Светлана Кекова

 

                       (часть 2)
 

«По полянам, опушкам и просекам…»

По полянам, опушкам и просекам
мчатся быстро, как свет или звук,
белый чайник с отколотым носиком
и резной деревянный сундук.

Не любовь ли живому мерещится,
как мерещшся мертвому яд?
Чаи в фарфоровом чайнике плещется,
в тесном ящике кости гремят

Ты, по полю шагающий минному,
как по памяти временной, - вспять,
видишь - хочется зверю невинному
на колени дрожащие встать?

И словами соря бесполезными,
неживым языком шевелить
«Друг для друга мы сделались безднами,
чтобы плакать и Бога хвалить».

Желтый колос, пшеницей беременный,
как хранящая тайну скрижаль
Нашей жизни, убогой и временной,
мне сейчас почему-то не жаль

Тела бедного улицы шумные,
в нем текущая кровь и вода,
речи страстные, вещи безумные,
никогда, - говорю, - никогда...

«Внезапно, как груз на подвижных весах…»

Внезапно, как груз на подвижных весах,
застыли орлы высоко в небесах,
умолкли кукушки в ветвях шелковицы,
стрижи, зимородки и прочие птицы.

И воздух горяч, и разрежен, и сух,
внезапно сгустился и стал неподвижен,
и стадо, с которым скитался пастух,
застыло вдали от приземистых хижин.

И те, кто вкушал, - не вкушали еды,
кто пил, - те не пили студеной воды:
вода не лилась из большого кувшина.
В листве неподвижной стояла крушина

у входа в пещеру, где каменный свод
был неким подобьем небесного свода,
а та, что в пещере лежала, живот
руками сжимала. Иосиф у входа

стоял, сокрушенный, как дерева ствол.
Но вдруг замычал утомившийся вол,
и сразу пещера наполнилась светом -
младенец родился. Услышав об этом,

Иосиф заплакал. С его головы
упала повязка. Он взял, цепенея,
младенца...
                Дары собирали волхвы.
В святую пещеру вошла Саломея.

«Бог молитвы наши слышит…»

Бог молитвы наши слышит,
по камням вода бежит,
кто не пышет и не дышит,
в сухом дереве лежит?

Скачет дождь по листьям палым,
сбил свои копыта в кровь,
под лоскутным одеялом,
как огонь, горит любовь.

Кто, надев наряд сиротский,
от воды спасает твердь?
Кто потушит пламень плотский9
- Или время, или смерть.

Скачут, скачут, скачут кони,
скачут кони по граве.
Приложи свои ладони
к исхудавшей голове.

Помнишь рай тебе достался,
рос дождя прозрачный лес,
огневидный аш ел мчался,
жил в земле рогатый бес.

Но настала жизнь вторая,
а за ней еще одна.
Рыбы изгнаны из рая
и плывут, касаясь дна.

А куда плывут? Куда-то,
вдоль извилистой реки,
и сухим огнем объяты
их большие плавники.

МУРАВЬИ

«Среди жалких растений двудольных…»

Среди жалких растений двудольных
ангел крылья расправит свои,
увидав, как в домах треугольных
деловито снуют муравьи.

Нет для тела льняного покрова,
мелок дождь, как рассыпанный мак,
а иссохшую мумию слова
положили в пустой саркофаг.

Жизнь похожа на вечное бегство,
и себя вопрошает язык:
«Кто в воде, сохраняющей девство,
отражает измученный лик?

Кто безумное прошлое судит,
второпях не поняв одного:
если времени больше не будет,
будет слово на месте его?»

Жало плоти впивается в душу,
изнутри разрушается дух,
муравьи выползают на сушу
совершенствовать зренье и слух.

Ангел времени ранен навылет.
Всех, кто память об этом хранит,
ждет повальное бегство в Египет
к треугольным домам пирамид.

Нет у смертного опыта смерти.
Этот опыт имея в виду,
копошатся, как мелкие черти,
муравьи в муравьином аду.

«Среди жалких растений двудольных…»

Человек, бредущий на работу
с муравьем в косматой бороде,
платит по невидимому счету
ветру, людям, листьям и воде.

Рот его зажат монетой медной,
вьегся овод около виска,
распластавшись над водою бледной,
ветер вьет веревки из песка.

