Светлана Кекова

 

   Короткие письма (часть 2)

* * *

Кто, упрятавший улитку в известковую кибитку,
смотрит в стынущую воду
и в иголку прячет нитку?
Кто, увидев свет бесплотный, серебристый дождь кислотный,
умирающим в угоду
в рай билет придумал льготный?
Покоряясь водам смутным, серебром сиюминутным
на мели играет рыба,
обернувшись шаром ртутным.
Тот, кто рыбьи кости гложет, умереть никак не может,
он уснуть не может, ибо
рыбы смерть его тревожит.
Засыпай, ребенок глупый, смерть свою рукой нащупай,
ничего вокруг не видит
тот, кто пользуется лупой.
Перед мертвым он не встанет, и живого не помянет,
и ребенка он обидит,
и душа его увянет.
А слепец глядит в окошко, и луна ему, как кошка,
лижет стынущие руки
в вечном холоде разлуки.

1992

* * *

Я там еще, я в тех глубинах, где слово - камень и скелет
и где в гробах, как бы в кабинах, спят мертвецы на склоне лет,
звонят живым и в трубку дуют, и в этот час нездешний гость
над почвой каменной колдует, и заклинанья чередует,
                                                        вбивая в землю ржавый гвоздь.
А дождь идет и землю мочит, доходит влага до корней,
и то, чего живой не хочет, - того он ждет всего сильней,
Над лесом пляшут под сурдинку большие майские жуки,
а жизнь и смерть стоят в обнимку на берегу одной реки.
И плещет рыба в водах вечных, и чешуя ее как медь.
Знакомый мастер дел заплечных из волн вытягивает сеть.
А в неводе трава морская, пустых ракушек скорлупа.
На волю душу отпуская, стоит прозрачных тел толпа.
Но чтобы телу стать прозрачным и чтобы дух его окреп,
Телец и Лев над ложем брачным горячий преломили хлеб.
Дыханьем Божиим согреты, они расстаться не хотят,
и крошки хлеба в волны Леты, как звезды черствые, летят.

* * *

Холодна вода проточная, на восток течет река,
появилась буква строчная на листе черновика.
Улеглась пыльца цветочная, износилась жизнь непрочная,
рифма просится неточная - не берет ее рука.
Что за слово произносится, оставляя соль во рту?
Скоро смерть твоя износится, канет камнем в пустоту.
Там источник света ложного - падший ангел Люцифер -
в центре мира невозможного разрушает пенье сфер.
Все исчезнет в пестром пламени, восходящем до небес,
войско ангелов на знамени нарисует букву "С".
Снова яблоко надкушено, плоть закрыта на замок,
но не может быть разрушено то, что в мире создал Бог.
Видишь - в язвах незалеченных яблонь темная листва?
На деревьях искалеченных спят лесные существа -
спит фита и дремлет ижица, ять ползет из-под руки,
по стволу большому движутся в жестких панцирях жуки.
Не хочу считать потери я, слушать плоти грозный рык:
дух нас предал, а материя превращается в язык,
прежней жизни средоточие там скрывается и тут,
и слова чернорабочие из земли сырой растут.

* * *

В волчьей пасти пространства ты смерти найдешь образцы,
засмеется оно, обнажая гнилые резцы.
Так, припрятав иглу, веселится бессмертный Кащей,
и вступает в игру поврежденный порядок вещей.
Брошен в темную воду страданья спасательный круг,
на дубовые ветви повешен тяжелый сундук,
птицы в небе щебечут, и легок полет стрекозы,
дождевою водою полны жестяные тазы.
Чтоб не сгинуть навек, нужно темную воду любить,
потому что никто не сумеет ее раздробить.
Век подходит к концу. Над Россией плывут облака,
и разъедены души соленой водой языка.

