*  *  *

От речей зазорных, от звезд тлетворных,
от отрогов горных, от их каменьев,
от лугов прохладных, от пастбищ сорных
в золотой цепи не хватает звеньев.

Выйдешь к людям разным со словом праздным —
от ключей горючих, от ив плакучих,
и, пронзенный светом крестообразным,
будешь жить как муха в сетях паучьих.

От ненужных страхов, ветров и прахов,
испарений вод на морских просторах
сколько нужно сделать косе размахов,
сколько трав сгрести в разноцветный ворох?

Собирает странник медовый донник,
а отшельник с хлебным зерном в ладони
по дороге в храм составляет дольник,
где слова стоят как вода в поддоне.

А цветок относится к крестоцветным —
поцелуй, объятье, звезда, сурепка,
утешенье бледным, подарок бедным:
воду часто пьет, а скучает редко…


*  *  *

Вершины деревьев пустынны и голы,
рябиновый куст — как отшельник в затворе,
который увидел высокие горы,
среди их подножий — великое море.

Я буду волною — и голос услышу,
что каменным гулом идет по ущелью:
о, Кто Он, устроивший небо, как крышу,
а землю соделавший нам колыбелью?

Что создано Словом — то сделалось светом,
что было молчаньем — молчит без усилья…
Он, жизнь подаривший различным предметам,
и рыбам — их перья, и птицам — их крылья,

и льву — его силу, и зяблику — слабость,
и иволге голос, и хобот тапиру,
земному созданью — плавучесть, крылатость
и дивную святость небесному миру,

где Он укрывается — в брачном чертоге
за видимой гранью закатного неба,
а может, стоит у тебя на пороге
и просит, как нищий, водицы и хлеба?

Как Господа славит содружество птичье —
кукушка на иве, кулик на болоте,
а Он улыбнется, скрывая величье
и свет Божества под покровами плоти.

И грянут, как молния, ангелов хоры:
«Великому счастью предшествует горе!»…
Внутри океана — высокие горы,
среди их подножий — великое море.


*  *  *

Муравьи ли меня между делом
спросят, строя свои города:
— Где душа, не покрытая телом,
обитает в преддверье Суда?

Или, может быть, бабочка мая,
глядя бархатной черной каймой,
ничего мне не скажет, немая,
только сядет на численник мой?

Или, может быть, ангелов племя,
вдруг слетевшихся в сад
небольшой,
нас утешит: в последнее время
будет тело покрыто душой?

О, любимые! Если б могли вы
видеть, лежа в прохладной земле,
как цвели вавилонские ивы,
как играла вода в хрустале!

Если б вы, драгоценные, знали,
как в трехмерном пространстве
земном
мы рыдали — и вас поминали
нежно-алым церковным вином!

Минет все, что звалось
круговертью,
и, неведомым светом дыша,
будет тело очищено смертью
и огнем осолится душа.

И невестой в сияющем платье,
не скрывая фатою лица,
ты пойдешь — и откроют объятья
руки матери, сердце отца.


*  *  *

В лесу прохладном цветёт кислица
и слышится песнь дрозда.
Душа проводит два дня как птица,
ища для себя гнезда.
Душа не может в озёрной глади
увидеть своё лицо —
иконой неба в цветном окладе
становится озерцо.
Земля покрыла сухое тело,
на землю легла сирень…
Какую песню неслышно пела
душа моя в третий день?
Да, ей, бездомной, уже не надо
Цветную листать Триодь —
селенья рая и пропасть ада
покажет душе Господь.
И будет ветка стекло царапать
и солнце сиять, как медь,
и будут слёзы неслышно капать,
а сердце — страдать и петь.


*  *  *

Не нужно искать утешенья нигде —
ни в беглой воде, ни в зелёной звезде,
ни в звуках волшебного рога,
а только у Господа Бога.
В воде, как дитя, вырастает коралл,
вздыхает в заветных глубинах:
— Зачем Ты, о Боже, меня покарал,
лишив меня крыл голубиных?—
— Не нужно себя разрешать от оков,
как воду реки — от воды родников:
попробуй достать из-под спуда
простую надежду на чудо.—
А голубь вздыхает, летя над водой:
— Один я остался на свете,
хотел бы питаться я пеной седой
и плакать, как малые дети.—
— Не нужно тревожить заветных могил,
покуда последний твой час не пробил,
не плачь перед самою смертью,
а веруй Его милосердью.—
Зелёная гаснет на небе звезда,
шепча: я под утро воскресну —,
а ставшая бурным потоком вода
не хочет заглядывать в бездну.
— Ты тоже, любимый, туда не смотри,
под утро солёные слёзы утри —
пусть голубь воркует приблудный
и День приближается Судный… —


*  *  *

Виден в небе Овен сквозь глаз Тельца.
На цветах в июле нежна пыльца.
Не скрывай от нас Своего лица.