Ничего-то я не слышу, кроме
звука эль, герзающего слух,
а в долине Бен-Хинном на троне
восседает повелитель мух.

Насекомых маленькие лица
спрятаны меж крыльев от меня,
век проходит, и работа длится
мух, червей и вечного огня.

Ангел, светом осиянный горним,
прячет слезы в жестких складках век.
Наши страсти вырывает с корнем
в Бен-Хинном бредущий человек.

На костях его висит рубаха,
он никто уже и он нигде,
но сидит зажмурившись от страха,
муравей в косматой бороде

«Сдав прошение на выезд …»

Сдав прошение на выезд,
ждешь от ангелов вестей
Сладкий пламень тело выест
и обгложет до костей.

Долго вести ждать придется -
не утоптан неба наст
Смерть твоя в земле найдется,
руку тонкую подаст.

А нужна гакая малость -
жизнь с горчичное зерно,
только бедность только жалость,
Только времени вино.

Но несется, как в угаре,
в обнаженных небесах
заключенный в тесном шаре
с черной розой в волосах.

«Слова слетают с кончика пера …»

Слова слетают с кончика пера,
растут, как муравьиная гора,
галдят, друг с другом затевают шашни.
Смотри на небо, где снуют стрижи
и ласточки считают этажи
еще растущей Вавилонской башни.
Ты видишь ли, как молод мир и горд?
Илья-пророк берет грозы аккорд,
но отвечает сдержанно и хмуро
сияющих небес клавиатура.
Все позади. Пора, мой друг, пора
под визг пилы, под звуки топора
пускаться в путь, чтобы уйти оттуда,
где жизнь, как марля, начала сквозить
и где никак нельзя вообразить
размеры совершившегося чуда.
Пора, мой друг. Иди навстречу мне
по воздуху, по сгорбленной спине
земли, по неживому океану...
Вот ангел в небе носит кирпичи,
в сырой земле копаются грачи
и бередят ее сквозную рану.

«Скрывается в имени некий изъян…»
            С.П.С.

Скрывается в имени некий изъян
и прячется корень его приворотный,
и мы собираем ползучий тимьян,
чабрец, череду и багульник болотный.

Вдовица смеется и плачет бобыль,
и ангел следит за Марией и Анной,
летает по саду цветочная пыль -
не вещь и не тело, а дух безымянный.

Кто нас пожалеет, поймет и простит,
и к празднику зелье любовное сварит -
Святая Люция ли нас навестит,
Святой ли Стефан тебе птицу подарит?

Но странное имя приходит на ум,
в нем спит драгоценного смысла награда,
пока укрывается птичий колдун
в прохладной листве Гефсиманского сада.

И каждая жизнь произносится вслух
и прячется, высшему смыслу покорна.
Пришло Рождество. Деревянный петух
клюет под окном кукурузные зерна.

Часы остановились

наверное кончился прошлый завод.
Где вы ослепительных лет фейерверки7
Опять по зеркальной поверхности вод
худыми ногами скользят водомерки.

И время с востока на запад течет,
и пруд покрывается водной чумою,
небесный зоолог, скупой звездочет
свой выпуклый лоб украшает чалмою.

Кресты из соломы висят на окне.
Чесночной головкой и хлебом и солью
пытаешься ты защититься. Но мне
мерещится блюдечко с пестрой фасолью,

гадание с зеркалом или с крестом.
стада насекомые в зарослях рдеста.
Как жили мы перед Великим Постом
в развалинах времени в поисках места?

Надел звездочет свой волшебный халат,
но звезды невидимы в сумраке мглистом.
Сломались часы Жестяной циферблат,
как озера берег, зарос стрелолистом.

«Все зарастет страданьем как травой …»

Все зарастет страданьем как травой.
Ты будешь спать в гробу своем хрустальном,
одет парчой и золотом сусальным.

А я останусь бедною вдовой.

И жидкость со змеиной головой
вползет в тебя шурша прохладным телом.
Расколото все го что было целым,
и я ловлю движеньем неумелым
осколки жизни брызги бытия.

Но кровь ползет из раны, как змея.

Играет ангел на огромной арфе,
а я хочу узнать сильней всего,
о чем Мария тихо шепчет Марфе,
оплакивая брата своего.

Шепчу «Благословенна ты в женах»,
молюсь и для тебя взыскую веры,
и Лазарь в погребальных пеленах,
закрыв лицо выходит из пещеры.