* * *

Длится память моя, как прорытый во времени лаз.
Вышибает вино из бутылок горячие пробки.
И сияет луна, как утративший грани алмаз,
и стремится к земле, как Исав к чечевичной похлебке.
Незадачливой жизни последний итог подводя,
вспомнишь голую воду, осеннего леса юродство...
Пробивается свет сквозь прозрачные дебри дождя,
и не хочется телу утратить свое первородство.
Дух и плоть близнецы, как Иаков и рыжий Исав -
оттого-то во сне мы подвержены мукам напрасным.
Но на грешной земле и в пустынных, как смерть, небесах
пахнет варевом жизни горячим, горячим и красным.
Страстным ласкам не верь: остывает, как всякая страсть,
на дощатом столе позабытый горшок с чечевицей.
Нам любви не вернуть и к горячим губам не припасть,
дотянувшись до неба с завязшею в воздухе птицей.
Плачь - не плачь, а вино будет так же твой разум мутить,
как когда-то Рахиль. И, одежды горячие сбросив,
ты не духом, а телом начнешь отнимать и платить.
И в Египет опять будет продан прекрасный Иосиф.

* * *

Караваны брели из Каира, Багдада, Магриба,
а в соленой воде от паломников пряталась рыба -
и вода расцветала павлиньим хвостом керосина.
Не дождался отец возвращения блудного сына.
Я читала, но где? - у Боэция, Канта, у Конта? -
что дитя захлебнулось в соленой воде Геллеспонта,
что кончается век, облака над Европой питая
испареньями Нила, горячим песком из Китая,
что приходит конец всякой кости его, сухожилью,
что старик и юнец - все равны перед звездною пылью,
и в путях роковых завивается небо, как свиток, -
это тело живых превращается в камеру пыток.
У любви на краю я в пространстве и времени этом
на коленях стою перед словом, цветком и предметом:
если зренье и слух подарить тополям и осинам,
то и блудный отец повстречается с ласковым сыном
за кленовой калиткой, чугунной оградой литою,
ах, за смертной чертою, за смертной чертою, чертою...

* * *

Ты жив пока - и жизнь еще сладка.
Но дом твой будет продан с молотка,
и будет мир просвечивать сквозь кровлю.
Продашь себя и, взяв калач с лотка,
благословишь искусство и торговлю.
Ты с посохом и нищенской сумой
пойдешь по морю, как к себе домой,
туда, на Запад, в пыльную Россию,
где Петр из Волги тянет свой улов
и видит Павел церкви без голов,
и где народ уже не ждет Мессию.
Чтоб плоть твоя к душе не приросла,
продашь ярмо, повозку и осла,
погасишь свечи в кельях монастырских,
и узники, которым несть числа
в острогах и урочищах сибирских,
увидят зерна, мимо борозды
летящие; незрелые плоды
смоковницы; созвездье Козерога,
стремительно идущее ко дну,
свою многострадальную страну
и воду, отражающую Бога.

* * *

Рыбаки не дождались улова,
снялись вещи с насиженных мест,
пухнет с голоду нищее слово,
ничего оно больше не ест.
Кожа неба под звездной паршою.
Боже! В вере меня укрепи!
Я не знаю, что делать с душою
в понедельник в Голодной степи.
Нет предмета и нет человека,
только слезы роняет ковыль.
На развалинах этого века
оседает кирпичная пыль.
Видно, кончен наш век, как и прочий,
он давно предназначен на слом.
Занимается чернорабочий
темным, страшным своим ремеслом.
Вынимает он ржавые шкворни,
чтоб вернее распалась строка,
извлекает квадратные корни
из соленой земли языка.
Но никто не приходит на помощь
и не точит заржавленный нож,
если смерть ты по имени вспомнишь
и разлуку дождем назовешь.

