(часть 2)

*  *  *

Собиратель нехитрого скарба,
видишь — стала вода солона?
В тусклом зеркале мёртвого карпа
отразилась большая луна.

Волны к устью бегут в беспорядке,
и, стволы молодые закрыв,
образуют тяжёлые складки
королевские мантии ив.

Но листвою судьбу не закроешь,
в ней не спрячешь лицо пустоты.
Собиратель словесных сокровищ,
где сегодня скитаешься ты?

По каким плоскогорьям и тропам
пробираешься ночью, дрожа,
повторять в одиночку и скопом
виражи молодого стрижа?

Да, сегодня сорваться с обрыва
мы с тобою, как прежде, вольны.
... и качается мертвая рыба
рядом с чайкой на гребне волны.


*  *  *

...где крыла берёз над водой дрожат,
где растёт трава на сухих холмах,
в пирамидах времени, где лежат
фараоны в каменных пеленах,

и в провалах памяти, в тех веках,
где так лёгок пепел, горька зола,
где везут этруски на двух быках
в город мёртвых медные зеркала,

где шуршит листвой восковою лавр,
а дорога в гору — пространства бинт —
приведёт на остров, где Минотавр
стережёт разрушенный лабиринт, —

там, в мирах минувших, приюта нет
ни бессмертью жалкому, ни любви…
Есть одна надежда: увидев Свет,
Магдалина скажет Христу: «Равви!»…


*  *  *

Как мы вспоминаем сиротские зимы,
синицы звенящий полет,
когда трубадуры, жонглёры и мимы
ступают на колотый лёд.

Вот их колпаки, шутовские наряды,
смешные движения рук,
и полные слёз и отчаянья взгляды,
и песен надтреснутый звук.

Откуда они — из потерянной пьесы,
из складок затёртых кулис?
А мимо бесшумно скользят «мерседесы»
и снег опускается вниз.

И только ребёнок в случайных прохожих,
снующих то взад, то вперёд,
внезапно увидит поэтов, похожих
на Богом забытых сирот.


*  *  *

Ты скажешь тихо и неловко,
что душу жмёт и бередит
синицы звон, ветвей штриховка
и слово, взятое в кредит.

Не плачь, не бойся — только веруй,
что бедный звук всегда с тобой,
и снег, то розовый, то серый,
то безнадёжно голубой

под городскими фонарями,
под тонким светом зимних звёзд
похож на холст в незримой раме,
чей смысл загадочен и прост.

Он будет птицами исхожен, —
лимонный, розовый, седой —
а летом станет невозможен
и будет тонкою водой.

Ну, а пока стремится вниз он
и отражает лунный свет,
без слов в густом снегу написан
души струящийся портрет.


*  *  *

Мы встретились в такое время года,
когда вино не зажигает кровь,
когда младенцы спят, когда погода
похожа на запретную любовь.

Но я сумею — если не лениться
и щебетать, как щёголь и щегол —
сказать, что рифм банальных вереница
ведёт на плаху сумрачный глагол.

Но я сумею вопреки рассудку
и собственному слову вопреки
из капель крови сделать незабудку
и камешек найти на дне реки.


*  *  *

Снова звук золотой из молчанья возник
и звенит в тишине, опасаясь повтора.
Я не слышу его — потому что должник
избегает дверей своего кредитора.

Как блестят куполов золотые холмы
и качается колокол звуков протяжных!
Сколько слов я брала у пространства взаймы,
сколько рифм у воды, по-русалочьи влажных!

А теперь я молчу, потому что вокруг
мной любимые души проходят мытарства…
Как долги отдавать, если к старости вдруг
опустела казна моего государства?


*  *  *

Луч света, тонкий, как иголка,
дня расшивает полотно,
и фиолетовая Волга
видна в раскрытое окно.

Из пор земных, из всех расщелин
растет травинок миллион,
становится то сер, то зелен
речной воды хамелеон.
Он отливает перламутром,
блестит, как солнце, в летний зной,
а для ребёнка ранним утром
сквозь сон сквозит голубизной.

Мир, как окно, для нас отворен,
и нам никто не запретит
смотреть, как над Хвалынским морем
жар-птица в воздухе летит.


*  *  *

1.