«Ты стоишь перед Всевышним…»

Ты стоишь перед Всевышним -
ангел, слово и число.
Наливаться кровью вишням
время, видимо, пришло.

Пусть все будет так, как будет,
без страданий и обид.
Кто-то плачет, кто-го судит,
к ю-го любит, кто-то спит...

«Разодрана храма завеса…»

Разодрана храма завеса
ни места, ни времени нет.
Изгнанник из темного леса
покорно выходит на свет.

Нагая река серебрится,
прохладно, и дождь моросит,
а в небе небесная птица
подобно лампаде висит.

Но только распятья не видно,
не слышно ни звука нигде,
не страшно, не больно, не стыдно
в большой отражаться воде.

И складывать звучные строфы,
прикрыв неживые глаза,
про то, как на череп Голгофы
присядет на миг стрекоза,

из кокона бабочка выйдет,
как света сияющий сноп,
и обе Марии увидят
навеки покинутый гpo6.

«Я вырастила город как дитя …»

Я вырастила город как дитя,
а он давал мне воздух для питанья,
и мостовую, чтоб по ней ходить.
Так мы, друг другу временем платя,
встречались, как в романе воспитанья, -
мы автору пытались угодить.

«Кто в гнездах слов высиживал птенцов…»

Кто в гнездах слов высиживал птенцов?
Над головой, как росссыпь леденцов,
лежали звезды в жестяной коробке.
Кто сверху видел надпись «Монпансье»,
и на героев собирал досье,
и в полной представал экипировке,
когда герою снился вещий сон?
Жизнь это ткань. Кто выбирал фасон,
кроил и шил, не примеряя платье?
Boi сны плывут, как рыбы из глубин,
в одной из них скрывайся рубин
в глухом кольце, похожем на объятье.

«А город спит, рифмуя имена…»

А город спит, рифмуя имена
большой горы и улицы Валовой.
Сухим бельем завешаны дворы,
как снегом. Мне неясно, чья вина
в том, что гора зовется Соколовой,
что имени другого у горы
нет и не будет. Зданий этажи
вверх громоздятся по законам лжи,
а к стеклам льнет отравою газетной
сухая черно-белая листва.
Внезапным ощущением родства
с чужою жизнью поражен сосед мой.
Сосед мой - плотник. Плотник и портной
бывают так похожи друг на друга,
что понимаю я теперь с трудом:
случайно ли жаргон полублатной
мне примеряет смерть, моя подруга,
и в деревянном платье входит в дом?

«Да, автор строг. Плетя сюжет, как сеть…»

Да, автор строг. Плетя сюжет, как сеть,
он ловит щук, обросших длинным мохом,
он вспарывает щукам животы.
А там, внутри, то олово, то медь,
подобно завершившимся эпохам,
являют перстни дивной красоты.
В пучинах автор роется морских,
как будто в старых книгах поварских
отыскивает редкие рецепты.
А мой сосед, рубанком и пилой
орудуя, снимает жизни слой,
но в смерть мою своей не вносит лепты.

«Чужая жизнь как дерево растет…»

Чужая жизнь как дерево растет
под окнами двухкомнатной квартиры,
по кругу груз ветвей расположив.
Внезапно время открывает рот.
Слова, как древнегреческие лиры,
звучат во сне. Их звук бывает лжив.

Но призраки, которые в бреду
к тебе приходят, шепчут на ходу
слова другие, и ломают пальцы,
унизанные кольцами, и лгут,
что дверь открыта, что в нее войдут
не духи, а безродные скитальцы -
творцы имен. Еще ничья нога
здесь не ступала. Блещут жемчуга,
как свет в окне, пробившийся сквозь шторки.
Хранит сиянье раковины гроб,
лихой ныряльщик разбивает лоб,
судьбу вскрывая, как жемчужниц створки.

«Я вырастила город на горе…»

Я вырастила город на горе
как некий смысл. Его клавиатуру
я трогаю. Ты держишь камертон.
Встречались мы на нотах «до» и «ре»,
природу (иль, по-гречески, натуру)
используя, чтоб выбрать нужный тон.
Листая фолиант земель и вод,
мы сделали обратный перевод,
слова и звуки превратив в предметы.
Язык вещей понятен только там,
где тень за телом ходит по пятам,
как Эвридика. Скроешься во тьме ты.