Чьи рога, как лира, а глаз — агат?
Проплывает облако, как фрегат.
Тот, кто знал, что беден,— тот был богат.

Он одной рукой открывал ларцы,
а другой ломал от куска мацы,
за лачугу он отдавал дворцы.

Млечный путь широк, как река Десна.
Человеку земная судьба тесна.
Он в её тисках, как в оковах сна.

Он бы мог ещё совершить бросок
через глину, камни, морской песок,
чтобы воздух был, как вода, высок.

Чтоб вода была, словно жизнь, быстра,
и стояла смерть, как её сестра
среди пламени Твоего костра,

где сгорает вечно солома звёзд;
где над бездной ада — висячий мост,
на мосту — поэт, словно певчий дрозд.

Он восславит Господа в узах сна,
он ещё поймёт, в чём его вина,—
жизнь ему служанка, а смерть — жена,

а рабыня-рифма несёт кувшин,
у подножий слов иль у их вершин
омывает молча следы морщин
с Твоего лица…


*  *  *

Совершает грехи и томится виной
на невинной земле человек земляной.
Он встаёт, как ребёнок, на шаткий мосток,
через реку, вершащую путь на восток,
на восток, на восток, где небесный алтарь
бирюзу и лазурь превращает в янтарь.
Он под небом стоит, не подняв головы,
только слышит
младенческий лепет листвы,
щебетание птиц и молчание рыб,
что плывут под водою, хвостом шевеля,
и, ладони наполнивши ладаном лип,
непрерывной хвалой отвечает земля,
вознося фимиам дорогим небесам…
А в реке плодоносный сгущается ил,
и слепой человек удивляется сам —
что, он, глиняный, перстный,
с собой сотворил?
Он ходил по земле, не оставив следа,
он в родник обручальное бросил кольцо,
неожиданно понял, что только вода,
омывая грехи, освежает лицо,
что любить без ответа —
не стоит трудов,
что живут с ощущеньем своей правоты
лишь слепые жильцы
земляных городов —
черви, лярвы, личинки, медведки, кроты.
А вода всё бежит и бежит на восток,
появляется месяца слабый росток,
а когда он начнёт и сиять, и цвести,
ты меня, человек, пожалей и прости.


*  *  *

О мгновеньи меж Рыбой и Овном,
о поэте с закушенным ртом,
о молитве при звоне церковном,
о ушедшей любви — и о том,
что в сияющей вечности вьётся
между нами незримая нить…
Жизнь повсюду течёт, как придётся —
и не будем о ней говорить.
Так о чём? О сиянии алом,
что сквозит в золотых облаках,
о свиданьях за пыльным вокзалом,
о синице в дрожащих руках,
о смиренной, как ангелы, глине,
из которой нас вылепил Бог,
и об этой ликующей сини —
нашем праве на выдох и вдох.
На ладони у сводной сестрицы
аккуратной головкой вертя,
— Чем журавль благородней синицы?—
тихо спросит нас Божье дитя.
Только я ничего не отвечу,
тяготясь неизбывной виной,
и заплачу — надеясь на встречу
в новой смерти и в жизни иной.

14 июля 2000 года


*  *  *

Сколько дал мне Господь — я запутался в этих дарах.
Я подобен овце, что затеряна Богом в горах.
Тёмной ночью я плачу, а утром синицу ловлю,
потому что синица — родная сестра журавлю.
Я — грядущего пленник, я узник вчерашнего дня,
здесь незримою сетью ловило пространство меня,
только плыл я, как рыба, вдоль мелкой прозрачной реки
и смотрел, как на рыб рыбаки расставляли силки,
как ходил птицелов с муравьиной мукой в бороде
и руками ловил отражения чаек в воде.
А на дальнем холме, где трава, как вода, зелена,
укрывала меня голубых облаков пелена,
и сияла луна, так что слёзы текли по лицу,
и пастух находил в одиноком ущелье овцу.
Он смиренно шептал: что там видится, там, впереди,
где заблудшую душу Господь прижимает к груди?


*  *  *

1

Дни твоей любви — как в руке гроши.
Дай один пятак на помин души,
а другой пятак ты в колодец брось —
тяжело живым жить с живыми врозь:
тем, кто ищет крест посреди могил,
тем, кто умер и имя своё забыл.
Покидает слово поверхность губ,
и закрыт, как ларь, деревянный сруб —
в нём столпом хрустальным стоит вода,
как любовь, что ещё не дала плода.