Был стол накрыт. Там бычий рог сиял.
Светилась сквозь него, как сквозь фиал,
душа вина, готовая к закланью.
Стоял в бреду, шумя листвою, клён.
Был мёртвый от живого отделён
незримою, мучительною гранью.

Огромной дланью пёстрая листва
живым и мёртвым гладила затылки.
Осталась — по законам естества —
кровь винограда на стекле бутылки.

Витал над нами нищий дух вина,
а плоть его ещё была видна
в зазоре между принесённой жертвой
и полным отпущением греха.
Но старые ли, новые меха
не знают точно участи посмертной
своей души.
И тот, кто душу влил
в пустой сосуд, о милости молил,
просил прощенья у людей и Бога.

Он уходил. У самого порога
его огонь подземный опалил.

2.

Луна во мгле — как пресная лепёшка,
а рядом — соль рассыпанная звёзд.
Мир смертен, потому что он непрост —
в свой час умрут и человек, и мошка.

Смотри вокруг — и зрение насыть,
корми любовью слух и осязанье…

Легко в реке летучим рыбам плыть,
для птиц вода страшна как наказанье
за их грехи. Воды зеркальный ад
членит, как нож, живое тело суши,
и рыбы видят неба райский сад.
Но не дано вернуться им назад:
ведь рыбы — птиц загубленные души.

И так живём мы в замкнутых мирах
среди надежд, раскаянья и страхов,
и старый грех рождает новый страх,
как Иисус признался — сын Сирахов.


*  *  *

Пролегают овраги морщинами резкими
по крестьянскому лику родной стороны,
здесь легко нам поля рифмовать с перелесками
и с холмами зелёными — гребень волны.

Нужно было тебе, словно дереву вырасти,
зашуметь на пригорке листвой молодой,
чтоб услышать молитву о чуде и милости
и увидеть родник со святою водой.

Чтоб понять, как мы жизнь разменяли, растратили,
как отвергли родителей наших труды,
нужно только вглядеться нам в Лик Богоматери,
отражённый в стекле родниковой воды.

И тогда ты не хлебом, а слёзною пищею
будешь молча питаться и ночью, и днём,
будешь душу свою, обнажённую, нищую,
очищать по ночам покаянным огнём…


*  *  *

После сумрачной встречи случайной
нахожу я неведомо где
отражение Вечери Тайной
в облаках, и в земле, и в воде.

Рву неверную нить разговора
и тоскую в преддверье поста,
если тайное пламя Фавора
обжигает подножье Креста.

Вижу: почки набухли на ивах,
и от паперти невдалеке
так беспомощно прячется Иов
в прокажённом больном старике…


*  *  *

Когда я растерянно шла по дороге
вдоль маленькой речки, текущей из ада,
какие мне были открыты чертоги,
дворцы и палаты небесного града!

Берёза слыла королевой испанской,
казалась ольха разночинкой типичной,
когда я жила на Тверской, на Мещанской,
на новой Дворянской, на старой Кирпичной.

Когда я блуждала по илистым тропам
вдоль длинных долин плодоносного Нила,
Изида мне лоб украшала укропом,
а я позабыла, ушла, изменила.

В романе готическом кисти Шагала
Раскольников прятал блестящий топорик,
египетский бог с головою шакала
разглядывал сонно саратовский дворик.

Я видела это под лупою быта,
когда покупала в аптеке лекарство.
ещё я скажу, что была мне открыта
любая из книг насекомого царства.

А бедный мой друг, как библейский Уитмен,
менял очертанья одной из Америк.
И вот, по подземным пройдя лабиринтам,
мы выбрались молча на каменный берег.

Да, волны — свинцовые волосы Леты —
сияли и льнули к неопытным душам.
Теперь мы глядим на иные предметы,
сидим на обрыве и волосы сушим.


*  *  *

Я являла странную обузу
для лжеца, льстеца и простеца,
и мою растерянную музу
сбросили с морозного крыльца.

Неплохую службу сослужила
муза — этот маленький зверёк.
Я кристаллы снега положила
в крохотный стеклянный пузырёк.

Думала, что снег ниспослан свыше
так же, как объятья и стихи…
По ночам в дому скребутся мыши,
злые мысли, старые грехи.

Так о чём я думаю? О стирке
платья в длинной ледяной реке.
И стоит на полке снег в пробирке,
в маленьком стеклянном пузырьке.