«Нырни на дно под пение сирен…»

Нырни на дно под пение сирен,
ищи осколки бедного Нарцисса,
стоящего на волжском берегу
Со сцен театров, с цирковых арен,
теряя роли, жизнь бежит как крыса,
но тонущий корабль я не могу
изобразить: есть у меня кремень,
но нет кресала. Тот корабль - тень,
отброшенная Ноевым ковчегом,
его изображением в воде,
в реке времен. Река течет везде,
не одевая волн ни льдом, ни снегом.

«Любой из смертных есть Орфей в аду…»

Любой из смертных есть Орфей в аду:
посмотрит он хотя бы раз в году
на тень свою, худую Эвридику.
И, как Орфей, у мира на виду
у входа в ад я бережно кладу
из крови сотворенную гвоздику.

«Рассеян смысл необъяснимый…»

Рассеян смысл необъяснимый
в наборе букв от «А» до «Я»,
и ты, рождением теснимый
из темных сфер небытия,

в пространство прорастаешь плотью,
меняешь времени состав,
и крестит прошлое щепотью
тебя, на цыпочки привстав.

И ты, дитя мое, звучанье,
моя горчайшая строка,
лишь ты узнаешь, что молчанье
хранится в недрах языка,

что в безъязыком подземелье,
в подвалах брани площадной
любовное таится зелье,
доступное тебе одной.

Впитай навеки телом жадным
короткую земную страсть -
ее и смыслом беспощадным
не уничтожить, не украсть,

не поместить в пустое чрево,
не оболгать, не укротить,
но в день молчания и гнева
в живое слово превратить.

«Есть странный пыл, есть пламень жгущий…»

Есть странный пыл, есть пламень жгущий,
есть некий жар, от тел идущий,
он над душой имеет власть.
Огонь, как пес с открытой пастью,
так хочет к узкому запястью
губами сладкими припасть.

Ты умысел скрываешь тайный.
Летучий ангел, гость случайный,
опять пришлет к тебе гонцов.
Он слово тихое уронит,
пока душа твоя хоронит
своих домашних мертвецов.

О чем ты говоришь? О многом.
О том, что сотворенный Богом,
сверкает воздух, как алмаз,
с высоких гор струятся воды,
о тайной степени свободы,
навек соединившей нас...

«Минуло время, когда фиолетовый газ…»

Минуло время, когда фиолетовый газ
в воздухе брошенном цвел, как большая фиалка.
Солнце садилось и зеркало прятало нас.
Стены задела огромная тень катафалка.

Снова на нитке болтается красный сургуч,
бедные вещи грехом занимаются свальным.
Как ты войдешь, если тело закрыто на ключ,
если глагол в наклонеиьи стоит ирреальном?

Жизнь продолжается. Куплен обратный билет.
Стража ведет Иисуса на встречу с Пилатом.
Видишь: отчетливо времени явлен скелет -
он ограничен огромным, как мир, циферблатом.

«В речке прозрачной вода убывает…»

В речке прозрачной вода убывает,
явным становится духа раскол.
Молится кто-то, а кто-то вбивает
в мерзлую землю осиновый кол.

«Многое нами получено даром…»

Многое нами получено даром.
Любишь ли ты, повелитель и царь,
бренную плоть, исходящую жаром, -
в смуглых ладонях лежащий янтарь?

«Мертвые ели ведут к аналою…»

Мертвые ели ведут к аналою
еле заметные тени берез.
В воздухе пахнет еловой смолою.
Нас этот запах доводит до слез.

«Грубо разодрана неба завеса…»

Грубо разодрана неба завеса.
И, засоряя пространство, хранит
душный Египет соснового леса
черную хвою своих пирамид.

«Кто там стучит в деревянную крышку…»

Кто там стучит в деревянную крышку,
шепчет о смерти на ухо стрижу?
Я умерла. Я ни слова не слышу
и никому ничего не скажу.

«…»

Все, за что нам воздается сторицею, при рожденьи чревато виной.
Страсть становится черною птицею, начинает кружить надо мной.

Нам любовь, словно истина, вверена. Все ли истины в мире просты?
Из сухого кленового дерева плотник учится строить кресты.

Если в озере рыба не ловится, то бредут на восток рыбаки,
а разбойник к разбою готовится, точит нож на песке у реки.