2

Тяжело тебе говорить: «прости» —
дни твоей любви, как вода в горсти,
утечёт меж пальцами, утечёт…
Что другим позор — то тебе почёт,
что другим убыток — тебе улов —
несказанный смысл в паутине слов.

3

Строя в небе город, снуют стрижи,
и цветут, как сон, васильки во ржи.
Пусть в воде светло, а в земле — черно,
но твои слова — как в руке зерно.
Прилетит синица из дальних мест,
где с колодцем рядом — дубовый крест,
а с рябиной жаркой — прохладный клён,
где детей головки светлы, как лён,
так светлы, что, кажется, час пробил
выходить усопшим из их могил.

4

— Но легко ли миром повелевать?—
спросишь ты у леса, земли, реки.
Прилетит синица зерно клевать,
пить святую воду с твоей руки
прилетит прозрачная стрекоза,
приползёт заботливый муравей —
и твоё лицо обовьёт лоза,
позабытый царь голубых кровей.
Вот и жизнь прошла, как короткий день,
отгорел закат — впереди темно,
и, уже не жалуясь на мигрень,
обнажил колодец сухое дно.
Там блестит монетка — последний знак,
что любовь в душе оставляет след,
а душа летит в тот слепящий мрак,
где уже ни жизни, ни смерти нет.


*  *  *

Это — ты, похороненный заживо,
говоришь глинобитной стране
слово — пуха белее лебяжьего,
тяжелее, чем камень на дне,
легче облака, ангелом тканного,
крови жертвенной горячей…
Это — жизнь, обретённая заново
у семи чудотворных ключей.
Но, покуда из сил ты не выбился,
знай, что эры иные грядут:
пирамиду над чучелом ибиса
египтяне опять возведут.
Возведут с аккуратностью жреческой,
маскируя священный испуг,—
и на флейте, на дудочке греческой
заиграет последний пастух.
Если б был ты доверчивым юношей,
что б у Господа ты попросил?
У могил, перекрёстков и пустошей
выбивается время из сил.
Пляшут стрелки, качается маятник,
зеленеет небес бирюза,
а в душе твоей грешник и праведник
смотрят пристально Богу в глаза.
И, знакомый со смертью отсроченной
из молитв разведёнок и вдов,
дышишь небом, землёй развороченной
и водой Патриарших прудов.


*  *  *

Не хватай на небе коня за холку —
там, внизу, упорные ходят слухи:
если только сделаешь в небе щёлку,
сквозь неё полетят молодые духи.
И тогда тебе не к жокейским гетрам
привыкать, мой друг,—
к похоронным дрогам…
Словно прах,
носимый астральным ветром,
по воздушным будешь лететь дорогам.
Будешь трогать стёкла
избы крестьянской,
словно веткой клёна стекло царапать,
что тебе подарить, сироте казанской —
пиджачок потёртый, рязанский лапоть?
Молодая ива дрожит от гнева —
мол, не зная броду, не суйся в воду!
Ты её не слушай — ведь только небо
ограничить может твою свободу.

Может только небо в разводах бледных,
потому что небо — всему основа…

Для богатых слово —
что хлеб для бедных,
а для бедных хлеб — это Божье слово.


*  *  *

Вечность — храм
со стеклянными стенами…
Ты уже приближаешься к ней
всеми листьями, жилами, венами
и сплетением мёртвых корней.
Можно сдаться ещё унизительней,
как дыхание, жизнь затая.
Чем ты проще живёшь,
тем пронзительней
будет горькая повесть твоя.
Только Богу — страдания крестные,
а тебя не оставят в беде
крины сельные, птицы небесные,
листья в воздухе, рыба в воде.
Брось ненужные тяжбы со временем,
чем томиться и плакать о нём,
то, что кажется мукой и бременем,
выжигай покаянным огнём.
Со смиреньем, с серьёзностью жреческой
съешь последнего хлеба ломоть —
пусть оградой души человеческой
остаётся по-прежнему плоть,
неуёмная, жалкая, грешная,
обречённая плакать и ждать,
безнадежная и безутешная,
как дитя потерявшая мать.


*  *  *

1

Светит солнце в сердцевине мира,
отчего же край небес свинцов?
Ходит птица в зарослях аира,
ищет разбежавшихся птенцов.
Солнца луч, как сладкая заноза,
в теле пробудившейся реки.
Золотая северная роза
на волну роняет лепестки.
Закрывает раковина створки,
что-то непонятное шепча,
и горит, как факел, на пригорке
жёлтая адамова свеча.