*  *  *

Я спросила у птичьей артели,
в чьём составе — одни дембеля,
неужели уже облетели,
потеряли листву тополя?

В мёртвой зоне любви и страданья
спит осенней листвы вещёство —
и смирилась душа мирозданья
с погребеньем и тленьем его.


*  *  *

На просторном сорном пепелище
среди углей, пепла и золы
принц и нищий тщетно ищут пищи
в виде тайных знаков Каббалы.

В мантии из жёлтых листьев клёна,
в замшевом дырявом пиджаке —
знаешь ты, что ждёт тебя — корона?
Трон? Алтарь? Гаданье по руке?

Но кизила кровь, вороны сажа
гасят твой высокопарный слог,
чтобы в хиромантию пейзажа
ты проникнуть никогда не смог.

Чтобы оказать такую милость —
дать нам право на последний крах,
всё сгорело, перевоплотилось
в тонкий дым и разноцветный прах.

Почему ты, нищий, не боишься
умножать безумие на боль,
длишься, размываешься, двоишься,
прячешь слёзы в светлый алкоголь?

Солнце в небе, как пятно на ткани.
Пыльные пустые зеркала.
Джинн в кувшине — лёгкий спирт в стакане —
Поздней страсти злая кабала.


*  *  *

Птицы, словно поэты-эстрадники,
нам о чём-то кричат с высоты.
Золотые шары в палисаднике
ярче, чем остальные цветы.

Остаётся от камешка плоского
дробный след на осенней воде.
Говорили про Сашу Сопровского
мы с тобою подробно. Но где

это было — не помню, не ведаю…
Был костёр поминальный зажжён
под большим Орионом, под Вегою,
под искрящимся звёздным ковшом.

Робкой девочкой, мальчиком мнительным
мы, наверное, были тогда —
и потоком лилась ослепительным
нам в ладони живая вода.

Спал покрытый олифой ли, лаком ли
крест, растущий из чёрной земли.
Мы молчали. Молчали и плакали,
а над нами созвездия шли.


*  *  *

На холмах, на барханах и дюнах
спят слова в карнавальных костюмах,
а над ними свои виражи
совершают стрижи-голодранцы.
Листья кружатся в медленном танце.
Светит солнце сквозь облако лжи.

В этом странном пейзаже эпохи
постмодерна
последние крохи
     слов
клюют воробьи-старики.
Мёрзнет длинное тело реки.

И поэт со своею подругой —
верной стопкой с зелёным вином —
почему-то уснул под Калугой
на летящем коне вороном.

Что во сне ты, единственный, видишь
сквозь последнюю лупу слёзы?
— Я не знаю. Наверное, Китеж
на стеклянном крыле стрекозы.


*  *  *

Чем кончается жизнь человека,
злая музыка, тайный улов?
Слов несказанных тонкое млеко.
Муравейника кисленький плов.

В наше время была дефицитом
череда расставаний и встреч.
И стояла в пространстве открытом,
чуть мерцая в ночи антрацитом
небелёная русская печь.

Не на ней ли катался Емеля?
Для неё ль, выбиваясь из сил,
в банке из-под заморского эля
ворон мёртвую воду носил?

И смеются опята-уродцы,
мухомор в шутовском колпаке.
Щука спит в деревянном колодце
с серебристым пером в плавнике.

Шелестит муравьиная Мекка
в мёртвом царстве осиновых дров:
— Чем кончается жизнь человека?
Злая музыка? Тайный улов?


*  *  *

Слепой в потёмках бьёт слепого.
В пустых садах цветёт люпин.
И повторяет шаг, как слово,
слепой, бредущий за слепым.

И так же дни идут за днями.
— Ну что, несчастные слепцы,
вам будет тесно в общей яме?
— Да нет, просторно.
— Молодцы.

Что вам, потомки Эпикура,
рассказ о будущем суде?
Пусть пишет мёртвая натура
перстом блестящим по воде.

Пусть в камне высекает знаки,
грустит, надеётся, скорбит,
и хочет звёзды в Зодиаке
сорвать навеки с их орбит.

И ты, со мною рядом вставший
в живую очередь, в хвосте,
глядишь, как Питер Брейгель Старший
нам ищет место на холсте.


*  *  *

Мы искали окольные тропы,
чтоб бродить по задворкам Европы.
по Парижу блуждать в темноте.
И, канал освещая Обводный,
над тобою мерцал старомодный,
детский зонтик Шарлоты Бронте.