Он в добычу бегущую целится, но не в глаз попадает, а в бровь -
и лежит человек, не шевелится, только льется невинная кровь.

Любит жизнь убивать да насиловать, но во всем заставляет винить
тех, кто волен казнить или миловать - неизбежную казнь отменить -

жаль разбойника бедного - кто ж его пожалеет, поймет и простит?
Убоявшийся имени Божьего как сухая трава шелестит.

Месяц встал над готическим ельником, и поверх цепенеющих вод
с мудрецом и голландским отшельником водит истина свой хоровод

Я в лицо загляну ей, но выстою, и тебя попытаюсь спасти,
драгоценную хвою смолистую зажимая в горячей горсти.

«…»

Ах, какой мне водою умыться?
У колодца стоят журавли.
Полукруглые козьи копытца
выступают, как кровь, из земли.

Сунешь палец в отверстие ада -
шерстью он обрастет, как травой.
Так не трогай, сестрица, не надо
хлеба смерти, страстей и разлада
с запеченной внутри головой.

«…»

Есть много разных птиц. Вот гриф. Он словно граф,
сидит на мертвеце и вертит шеей голой.
Но страшен нам отказ от воробьиных прав,
от веры, что душа, нагую плоть поправ,
как иволга, лечит меж арфой и виолой.

А месяц в вышине оскалил желтый клык
и смотрит на меня, внимательный и дерзкий.
Один нам дан закон, один вменен язык,
как некогда сказал китаец кенигсбергский.

На греческих холмах пасгух пасет овец,
как хворый человек, суставом хрустнет ветка.
Но землю не грызет живущий в ней землец -
ни голый червь, ни крот, ни хитрая медведка.

Куплю себе вина и позову гостей,
покуда мертв еще сладчайший Гвиницелли.
Да не нарушит звук покой его костей!
Спасаюсь, как могу, от сжатых челюстей,
от трепета в груди, от судороги в теле.

Ни звука о любви - ведь нет надежных средств,
чтоб слово и предмет не потеряли сходства.
Что вещество греха? Еда простых существ,
спасающих себя от похоти господства

«…»

Прислушиваться к Звездам я устала,
но слышу то, что мне диктует Бог.
И мир в моей транскрипции неплох,
однако человеку не пристало 
знать, что давно ослеп он и оглох.
Эдем заполонил чертополох.
Я глажу грань воздушного кристалла
и вижу: пес выкусывает блох,
он знает - скоро день настанет Судный.
И я сама, как этот пес приблудный,
в репьях грехов, грызу седую шерсть.
Блудница я, и ангел, и калека.
Зачем ты, Боже, сделал человека,
взяв от земли одну сухую персть?

«…»

Вот человек двоящейся природы
стоит и ловит свет двойной звезды.
Вокруг него летают птиц уроды,
сороки птиц и певчих птиц дрозды.

А вдоль него летят красавиц птицы,
но он поймать не может их нигде.
Идут часы, как девы, круглолицы,
и дни плывут кругами по воде.

А смерть по свету бродит без охраны
и иногда заходит в те места,
где вновь Фома персты влагает в раны
семь дней назад распятого Христа.

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ

1.

Два ангела на кончике иглы,
два паука, прядущих паутину,
два повода обшаривать углы,
чтоб исказить знакомую картину:

паук по стенке пятится, как рак,
сверчок, как конь, готов копытом цокать...
Ночь - это дверь, ведущая во мрак,
где ангел тьмы отводит голый локоть.

Смерть - это мир, где Божий свет потух,
где царь кладе! под голову булыжник
и где в реторту заключает дух
на дьявола похожий чернокнижник.

Как мне сказать, что стала кровь тесна
моей душе, что ангелы разлуки
из бедной плоти вынут жало сна,
чтобы ее освободить от муки?

2.

там бродит призрак - девочка в чепце.
Я вижу плоть, похожую на скрипку,
и на безумном маленьком лице
полугримасу и полуулыбку.

Хоть спи, хоть плачь, хоть лоб себе разбей -
не говорит, не слушает, не внемлет,
а за окном в сырой среде ветвей
древесный ангел одиноко дремлет.

ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА

1.