2

Если высечь искру силой тренья,
можно сердце заново зажечь,
чтоб случались поздние прозренья
и скупая вырастала речь.
Среди слов, исполненных сиянья,
слово-солнце разрывает синь,
и горька, как слёзы покаянья,
медленно растущая полынь.
А в воде, средь волн её и складок —
весь земной и весь небесный мир…

День проходит — но и он не сладок,
словно корень Ирода — аир.


*  *  *

Тянут лица вверх лопухи, крапива,
астрагал, душица, зелёный зонтик.
В шалаше просторном плакучей ивы
завершил удод небольшой ремонтик.
Я глаза закрою — и вижу снова,
как, дрожа, цветок обнажает пестик,
минарет узорный хвоща лесного
и сурепки жёлтой нательный крестик.
Жизнь течёт потоками жаркой крови
и бежит ручьями прохладной лимфы,
а река смеётся и хмурит брови,
искупая этим банальность рифмы.
Муравьи по берегу ходят строем,
и небрежно ветер ломает сучья,
и роятся рифмы пчелиным роем,
и шмелями в небе гудят созвучья.
Ангел крылья в синей листве купает,
мотылёк парит в ореоле света,
и такой — прислушайся — наступает
благодатный час на исходе лета,
что сосна — сестра твоему предплечью,—
на лицо воды уронив иголки,
видит, как родник истекает речью,
создавая плоть многошумной Волги.


*  *  *

Где река бежит
за седьмой горой,
человек лежит
на земле сырой.
Отлежал бока
человек ничей,
и течёт река
из его очей.
Видно, нет над ним
никаких властей —
и восходит дым
от его костей.
Свод небес дрожит,
а вода бежит,
на сырой земле
человек лежит.
Лес скрывает тьму,
мглу хранят поля…
Говорит ему
мать сыра-земля:
— Что лежишь, мой сын?
Вот — накрытый стол,
вот дубовый тын,
вот — сосновый ствол,
вот — собачий клык,
вот — воды кольцо,
подними на миг
ты своё лицо!
Ты ходил на пир,
мёд да пиво пил?
Посмотри на ту,
кого ты любил!
У неё ль рука,
как трава, нежна,
и она ль, мой друг,
пред тобой грешна?—
Чей-то плач вдали,
словно птиц полёт.
Из сырой земли
человек встаёт.
Облака на вид
холоднее льдин,
на земле стоит
человек один,
а вокруг — взгляни —
ни его вины,
ни его родни,
ни его жены…


*  *  *

1

Два путника в узах печали брели в Эммаус
по пыльной дороге, заросшей травой у обочин.
Трава шелестела, и воздух был горек на вкус,
каймой облаков был пустой небосвод оторочен.
Два путника шли, и уже различали село
там, где у скалы зеленела живая маслина.
Рожковое дерево буйно и пышно цвело,
как знак покаянья для бедного блудного сына.
О, как он боялся приблизиться к дому отца,
сжимая в ладони горошины красного цвета!
Два путника шли — и в груди их горели сердца,
а Кто повстречался им — вовсе не знали ответа.
Вот так бы и нам по обочине жизни брести
под взглядом Отца и под сводом пустынного неба,
пять красных горошин до боли сжимая в горсти,
чтоб лик Иисуса узнать в преломлении хлеба.

2

Не ночью, а утром, когда небосвод одноглаз,
но волны мятежные уз не отринули брачных,
вы будете видеть толпу насекомых прозрачных —
и радости вашей никто не отнимет у вас.
А ночью, когда над водою взойдёт Волопас
и звёздное стадо погонит куда-то на север,
вы вдруг ощутите, как пахнут ромашка и клевер —
и радости вашей никто не отнимет у вас.
Цветов лепестки так похожи на шёлк и атлас,
как голос прибоя на звук отдалённых рыданий.
Одежда для ангелов сшита из облачных тканей —
и радости вашей никто не отнимет у вас.
Сквозь волны времён приближается Яблочный Спас;
как в хронике века война к довоенной Европе.
Он явится нам, как явился Луке и Клеопе —
И радости нашей никто не отнимет у нас.


У Татарского вала

1

Кто уходит из дома без меча и шелома,
чьи одежды — как белые хлопья?
Поднимайте знамёна против стен Вавилона,
заостряйте незримые копья!

Что-то воинов мало у Татарского вала,
и забыты они, и убиты.
Их нетленные кости спят на нищем погосте,
виноградной лозою увиты.

Как же мать их блудница не смогла повиниться,
что сыновьих не слышала стонов?
Не любовь, не свободу — помутневшую воду
из разбитых пила водоёмов.

Мокнет дерева крона, чует падаль ворона,
солнце скрылось давно за горами…
Поднимайте знамёна против стен Вавилона
и готовьтесь к невидимой брани!