февраль 1991

* * *

Щебечут птицы в облаках то на латыни, то на греческом,
и речь на разных языках в богатом городе купеческом
напоминает птичий гам, и с легким шелестом уносится
все к тем же белым облакам людской молвы разноголосица.
Где некогда могучий вяз ветвями шевелил поникшими,
там брошены обрывки фраз снующими, как рыбы, рикшами,
тугой мошной трясет купец, гремит цыганка кастаньетами,
и в сети пойманный скупец звенит фальшивыми монетами.
Ну что еще тебе сказать? Ко мне цыган хотел посвататься,
я научилась ускользать и в темных подворотнях прятаться.
А там усеяна, мой друг, земля банановыми шкурками
и раздается птичий звук войны воздушной греков с турками.
Их бой пьянит, как дикий мед. Я вспоминаю миф об Одине, -
Валхаллы скандинавский лед - здесь, на моей погибшей родине
китовый ус, китайский рис, базар, поющий и щебечущий,
и темно-желтый Танаис, на берег рыбьи шубы мечущий.
А птицы движутся на юг разноязыким человечеством -
и нет ни памяти, ни мук, и нет вины перед отечеством,
и нет ни дома позади, ни кладбища, ни поля бранного,
а только плач и боль в груди от звука низкого, гортанного...

ПАМЯТИ А. СОПРОВСКОГО

Льется свет с небес голубой рекой,
но придет зима с ледяной клюкой
и за все страданья твои, труды
напоит дорогим вином,
и затянется глаз молодой воды
навсегда ледяным бельмом.
Да, в разлуке жить тяжело зимой,
оттого и плачет ребенок мой,
и родиться хочет еще один,
вечность в сторону отложив.
Ты же, злого времени господин,
будешь счастлив, покуда жив.
Белый свет померк, и огонь погас,
в ледяной конюшне стоит Пегас,
кто бы дал бедняге мешок овса
и почистил скребком крыло?
Мне повсюду чудятся голоса:
снегом родину замело.
И летит Пегас об одном крыле,
человек лежит в ледяной земле,
и бредут к нему с четырех сторон
караваны из разных стран.
А в дому, который оставил он,
я никак не закрою кран.
Ну и что с того, что трещит мороз?
Ведь течет вода солонее слез
по заржавленным венам московских труб,
и ребенок хватает грудь.
Ты, закончив смерти тяжелый труд,
не забудь о нас, не забудь.

СТAHCbI

1

И тонкий звездный свет, и отблески костров
лишь тайные следы беззвучных катастроф,
которые - увы - уже случились с нами.
Прошел кислотный дождь, посевы град побил
и вырвался огонь гудящий из могил,
пугая соловья в его древесном храме.

2

Еще младенцы спят в пещерах женских тел,
но стал небесный свод уже горяч и бел:
не каждому дано решить загадку Сфинкса.
Что брошено в огонь, должно, как мир, сгореть,
кто призван к бытию - тот должен умереть.
Блажен, кто жизнь прожил и с этой мыслью свыкся.

3

Струится кровь земли сквозь корни темных трав.
Апостол и поэт, пастух и беглый раб
когда-то был мне брат, но он меня оставил.
И чувствую - теперь проходит сквозь меня
сияющий поток эфира и огня:
так грозный Савл ослеп, так встал прозревший Павел.

4

Так сделан тесный гроб из ивовой лозы,
и в нем плывет мертвец вдоль по реке Янцзы.
Что слышит он сквозь сон? Что в поле воют волки,
и хочется ему проснуться и вздохнуть,
и к берегу пристать, и тихо отряхнуть
приставшие к лицу сосновые иголки.

5

Так мимо желтых вод, пугая мелких рыб,
по выжженной траве проходит царь Эдип,
он плачет и молчит, молчит и дышит часто.
Он жив еще, но слеп, он пьян от страстных ласк,
а путь его в Аид - увы - не путь в Дамаск.
О, если бы жива осталась Иокаста!

6

И вот еще один: в волнениях мирских
он крепок, как скала в пустыне волн морских,
и все, что было мной, к нему, как вихрь, стремится.
Телесный свой состав смешав в земную твердь,
и я, как тот слепец, ощупываю смерть:
где нежный центр ее и где ее граница?