Я не пойму, сновидец иль мертвец
В тебе живет. Пастух пасет овец,
В горах слышны глухие стоны бури,
И ночью воет волк в овечьей шкуре,
А небеса звериным колесом
Вращаются, и воздух невесом,
Покуда ты бормочешь, спишь и плачешь.
А над тобой, не ведая стыда,
В петле воздушной мертвая звезда
Еще висит - и ты за это платишь.

2.

Не знаю я, чей дух в тебе живет,
Но голосом и грешным и невинным,
Огнем сухим, терновником пустынным
Тебя земля по имени зовет.
Да, труден путь и тяжела узда
Для смертных тел, и непосильно иго
Закона, и небес открыта книга -
В ней кровью наливается звезда,
И свет ее приобретает вес,
И падает, как камень у порога, -
Так каждый звук немыслимых словес
Летит от уст неведомого Бога.

3.

Жизнь, как стакан, насыщена до дна
Летучей влагой смерти. И одна
Заблудшая овца, отстав от стада,
Лежит в пыли Ей ничего не надо-
Ни пастыря, бредущего в ночи
За блеющим, мохнатым, тонкорунным
Послушным стадом (тонким светом лунным
Кропят друг друга сонные грачи),
Ни сладких трав не надо, ни воды,
Ни солнца, ни награды за труды,
Ни маленького тонкого ягненка.
А в воздухе позвякивают тонко
Синицы, остроглазы и худы.

4.

Я трижды отвергала дар небес.
И вот теперь в невидимой проказе
Лицо мое и тело. Розы в вазе
Стоят, как алый и колючий лес.

Но Бог меня опять целует в лоб -
И вновь из тела рвется ангел пленный,
И вижу я любви отверстый гроб,
И в нем ничком лежит мертвец нетленный.

И легкий нимб над головой, и свист
Зовущей Бога иволги летучей,
И в форме сердца сотворенный лист,
И молния меж тучею и тучей -

Все говорит о том, что смерти нет,
Что снизу вверх восходит некий свет,
Мятущийся, рассеянный и странный,
Рожденный телом неживым в ответ
На то, что было жизнью безымянной.

5.

Кто был потерян, будет обретен.
Кто потерял, тот и найдет пропажу -
И тысячи воздушных веретен
Весь день плетут невидимую пряжу.

Кто падал так, что был не в силах встать,
Кто умер и забыл слова молитвы,
Кто по ночам не спал, но, словно тать,
Шел на разбой с ножом острее бритвы,

Кто был в аду и чья горела плоть,
Кто шел путем глухим и многотрудным...
За каждым смертным следует Господь,
Как тень отца за бедным сыном блудным.

«…»

Для чего нам дарованы вещие сны?
Просыпаешься утром - а веки красны,
только высохли горькие слезы.
Жизнь моя, на блаженных твоих островах
появляется смерть пораженьем в правах -
и страницы божественной прозы
вдруг становятся пеплом.
    Но кто их писал?
Не беглец, не бунтарь, а смиренный вассал,
верный раб своего господина.
Сквозь огонь и сияние вечного сна
проза жизни вовеки пребудет грустна,
как глухих испытаний година.

Смерть бессмертна, пока не исполнился срок, -
юридический казус, тоски кувырок,
механических тел клоунада.
Зацветает сирень, и ее маскарад
как цветение времени, знавшего ад,
но нашедшего выход из ада.

Пляшет шут в колпаке и факир в парике,
пляшет фокусник с пламенем длинным в руке,
пляшут души, лишенные плоти.
Но для сущих во гробе и воздух свинцов,
потому что мы гоним своих мертвецов,
как зверей на незримой охоте.
Одинокий пастух, потерявший овец,
и утративший голос и славу певец,
и пловец, и вдовец безутешный
по ступеням ветвей поднимаются вверх
сквозь фонтаны созвездий, сквозь их фейерверк,
обжигающий, праздный и грешный.

Ax, сияние жизни, томленье в груди!
Ранним утром проснешься - и все позади -
в небе ангел, как белая птица
И, огнем уходяшие души крестя,
на песке золотом золотое дитя,
как вселенная в люльке, резвится.

ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ

1.

Проходит время. Рвутся нитки бус,
И прошлое похоже на укус.
Сидит китаец в комнате просторной]
Задумавшись, он хлеб нерукотворный
Берет в щепогь и пробует на вкус.

Струится ночь, как мусульманский шелк,
И, вздыбив шерсть, несется в небе волк,
И звезд последних убегают трусы.
Так что ж гы, друг мой, скрылся и умолк,
Как женщина, рассыпавшая бусы?