Время движется, время — словно тяжкое бремя
давит грудь и поникшие плечи.
Но за страшным порогом всё, что создано Богом,
станет местом невидимой встречи.

2

Пока ещё во временной гробнице
лежит твоё поверженное тело,
любуется свободная душа
летучей красотой цветного луга,
шатром небес, излучиной реки,
движеньем рыб в её глубинах тёмных…

Следит душа за стаей вольных птиц;
её влечёт орла полёт державный,
волнуют крики чаек, плеск волны,
песок зернистый и сухой ковыль,
которым зарастает вал Татарский.

Что ты, душа моя, ещё увидишь,
в то время, как уснёт немая плоть?
Быть может, тех, кто умерли, живыми
увидишь ты? И будешь говорить
с любимыми, невидимые слёзы
невидимым стирая рукавом?

3

Поздней осени лист неожиданно входит в пике,
и душа говорит на невнятном своём языке,—

так лепечет дитя, что вверху, в дождевых облаках,
пролетает Архангел с оливковой ветвью в руках,

так бормочет ручей, спотыкаясь о спины камней,
что во время грозы будет небо ещё зеленей,

и прозрачней, чем слово, озёрная будет вода,
и печальней, чем Ангел, последнего ждущий Суда,

будешь ты, человек, собирающий лиственный хлам,
созидающий заново духа разрушенный храм…

4

Лик омыли мы, сердце очистили,
грудь открыли навстречу беде,
чтоб сияли нездешние истины
в нашем сердце, как звёзды в воде.

Сколько мы понапрасну растратили
и, не зная значенья утрат,
за семью мы искали печатями
непонятный, неведомый клад.

Лишь нежданная милость прощения
снимет с сердца проклятия груз —
так прими, словно знак очищения,
чудный звон налагаемых уз.

5

Уже не шелестит песок в стеклянной колбе,
не молится звезда, как мёртвый о живом,
мы плачем на земле, в юдоли зла и скорби,
стирая капли слёз прозрачным рукавом.

Как источает свет луна в небесной тверди,
пока лежит в земле прозябшее зерно?
Зачем одел Господь нас в это тело смерти
и дал нам в пищу хлеб и красное вино?

Но целый мир молчит преступно иль беспечно
на голубых холмах и в устьях тихих рек…
Нам всё дано, мой друг, сейчас, и здесь, и вечно,
но дивный дар принять не хочет человек…

Не держит душу плоть — ах, только б сил хватило
понять, что вновь Господь последний миг дробит
на тысячу частей — и движутся светила
по новым чертежам расчисленных орбит.

6

Ещё нам далеко до Рождества,
хотя повсюду — ёлки, ёлки, ёлки…
Разрушенной империи задворки
украсил снег, как белая листва.

Жизнь раскололась, как пустой сосуд,
и на снегу лежит осколков груда.
Грядёт не Новый Год, а Страшный Суд,
и всё же мы надеемся на чудо —

на то, что с нами встретится Господь
как с сыновьями, а не с должниками,
и земляную, злую нашу плоть
пересоздаст любовными руками.

7

Распростёр над миром объятья огня костёр.
Мы встречаем ночь под созвездьем семи сестёр.

А одна сестра не смыкала всю ночь очей,
собирала тихо золу из семи печей —

и уже доносится отзвук семи громов,
на простор выносится соль из семи домов,
и слепые молнии землю огнём кропят,
и в святом безмолвии дети в кроватках спят.

8

Когда приходит время нам разомкнуть объятья,
святая Катерина приходит в белом платье.
В лесу пустом и голом мороз побил рябину,
смеясь, встречают дети святую Катерину.
Осины молча стынут, берёз белеют свечи,
и белый снег накинут, как шаль, на чьи-то плечи.
Пока любовь играет на дудочке старинной,
согреты наши души святою Катериной.
И мы с тобою видим — одни на свете целом,
как вновь парит над нами незримый ангел в белом,
как дорогую пряжу на белые рубахи
прядут в туманном небе невидимые пряхи,
как еле слышно тает свеча из стеарина…
святая Катерина, святая Катерина…

9

Чёрный ворон летит с вороницею,
огибая святые обители,
а в лесу над холодной криницею
голосят их слепые родители.

Если воля вручается вольному,
а врагу не прощается кровному,
как же звону звучать колокольному,
как же пению литься церковному?

В чёрном небе, усыпанном звёздами,
и в колодезных срубах бревенчатых,
и в деревьях, вороньими гнёздами
словно чёрной короной увенчанных,

до сих пор тишина монастырская
отзывается горько да солоно…
Не бессильна ли рать богатырская
против сытого чёрного ворона?

