеж.
Нем голодный народ, молчаливы соборы Кремля,—
видно, время не вышло раздаться небесному грому…
Только слышно, как ночью родимая плачет земля
оттого, что идёт самозванец по царскому дому.
    Но покуда душа нераскаянной бродит виной,
    строит инок молитву, как прочную крышу ковчега,
    и в глухом январе над ещё не умершей страной
    распускается пряжа белейшего русского снега.
И еловое семя клюют на поляне клесты,
и голодные дети спасаются жертвою вольной,
и монахи во льду вырубают для верных кресты,
чтоб услышали люди торжественный звон колокольный.


*  *  *

Завершая земные труды,
я хочу напоследок шепнуть:
«Где оставлены были следы,
там и был твой единственный путь».
    Я уже понимаю с трудом,
    что за жилка дрожит на виске,
    и зачем твой единственный дом
    возведён на сыпучем песке?
Над землёю плывут облака,
«Быть беде,— говорят,— быть беде:
там, внизу, погребает река
своё тело в солёной воде».
И земли сокрушается кость,
и небес разрушается твердь,
и горчит виноградная гроздь,
потому что предчувствует смерть».
    Завершая земные труды,
    почему я забыла о том,
    что затянется рана воды
    на рассвете сияющим льдом?
С голубой незабудкой в руке
Ангел твой над землёй пролетит,
и воскреснет вода в роднике —
и в сиянье себя превратит…


*  *  *

В который раз отец выходит на дорогу
гречиха зацвела, стеной стоит овёс…
В безмолвии старик приносит жертву Богу,
в груди его щемит, глаза красны от слёз.
А старший сын пасёт вблизи деревни стадо,
он слышит странный шум сквозь блеянье овец,
на сердце у него смятенье и досада —
Он думает: зачем покинул дом отец?


*  *  *

1

Сегодня пятница, и жизнь прошла
                    впустую.
В пустом саду качает ветер тую.
Что ждёт тебя — потоп, замлетрясенье,
повальный мор, суббота, воскресенье,
подарок фирмы — телефон мобильный
иль свадебный гудок автомобильный?

2

Что ждёт тебя сейчас, сию минуту?
Подобен ты не Цезарю, а Бруту,
Преступник Брут,
        а кто его подельник?—
Бездельник, бородатый понедельник,
который вновь, хотя его не просят,
над воскресеньем ржавый нож заносит.

3

Сегодня пятница, а будет ли суббота
не знаешь ты, и не твоя забота
сурово добиваться ставки очной
ключа со старой скважиной замочной,
чтобы открыть ту потайную дверцу,
где есть приют измученному сердцу.

4

А некто в чёрном говорит
        в пространство,
что жизнь свою мы прожили напрасно,—
болтали, пили, ели мандарины,
устраивали времени смотрины —
и в этот миг любимым изменяли,
и жизнь на смерть, как фантики, меняли.

5

— Мы ляжем рядом на холме
            пологом,
нам нечем оправдаться перед Богом,—
ты говоришь, и эту мысль простую,
как эхо, повторяет вхолостую
мой прежний голос, тронутый распадом
живущий меж чистилищем и адом.

6

Мой прежний голос — грешник
            и затворник.
Он в узах тела был похож на вторник,
который заключает день вчерашний
в стеклянный шар над Вавилонской
            башней,
в луну стальную над стеною плача…
…Мой голос плакал, ничего не знача.

7

А в доме отмечали день рожденья,
и раздували уголь для кажденья,
чтобы курился ароматный ладан,
чтоб, как всегда, катились слёзы градом,
и под привычный звон ножей и вилок
среда стреляла вторнику в затылок.

8

Посмотришь на времён
        круговращенье —
повсюду страсть, и ненависть, и мщенье,
Не человек ли сеет эту смуту?
Уже секунда целится в минуту,
горит четверг, подорванный на мине,
пылает время, как огонь в камине.

9

Да, времени убийственно движенье.
Но жизнь твоя — не жертва
        всесожженья.
Смотри: простой горшечник любит
            глину,
отец опять идёт навстречу сыну,
хотя он умер в старом доме блочном
и прах его укрыт ковром цветочным.