2.

Вполглаза смотрим, слушаем вполуха,
Храним молчанье, время бережем.
Но отрок, вскрывший раковину слуха
неосторожным словом, как ножом,
внутрь заглянул, где так темно и узко,
где скрыто тело бедного моллюска, -
и превратился отрок в старика
произошла во времени утруска,
иссякла жизнь и расстегнулась блузка,
и волос из седого парика,
надетого на голову подростка,
упал на узкий лацкан пиджака
и там лежит. Лежать ему не жестко,
но и не мягко. С мертвой головы
не страшно падать волосу - увы.

3.

Вот зеркало, раскрыв щербатый рот, 
глотает тех, кто пробегает мимо.
Вот времея, сделав полный оборот
Вокруг своей оси, неумолимо
вращается. Вот мальчик у ворот
стоит, и смотрит на прозрачный шар,
и думает, что он еще не стар -
он не утратил зрения и слуха.
А рядом смотрит в зеркало старуха -
жена его, и частым гребешком
расчесывает волосы. Пешком
по небу ходят ангелы и птицы,
а мир разъят на мелкие частицы.
Пусть ворон в клюве воду принесет
и странника убитого спасет.
Мне страшно видеть ворона в полете -
зачем он старой головой трясет,
когда подобна жизнь разъятой плоти?

4.

С земли на небо дождь соленый льется.
Молчит кривое зеркало, смеется,
Беззубо скалит зубы голова,
живущая на небе, словно в ссылке. -
Там нет волос, растущих, как трава,
на темени, висках и на затылке.
Зачем ты ходишь, словно тень, за мной?
Таится время за моей спиной,
похожее на ангельские крылья.
Мы на земле, томясь своей виной,
верны законам страха и насилья.
Как ни кропи нас мертвою водой,
но некий волос, тонкий и седой,
останется на чьей-нибудь одежде.
Тела людей за облачной грядой
уже совсем не таковы, как прежде.

5.

Да, в наших снах бывают щели, в ад
ведущие; там в пламени и дыме
витают души; там лжецов парад
не виден нам, но пальцами худыми
они терзают головы свои,
от мук нездешних ставшие седыми.
Летят лжецов пчелиные рои
к пчелиной матке, к своему раввину.
Но мертв их дом, закрытый на засов.
Скажи, мой друг, зачем ты у часов
песочных перерезал пуповину?

6.

И вы, нагие души, почему
не гоните страданье, как чуму,
из загрязненных водоемов пьете,
мутите воду падшим языком,
хотя деревья шествием икон
становятся, и ветхий наш закон
мы совлекаем с драгоценной плоти?

7.

Прости мне, Боже, я не поняла,
зачем в котлах еще кипит смола,
зачем тела, оставленные нами,
летят наверх, минуя облака,
и в огненной природе языка
мы прозреваем собственное пламя.

8.

Как женщине, рассыпавшей песок,
ее грехи прощаются, так птица
по воздуху летит наискосок
и льется с неба сладкая водица;
переступает с пятки на носок
усталый аист; и дитя родиться
должно. И слышен детский голосок.
Ребенку скоро имя пригодится,
Илья-пророк отыщет гроз басы -
и грянет гром, как старенькая пушка,
и в вечности песочные часы
останутся, как детская игрушка.

«…»

Пока душа еще жива и плачет перед образами,
любовь, как щучья голова, блестит зелеными глазами.

Огнеопасный Гераклит стоит в шкафу на верхней полке,
и небеса на остров Крит роняют звездные иголки.

И ты сквозь шум и звон в ушах боишься рев услышать бычий -
а щука в черных камышах следит за юркою добычей.

Скрипит безумный коростель, бормочет, головой кивая,
о том, что в теплую постель с быком ложится Пасифая.

И страсть, как дерево о двух стволах растет, подобно лавру, -
и вот уже не плоть, а дух приносят в жертву Минотавру.'

Но прежде чем судьбу винить, следи внимательно и жадно,
как щук на шелковую нить ловить умеет Ариадна,

и все, что в кровь въедалось мне, бесстыдно хлещет из артерий,
и, как младенец, на.спине лежит поверженный Астерий.

«…»

1.