Всё, что плохо лежало,— попрятали,
всё, что чудом не продали,— пропили.
Чёрный ворон летит с воронятами
над глухими болотными топями,

над крестьянскими избами бедными,
над резными ларями купечества,
а ещё — над дубовыми, медными,
золотыми крестами Отечества…


*  *  *

1

Всё колеблется, тает и гаснет —
стол и стул, занавеска, окно…
Нынче хмуро, но завтра прояснит,
ты не бойся, что будет темно.

Стала жизнь веселей и короче,
чистой правдой прикинулась ложь,
по ворсистому пологу ночи
пробегает последняя дрожь.

И в трагическом сумраке комнат
слышен скрежет тоски городской:
— Чьей рукою он будет отдёрнут —
пыльный занавес жизни людской?

Смотрит зеркало знаком вопроса,
рот комода презрительно сжат,
по разбитой дороге колёса
громыхают, гремят, дребезжат.

Два коротких, как вздохи, поклонца
перед пыльным квадратом окна…

Там — уже появляется солнце,
здесь — ещё не исчезла луна.

2

Испачкан кровью ключик медный,
щебечут птицы вдалеке,
и снова лёд зелёно-бледный
растёт бесшумно на реке.
А лист бумаги без помарок,
без чувства страха и вины —
как наспех купленный подарок
для опостылевшей жены.

3

Уже ломает щука хвост
в реке о битый лёд,
и солнце, как Великий пост,
над головой встаёт.

Тяжёлый крест — его зенит,
и тяжко колокол звенит.

Пока не пробил час Суда
и мир Господь не сжёг,
пока ещё на города
с небес идёт снежок,

покуда не зазорно нам
толпиться у дверей,
пока ещё, как прежде, в храм
зовёт святой Андрей —
покайся, блудная душа,
в ладонях бледный лёд кроша,
слезами грех омой…

По переулку не спеша
шёл человек домой.

4

Да, я боюсь своей души —
как дух для тела чужд!
Сидеть, точить карандаши
среди житейских нужд
и рисовать в тетради ноль,
приняв в расчёт любовь и боль,
добро и зло, и сон, и явь,
сор жизни, мир иной…
И слышать голос: «Всё оставь,
не плачь, иди за Мной!».

5

Свет неяркий, день короткий,
разговоры на бегу:
«Видишь ты рисунок чёткий
зимних веток на снегу?».

«Прост, как поезда гудок,
ледяной узор на стёклах,
тает, тает, как ледок,
жизнь твоя в ладонях тёплых».

«Бог весть как свой путь верша
и внутри какого тела,
ты зачем, моя душа,
к этой жизни прикипела?..»

6

Клещи, гвозди, молоток,
вёдра, детские игрушки…
Молока отпив глоток
из забытой кем-то кружки,

смотришь — силишься понять,
вспомнить: что это за вещи —
кружка, зеркало, кровать,
молоток, стамеска, клещи,

гвозди, зеркало, комод,
стёкла, пыльные бутылки,
ломтик груши «бергамот»
и пластмассовые вилки.

Старый плащ затёрт до дыр…
Скажешь ты, дойдя до кромки:
— Боже, Боже! Сломан мир,
нас страшат его обломки…

7

Изогнувшийся подковой
месяц в небе — как ожог.
Сеет мелкий, бестолковый,
русский ласковый снежок.

Льнёт к устам, ладони греет,
землю белит не спеша…
Снег пойдёт — и присмиреет
неспокойная душа.

Ведь она за тьмой белесой,
за чредою горных гряд
и за снежною завесой
разглядит небесный град.

8

В облаке месяц — как турок в чалме.
Зреет пшеница на дальнем холме.

Лунного света напившись, зерно
стало уже тяжело и черно.

Скоро ли ангел с младенческим лбом
срежет колосья тяжёлым серпом?

Мельник глухой, помолившись сперва,
будет следить, как скрипят жернова.

Чёрная сыпаться будет мука,
а над холмом поплывут облака,

но не придётся, наверное, мне
ночью ходить по колючей стерне…

9

Над грешною землёй застынут облака,
чирикнет воробей и слабо скрипнет дверца…
Огонь, железо, соль, пшеничная мука,
три розы на столе и плач в глубинах сердца.

Но Кто нас призовёт и Кто утешит нас?
Сияет и манит воздушная дорога.
«Достаточно взглянуть на воробьиный глаз,—
сказал старик Вольтер,— чтобы увидеть Бога».

Достаточно понять, что над простым зерном
витает в облаках горячий запах хлебный —
и вот нездешний гость в проёме стал дверном,
как свет из облаков, как новый день целебный…

10

Если б мы взошли на холмы печали,
мы опять увидеть с тобой могли бы,
как в воде, кипящей семью ключами,
шевелят семью плавниками рыбы.