Вышло время платить по процентам.
И теперь мы вчерашним студентам,
несомненно, годимся в отцы.
Помнишь, Митя шептал Карамазов,
что под сенью платанов и вязов
дорогие лежат мертвецы?

И, какую ты дверь ни откроешь, —
всюду легкая жизнь без меня,
«Замок Броуди», «Остров сокровищ»
и листвы золотая возня.


*  *  *

Говорят, что полюс смещён магнитный,
что опасен пламень звезды дневной…
Видишь ливень лиственный, друг мой ситный?
Видишь — дождь кончается проливной?

Холодок прощанья, сухой и трезвый,
вновь подол берёзовый теребит.
И больной, сентябрьский, бесполезный
позвоночник нежности перебит.

Спят осины в ситцевых пёстрых платьях,
но покуда зелены тополя…
Если осень кончится, в чьих объятьях
перед общей смертью уснёт земля?


ТОННЕЛЬНЫЙ ЭФФЕКТ

1.

Средь зелени растущий баклажан
висел, как фиолетовый стакан,
на грядке рядом скромно цвёл картофель.
В полосках жёлтых колорадский жук
полз по листу, и маленький паук
следил за ним, как будто Мефистофель

за Фаустом. Чирикал воробей.
Пах сельдерей всё тоньше и слабей,
горчил укроп, курчавилась петрушка.
Вела цыплят заботливая клушка

туда, где, полдня обнаружив дно,
плескалось солнца пенное вино,
где жук постиг законы лицедейства,
где длинное жемчужное зерно
нашёл отец куриного семейства.

2.

Оранжевая круглая морковь
сосёт из почвы сладостную кровь,
и свёкла прячет маленькие груди.
Морковь живёт в темнице, а коса —
на улице, где сыр и колбаса
лежат в обнимку на огромном блюде.

Как полдень пьян! Отпей его вина!
Петух нетрезв, и курица пьяна,
и тишина полна любовных стонов.
Но глянешь вглубь жемчужного зерна
и вдруг увидишь — жизнь превращена
в невидимую пляску электронов.

Обычный деревенский огород —
вещей и овощей случайный сброд —
проколот длинной золотою спицей.
Петух ведёт соперника на ринг.
Над ним, как коршун, реет Метерлинк,
держа в когтях кошёлку с синей птицей.

3.

Мне снился лета треснувший арбуз.
Его привёз огромный сухогруз.
Он лихо сплавил волны вниз по Волге.
Смешались ветер, время и песок,
Закат июльский пил арбузный сок
и угасал, бросая в воду корки.

Гудели звёзд осиные рои,
и некто проникал в слова твои —
он был невзрачен, юрок и проворен,
он говорил, что летом воробьи
пронырливы, как горсть арбузных зёрен.

4.

Лицо пчелы — в нектаре и пыльце.
Завершена цветущих лип проверка.
И чёрный пудель лает на крыльце,
пугая молодого Гейзенберга.

Арбузы серебрятся на бахче,
смуглеёт тыква, зёрна копит дыня…
Но знаю я — наступит время «Ч»,
и будет плакать на твоём плече
невидимого тайная твердыня.


*  *  *

В предместьях Берлина звучала шарманка,
в зелёной бутылке дымился боржом,
и память моя, как консервная банка,
была продырявлена ржавым ножом.

Я вспомнила всё — и кораблик бумажный
в ташкентском арыке, и грецкий орех,
и, с детства пропитанный звуками — влажный,
отважный, прямой, упоительный грех.

Был мир, как окно перед смертью, распахнут,
и смутно я видела: где-то вдали
резные фигуры набоковских шахмат
в смешных сюртуках по обочине шли.

Сквозь поздние слёзы (куда же их денешь),
сквозь взрослую правду и детскую ложь
ты видишь: уже ничего не изменишь
и словом своим никого не спасёшь.

Ты знаешь ли, сколько словесных жемчужин
разбросано в мире под хохот и свист?
Спроси у соседа: кому же он нужен —
набоковский Лужин, слепой шахматист.


*  *  *

Спят скелеты листьев в культурном слое.
Пляшет куст лещины, как древний грек.
Обрывая осень на полуслове,
начинает сыпаться первый снег.