Здесь часто плачут; здесь на Рождество
большие сосны ставят в крестовины;
в горах живут священники; раввины
приходят раз в году на торжество
к реке, текущей по лицу равнины
сияющим потоком пресных слез,
здесь сковывает прошлое мороз.
Здесь свет с небес раздвоен и лукав.
С ним говорят на разных языках
в пустынных храмах восковые свечи,
здесь белый снег, обняв тебя за плечи,
меня за левый трогает рукав.
Не жаль ему великолепных звезд,
из влаги неба сделанных кристаллов -
я вижу их роение и рост
в словах любви, великих или малых.
И вновь закат несет вино с небес
тем, кто внезапно умер и воскрес, -
камням, деревьям, детям, иноверцам...
И человек стоит один, как лес,
прижавшись к миру поврежденным сердцем.

2.

Так ты живешь. Среди твоей родни
слова любви, предметы, птицы, звери.
То там, то здесь в домах горят огни,
дымятся шторы, вспыхивают двери.
И дети плачут и несут в руках
гранатовые яблоки, и в прах
их души превращаются до срока.
Горят в земле сухие корни дрока,
чтоб листья тоже знали Божий страх.

3.

И там, в земле, дрожит небесный свод
На лица мертвых падают светила,
и каждый гроб напоминает плот,
плывущий вспять поверх подземных вод.
И, чтобы места всякому хватило,
перед святым причастьем мертвецы
крестообразно складывают руки,
но мы - калеки, карлики, слепцы -
приносим им предметы нашей муки,
их угощаем крошками мацы!

4
Да, в каждом встречном прячется Господь -
так в шуме волн скрывается соната.
Да, я по миру расточаю плоть,
мое вино имеет вкус граната
Да, сок течет из виноградных лоз,
глаза созвездий точат струи слез,
да, я от света горнего ослепла,
да, плачу я, и цвет моих волос
увенчан нимбом из золы и пепла.

5

В Европе сухо В Азии метель,
в Америке созрела шелковица,
и Beniaei, как встарь, отроковица
на елку мишуру и канитель.
И плачет ель рождественской смолой,
прекрасен крест ее, как аналой,
сияет ель подобьем вечной книги,
в которой нет начала и конца.
Она стоит - и тень ее лица
снимает с нас воздушные вериги.

6.

Куда ты скрылся, свет моих очей?
ты ищешь не врачей, а палачей,
из рук увечных принимаешь кубок.
Уже секира при корнях дерев
лежит, и, предваряя Божий гнев,
растет из почвы дерева обрубок.

7.

А снег идет. Невидимой рукой
мороз деревьям раздает короны.
Пространство между лесом и рекой
заполнили хрустальные колонны.
Забудь о прошлом, двери отвори
чужому стуку, дыму и безлюдью,
чтоб в дом влетели стаей снегири -
чужие дети с поврежденной грудью.
Зачем их Бог в ключицы целовал,
благословлял, два имени давал,
звал четверых Надеждой и Любовью -
ведь ты, безумный, гибель им ковал,
крушил сердца и руки пачкал кровью?
Где ель напоминает олеандр?
Где скрылись птицы Геро и Леандр?
Куда ушла любовь моя и сколько
ты жил, великолепный Александр,
ТЫ, царь Борис, и ты, святая Ольга?
Ольха растет и Волга говорит,
в горах из камня высечен Давид.
Внезапно смерть меняет освещенье -
и снег похож на свежую листву.
Но ты рожден уже, - и Рождеству
по-прежнему предшествует Крещенье.

8.

Елшанка. Поливановка. Увек.
В Елшанке ели источают ладан.
Роняет кровь и слезы человек,
который жив, но словом не угадан.
Возьму я догоревшую свечу,
чтоб каждый знал - я плачу и плачу
за то, что свет подобен свежей ране.
На Волге лед растит свои горбы,
а в городе дощатые гробы
отверзли поврежденные гортани.

9.

Бредет к реке измученный народ.
Мороз молчит и сковывает рот
монголам, грекам, туркам, печенегам.
Но вот обильем Иорданских вод
блестит река под белым русским снегом.
И напрягает зрение и слух
Адам, уставший от работ поденных,
чтоб снизошли вода, огонь и дух
на всех живых, убитых, нерожденных.
Тяжелый лед влачит река времен,
но страшно ей от боли расколоться -
и я одна под сенью двух имен
стою, как самарянка у колодца.