Стали сны длиннее, а дни короче,
а трава осока — острее бритвы,
и немые звери в мечети ночи
на коленях молча творят молитвы.

Как блестит в кринице вода святая!
Завернулся тополь в листву, как в тогу…
Помнишь, мы на Угольный холм в Китае
под покровом ночи нашли дорогу?

Но у них, китайцев, свои законы
и свои драконы в отрогах горных,
и они по-своему бьют поклоны
и встречают солнце в одеждах чёрных.

Ты себе прибавишь хоть локоть в росте?
или, может, каменной станешь глыбой?
Лучше вспомни, как дорогого Гостя
угостил апостол печёной рыбой…


Вниз по реке

1

Бог в заброшенной кузнице выковал нам имена.
В доме сушатся сети и светится рыба в реке.
И танцуют в обнимку чужая любовь и вина,
и беседуют дети на тайном своём языке.
Мы свои имена, как подковы, кладём на ладонь,
так и бродим на ощупь средь множества тайн и чудес.
Даже если земля — это слёз и печали юдоль,
молча тянется к небу детей подрастающий лес.
Если речь замолчала, а звук из молчанья возник,
если косточке персика в землю захочется лечь,
мы с тобой для начала к постели привяжем тростник,
между нами положим холодный сверкающий меч.
Сердце — сладкий орех, он в телесной лежит скорлупе,
ожидая, что скоро Господь скорлупу разгрызёт,
и тогда ты поедешь, как князь, в одноместном купе
в свой последний приют, раздвигая бесцветный азот.
Жнец, и швец, и кузнец, и на флейте загробный игрец,
две холодные девы, лежащие рядом с тобой,
говорят, что любовь — это истина многих сердец,
это воздух для птиц, распростёртых в дали голубой.
И покуда с нас Бог не снимает воздушных оков,
за кормою ладьи одинаково плещет вода,
нам невидимый пастырь, пасущий стада облаков,
тихо шепчет в ночи: «Никогда, никогда, никогда…»

2

Дом обугленной мебели с мёртвым двойным потолком,
где молчанье звучит, ибо вновь прерывается речь,
говорит, что жар-птице прикинуться синим чулком
много легче, чем ворону звук из гортани извлечь.
Шёлк китайский и бархат Франческо ещё продаёт,
он беседует с птицами, пестуя их нищету,
и французского ангела ждёт италийский койот,
сквозь дозор своих глаз облаков пропуская чету.
Пожалей меня, милый, сотри мне морщины со лба:
сколько жили на свете мы, сколько служили греху…
Приближается время, когда не Господь, а судьба
бросит под ноги нам рукавицу на волчьем меху.
Где она упадёт, там и вырастет древо огня,
прикасаясь к которому ворон меняет свой цвет.
Что же эта листва с головой урывает меня,
если в юности мы целомудрия дали обет?
В сладком пламени корчась, как кожа берёз — береста,
я взлетаю над временем веером огненных брызг,
Бернандоне-отец сиротливо стоит у креста,
где сестру свою смерть молчаливо встречает Франциск.

3

Что рождает земля? Черепицу, да пыльный осот,
да сухую полынь. А от слёз не осталось следа.
Ворон мёртвую воду для мёртвого в клюве несёт,
а в гортани его притаилась живая вода.
Ты забудешь меня — и срастутся твои позвонки,
ты откроешь глаза — и увидишь на Страшном суде,
как в преддверии вечности руки младенцев тонки,
руки наших детей, что скрывались неведомо где.
Кто их души невинные сладкой отравой поил?
Кто нагие тела опускал в ледяную купель?
Их целует в глаза, их целует в глаза Рафаил,
птица сна украшает дубовую их колыбель.
Ибо даже в аду исполняется некий закон,
по которому мы будем мучиться в разных кругах.
Если красную птицу полюбит зелёный дракон,
то мозаика бабочек вспыхнет в июльских лугах.
Ты последнее слово из этого слова сотки,
из сухого огня и из горькой воды в роднике.
Жизнь и смерть для тебя одинаково будут сладки —
это знает душа, уходящая вниз по реке.
Это знает моя облечённая мукою речь,
но для слов этой речи нет места в твоём словаре.
Что для будущей жизни с тобой мы сумели сберечь,
кроме горсти маслин, что росли на Масличной горе?
Все богатства земные я птицам небесным раздам,
и когда перед вечностью душу свою оголю,
то услышу, как звёзды, уста приближая к устам,
говорят еле слышно одно только слово: «Люблю».