10

Гвоздики, георгины, маргаритки,
те, что росли в деревне у калитки,
в саду дрожали и в гробу лежали,
и украшали времени скрижали —
теперь они в своей красе нетленной —
дни нашей жизни — звёзды
            во Вселенной.


*  *  *

Какую тайну ты вдруг нащупал,
припав к могучему лону жизни?
Молитва держит небесный купол
над красной глиной в твоей отчизне,
растит могучие корни кедра,
раскаты грома родит глухие,
скрепляет силой земные недра,
сияет солью морской стихии.
Покуда ночью звучат над миром
в лесной глуши соловьёв коленца,
покуда хочет безбожный Ирод
в девичьем чреве убить младенца,
молись дыханьем, молчаньем, словом,
молись, во сне проливая слёзы,
смотри, как в мире, простом и новом,
ныряет ангел в листве берёзы,
как безмятежно смеются дети,
как рад ручей водяному платью…
Живи спокойно на этом свете,
открытым сердцем припав к Распятью.


*  *  *

Стемнело. Месяц молодой
растёт в своей пустыне чёрной.
Над потемневшею водой
вознёсся крест нерукотворный.
Расстаться с прошлым не спеши,
не слушай соловьиных басен:
всё так же пуст пейзаж души
и тёмный путь её опасен.
Зачем спасённый человек
в тоске раскидывает руки,
когда земля, и дождь, и снег
сотворены из крестной муки?


*  *  *

    Михаилу Ильичу и Ирине Ильиничне — с любовью

В окнах города заиндевелого,
на ладонях его площадей,
среди снежного марева белого
вижу тени идущих людей.
Вот берёз обнищавшая рощица
от мороза дрожит поутру,
вот идёт человек — и полощется
край одежды на резком ветру.
Снег мелькает, колышется, крутится,
то взлетает, то падает ниц…
А его молчаливая спутница
кормит хлебом замёрзших синиц.
Как орех позолоченный греческий,
спит луна в одеянии тьмы.
Что же делать душе человеческой
среди холода этой зимы?
Спать, расставшись со слухом и зрением,
в ожидании завтрашних мук
или молча принять со смирением
хлеб надежды из ангельских рук?


*  *  *

1

Уснула липа, что-то лепеча,
над ней опять зажглась звезды свеча,
мать молится о чадах непослушных,
темна вода во облацех воздушных.

2

И знаю я — среди пустых полей,
где бродят овцы пажити Твоей,
скрывается приют для плоти бренной,
застеленный ковром травы смиренной.

3

Кто говорит у жизни на краю:
«О Господи, прими свечу мою,
пусть свет её растёт в ночи холодной,
как тощий злак среди земли
            бесплодной…»

4

Просящему, о Господи, ответь,
как в этом мире научиться петь,
как тронуть струны гуслей и псалтири,
чтоб слабый звук в холодном этом мире

5

Тебя хвалил, Тебя благодарил?
Чтоб в высоте степной орел парил,
чтоб здесь, в степи, у стен земного града
собрал пастух рассеянное стадо?

6

Всех, кто влачит вериги нищеты,
в чьих душах всходят кротости цветы,
всех алчущих и жаждущих доныне
в холодном этом мире, как в пустыне,
всех изгнанных из мёртвых городов,
всех проклятых на тысячу ладов,
всех плачущих, больных
            и прокаженных,
отверженных, юродивых, блаженных.

7

И ты в сплетенье виноградных лоз,
за пеленой солёных детских слёз
внезапно различишь в дали туманной
неясный свет земли обетованной.


*  *  *

Над изгибами рек, над вершинами гор
над земной красотой несказанной
виден ласковый свет, слышен ангельский хор —
он звучит над Россией осанной.
— Мы зимой ледяные алмазы граним
и, когда зажигается Вега,
опускаем на грудь среднерусских равнин
вологодское кружево снега.
Здесь, в России истерзанной так повелось —
снег ложится на мёртвые лица…
Столько крови невинной уже пролилось,
что слезам невозможно не литься.
Божий храм осквернён, дом родимый сожжён,
Кровь Христова смешалась со снегом…
Только Божьим смотрением мир окружён,—
так вода ограничена брегом.
Пусть плетут кружевницы свои кружева,
ангел жив над кремлёвской стеною,
он неслышно поёт, что Россия жива,
как земля под корой ледяною.