Запотело утром воды зерцало,
и портрет зимы отразился в нём
А совсем недавно листва мерцала,
отливая золотом и огнём.

Что же? Ливень листьев — не плод раздумий,
отблистал на воле — и был таков.
И лежит любовь среди юных мумий
фараонов, ибисов и быков.

Египтянин выйдет на волжский берег —
пусть томится время в гробу пустом!
Он поклон отвесит, и рыба жерех
голубой ледок разобьёт хвостом.


*  *  *

В поисках поздней расплаты мечется огненный лес —
ясени-аристократы, мелких кустарников плебс.

Слово, как поезд с откоса, мчит, обрывая строку.
Кажется знаком вопроса ворон на крепком суку.

Кончилась наша эпоха — время династии Мин,
спрятались в зарослях лоха бабочки русских равнин.

Только и в диких оливах, вставших на нашем пути,
их — молодых и счастливых — больше уже не найти.


*  *  *

Зима надевает собольи меха,
любовный роман уведён из подтекста,
живые и жаркие дрожжи греха,
бродя, поднимают словесное тесто.

Твой раненый друг испечёт каравай
и прыгнет в большой Гумилёвский трамвай —
я номер не помню — восьмёрка? девятка?
Какие-то люди гуляют внутри.
Всё ладно и крепко вокруг — посмотри —
а здесь, на подножке, и зыбко, и шатко.

Какие нам сказаны были слова!
Какие там спрятаны были цитаты!
Теперь у детишек болит голова,
они напрягаются, путают даты.

Но видит воочью испуганный скин
на улице грязной Твери иль Ростова,
как плачет святой Иоанн Дамаскин
в бессмертных стихах Алексея Толстого…


УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ

1.

Если тронуть за горло бутылочку,
заглянуть в аккуратную дырочку
и пытаться смотреть сквозь неё,
то становится нежно, расплывчато, 
перламутрово и переливчато
во дворе на верёвках бельё.

А Вселенная знай себе рушится…
Лишь бельё безнаказанно сушится,
Задевая дощатый забор.
И в классическом жанре элегии
Зацветают в саду аквилегии
Или, проще сказать, водосбор.

Ты становишься к старости бдительным,
С телескопом своим удивительным
Наблюдаешь движенье планет.
Сквозь стекло голубое, зелёное,
Видишь воздуха море солёное,
В нём плывущие Мальт и Ранет.

Ах, бутылочка, рюмочка, вилочка,
В небе облачко в виде обмылочка,
Глаз кузнечика, бабочки лоб.
И — предложный, творительный, дательный —
Смотрит полдень, как ангел внимательный
На тебя сквозь иной микроскоп.

2.

Лицо к пустому небу обратив,
Любовь застыла, как инфинитив.
Глагол «забыть» стоит в возвратной форме.
Печётся ворон о насущном корме. 

Сей вран живёт на нырище. Кумран.
Курбан-байрам. Но пасаран. Айран.
Бей залпом по окрестным букварям,
По океанам, словарям, морям!

Господь нас создал без черновика
И окружил любовью безвозмездной.
Но мы, как испаренья языка, 
Уже висим над бессловесной бездной.

3.

Грач летит, озирая окрестности,
Жизнь лежит под могильной плитой.
Что ж ты плачешь, учитель словесности,
Над последней своей запятой?

Падежом откупаешься дательным
От торговцев, барыг и менял
И выходишь в залоге страдательном
К тем, кто молча тебя обвинял.

Говоришь: «Да, виновен отчасти я 
В том, что мир безобразен и гол,
Но уже я не в силах причастие
превратить в переходный глагол».

Льются листья кленовые красные,
Созревают мускат и миндаль,
А в корнях чередуются гласные
И светло улыбается Даль.

4. 

Под деревом с листвою красной 
Сидят, глядят на дождик дробный
Какой-то зверь волкообразный,
Какой-то жук птицеподобный.

На дереве с листвою жёлтой,
Как на забытом клавесине,
Марш исполняет дятел твёрдый,
Увязнув клювом в древесине.

Могучий дуб с листвой зелёной
Вдоль пышной кроны гонит волны,
Чтоб каждый — пеший он иль конный —
Плясал в лесу под звук валторны.

И человек в солдатской каске,
В очках и чёрной водолазке
Вдруг видит: лишь жуки и слизни
Спокойно спят на древе жизни.