4

В светло-алом сиянии люди сидят на холме,
преломляя свой хлеб, отказавшись от прочих надежд.
Облака в небесах — словно Огненный ангел в чалме,
чьё сиянье растёт из негнущихся ярких одежд.
Нам дано это знать, потому что кончается век,
и, как только в колодец небесный опустится флаг,
нам — из дерева гофер сколачивать новый ковчег
да из дерева тисс погребальный тесать саркофаг.
Видишь: в ветках отрубленных чёрный запутался дрозд,
он листву раздвигает и мёртвые ягоды ест.
А собратья его, в небе крыльями вымостив мост,
над погибшей землёй образуют андреевский крест.
А кузнец всё торгует, и пахарь железо куёт,
ничего, кроме лютни, не носит с собою монах.
Но Господь Вседержитель нам новых имён не даёт,
потому что и ангелы тонут в своих именах.
Потому что я знаю — даны человеку взаймы
и нагое пространство, и время в венчальной фате.
Но на брачном пиру во вселенной несчастнее мы,
чем цветы-однодневки в прекрасной своей нищете.

5

Раздувает ли ветер холодное пламя воды
или рвёт над водою полотна зелёных знамён,
я, как семя дерев, благодарна ему за труды:
вещи нашей любви отказались от крестных имён.
Вещи нашей любви — это просто движение рук,
это жесты молчанья, а также объятий кольцо.
Из себя самого днём плетёт паутину паук,
ночью слёзы и взгляд за ресницами прячет лицо.
От воздушных страстей крылья мельниц шумят ветряных.
Почему перед Господом люди не падают ниц?
Я вопрос задала херувимам в одеждах льняных,
но искала ответ в геральдической графике птиц.
Я искала ответ в облаках на Синайской горе,
я вникала в их речь, я пыталась во сне прочитать
иероглиф жука на коричнево-красной коре
или клинопись звёзд. Но уже начинало светать.
Тайну Божьей любви сохраняет небесный язык,
но взыскует её псалмопевец и воин Давид.
И в пустыне людской, где срывается ветер на крик,
вместо чёток янтарных держу я в руках алфавит.
Слышу клёкот орлиный, далёкое блеянье стад,
вижу, как моя мать с коромыслом идёт за водой.
Разомкнутся ресницы, на волю ты выпустишь взгляд —
это к солнцу жар-птица из клетки летит золотой.
Крестным знаменьем вновь орошаются грудь и чело,
как потоком солёных, не знающих удержу слёз…
Улетит моя радость, оставив на память перо
да зелёную пену в волнуемых кронах берёз.


*  *  *

О чем еще нам говорить с тобою?
О чем молчать, прощаясь на бегу?
Ведь только небо бледно-голубое
да голуби на мартовском снегу

так безмятежны, так красноречивы,
что лишними становятся слова…
Но скоро, скоро ветви
        старой ивы
надумают — и сменят кружева.

Зашевелятся лиственные тени,
своей игрой скрывая некий клад,
и белым, влажным пламенем сирени
однажды днем зеленый вспыхнет сад.

И мы, томясь своим порывом странным,
друг к другу безбоязненно прильнем…
Как можно жечь таким благоуханным,
таким безгрешным неземным огнем?

Но тянется совсем другая повесть,
где сердца стук — как поступь
        каблуков…
И только солнце, как больная совесть,
выглядывает из-за облаков.


Два стихотворения

1

Недоступные нашему зренью,
души грешников стонут в аду…
Сладко пахнет персидской сиренью
летним вечером в Летнем саду.

Ничего за живых не решая,
молвил Бог, что в назначенный срок
вновь Медведица будет Большая
головою стоять на восток.

Но, друг друга обняв, мы забыли,
что нам звездный сказал алфавит:
из забвенья, тумана и пыли
наша бедная жизнь состоит.

Из печали, греха, покаянья,
из любви, покаянья, греха,
из объятия тьмы и сиянья
в еле бьющемся сердце стиха.

Бог ли держит меня за запястья,
куст ли каждым дрожит лепестком,
как короткое летнее счастье
в запыленном саду городском?

2

Кровь видна под корою осины.
Летний сад облетел и засох.
Плоть младенца из высохшей глины
в чреве женщины вылепил Бог.
Я услышала то, что хотела,
в городской запыленной глуши:
тень — не копия смертного тела,
а рисунок бессмертной души.
Не потрогаешь душу руками,
как созревший до времени плод…
Сердце бьется, как птица о камень,
как усталая рыба о лед.

Сердце бьется, а песня поется,
так что грудь начинает колоть.
Да, когда-нибудь в землю вернется
из земли сотворенная плоть.
Минет жизнь — и покажется длинной,
как протяжное эхо в горах,
глина