5.

Ворон — рупор народного мнения —
В золочёную дует дуду:
«В сослагательном жить наклонении
Много проще, чем в здешнем аду

Там для жаждущих мук очистительных
Открывается призрачный фронт,
Где полки молчаливых числительных
За последний идут горизонт».

6.

Я забыла, как на отцовский китель
слёз солёно-горьких лилась река,
только помню, чему нас учил учитель
на уроках русского языка. 

Он спрягал глагол, ничего не слыша,
он склонял правительство, осмелев,
а ему внимал Виницковский Миша,
Милошевич Слава и Друскин Лев.

На второй этаж дорогих угодий
он взлетал, не касаясь рукой перил.
И, конечно, звали его — Мефодий.
Был любимый брат у него — Кирилл.

Жизнь летела — сказочна, одинока,
но сложила крылья, попав в сачок.
И сквозь слово «млеко» сияло око,
голубой, славянский горел зрачок.

И кого-то тихо звала обитель,
а кого-то — звёзды и облака,
потому что всех нас любил учитель,
тайнозритель русского языка…

7.

Грубой лепки кувшин, бельевая корзина,
за немытым стеклом — облака…
Что бормочешь ты, как ты живёшь, Мнемозина,
в бесконечном аду языка?

Пожилой табурет или кресло-качалка,
или вытертый клетчатый плед…
Жить вещам в языке неуютно и жалко:
там пространства и времени нет.

Там лишь шаг небольшой от любви до разлуки,
от сверла до степного орла.
Вещь состарилась в слове и съёжилась в звуке,
разболелась, слегла, умерла.

Так давай, Мнемозина, мы выбросим ветошь,
дорогие сожжём словари.
Ах, подруга неверная, что же ты медлишь?
Отвечай, не молчи, говори…

8.

Были римляне добрыми. Злыми
были скиф, и сармат, и монгол.
Держит имя рукою за вымя
бородатый и бодрый глагол.

Имя сделалось бедным скитальцем,
но до смерти ему далеко,
и течёт у глагола по пальцам 
голубое, как сон, молоко.

9.

Страшны в вагонах люди спящие,
их сны — как игры ролевые,
их сны — взрывные и шипящие,
сонорные и щелевые.

Их сны — мучительно-подробные,
как жизнь согласных в райских кущах,
где и язычные, и нёбные
слились в потоке слёз текущих.

И вот опять на поле бранное
выходит лютый змий ли, волк ли…
Что — фрикативные, гортанные,
вы притаились и умолкли?

Чтоб муки не терпеть напрасные
и грех не предавать огласке,
звучат сегодня только гласные,
дрожат голосовые связки.


*  *  *

...и ангел с мечом огневидным не явлен,
и страж у сердечных ворот не поставлен,
не куплены свечи для праздника речи,
но листья целуют усталые плечи,

остались планеты на старых орбитах,
вода серебрится в стаканах разбитых,
в воде серебристой дробится луна.
Несчастная Ева осталась одна.

Дробится луна, отражаясь в осколках,
пылится посуда на каменных полках…
Как тянет из комнаты запахом пряным!
Мы будем следить за безумным Адамом:

воздушную он разрывает завесу,
бежит, задыхаясь, по тёмному лесу,
слова — как вода на его языке,
бесшумные рыбы плывут по реке.

Ещё не явился в печали и гневе
Господь Вседержитель Адаму и Еве,
и ангелы меч огневидный несут:
но всё совершилось — прощенье и суд.


*  *  *

На земных поминках, на звёздной тризне
слышен плач Адама о древе жизни.

В городских кварталах, в квартирах тесных
льются реки слёз о плодах небесных.

И мечтает ветер — стратег и тактик —
донести тот стон до других галактик.

Я сквозь звуки флейты и вой тамтама
слышу тихий плач дочерей Адама,

мечет небо молнии, катит громы,
давят девы сок из пенджабской сомы,

но к чему рыдать Антигоне, Федре,
о платане, яблоне, дубе, кедре?

Да, смиритесь, смертные, с долей тяжкой.
Вьётся легкий дым над кофейной чашкой.

Только Мать Младенцу пеленки гладит,
и твердит: «Мой Сын виноград рассадит,

и его соцветия, листья, лозы
у детей Адама осушат слёзы»...