7

Смерть - это полый шар. И каждый, кто решал
Загадку бытия, тот сам себе мешал
живую воду пить, лежать в пыли горячей.
В зверином круге звезд я вижу двойника
и думаю - куда его влечет река
течением любви телесной и незрячей?

8

Который год уже за тенью я гонюсь.
Когда я в дом войду и хлебу поклонюсь,
ты не ответишь мне. В своей дали туманной
ты озабочен тем, что мед течет из сот.
А смерть или любовь - игра таких пустот,
что ты выходишь в сад, заросший валерьяной.

9

Где этот сад разбит? Чуть в стороне от Фив,
где царь Эдип бродил, где в месяце Авив
все небо в облаках, как потолок в побелке.
И проступают вдруг сырые пятна птиц,
а жизнь еще стоит на циферблатах лиц,
но кто, скажи мне, кто передвигает стрелки?

* * *

1

Что обрадует зренье? Узор ли извилистых линий -
птиц свободных паренье над сумрачной водной пустыней, -
или лиственный лес, наделенный способностью мыслить?
Не пугайся чудес, ибо их невозможно исчислить.

2

Что останется слуху? Листвы человеческий шелест -
зов иного пространства для рыбы, идущей на нерест,
или голос любви, отвечающий призракам грозным,
что молчит псалмопевец и хлебом питается слезным.

3

Что мы ставим на карту, с судьбой состязаясь сердитой?
Мы богиню Астарту упрямо зовем Афродитой.
Среди ветхих костей тает сердце, подобное воску,
от небесных властей получившее небо в полоску.

4

Мы уже понимаем, скитаясь под облачной сенью,
что предмет не умеет соперничать с собственной тенью,
что в измученном мире, где жизнью за слово платили,
царь Давид просыпается, трогая струны Псалтири.

5

Звук нагой и прекрасный в одежде из птичьего гама
поднимается вверх, словно сладостный дым фимиама,
а певец остается лежать на холодной постели,
и в груди его голос, как свежая рана на теле.

9 сентября 1997

ПОСЛЕДНИЙ ПСАЛОМ

1

На высоком месте растет ольха.
Я не знала, что участь моя горька,
что со мною рядом дрожит осина,
что единство места и горьких слез
есть единство времени. Ворох роз
до сих пор лежит на гробу Расина.
Спят в своих могилах Расин, Корнель,
спит Европа. В России метет метель,
на Марию молча глядит Иосиф.
Время, словно яблоко, ест Адам,
узнавая смерть по ее плодам,
а Расин с Корнелем, одежду сбросив,
то удой, то сетью, а то сачком
ловят рыб и бабочек. Я бочком
в щель протиснусь и стану за их ловитвой
наблюдать. Так рыба следит молчком
не за райским яблоком - за крючком
с червячком на нем. Не ложись ничком
и не плачь, а к Богу иди с молитвой.

2

Соблюдай единство любви и мест,
где была любовь.
                            Вот скамья, подъезд,
вот вода прозрачной трущобой, чащей,
диким садом стала для райских рыб.
Дал бы Бог им крылья - они смогли б
оросить язык мой, в огне горящий.
Бог дарует благо. Растет трава.
Вездесущий бес говорит слова,
он твердит свое, ты его не слушай.
Так в воздушных странствиях мотылек,
как дитя, лепечет, что путь далек.
На границе призрачной влаги с сушей
сеть свою раскинул морской рыбак,
и ему Корнель продает табак,
а в ольховых зарослях плачет птица.
Мы с тобой при встрече поговорим,
как живут Москва, и Стамбул, и Рим,
Вифлеем, Венеция, Бремен, Ницца.
Соловей российский семи кровей!
Снарядившись в путь, мы возьмем правей,
сложим в узел золото, ладан, смирну.
Мне свое с собой тяжело носить,
а тебе, мой друг, нелегко просить,
чтобы дал Господь нам кончину мирну.

3

Чтобы жизнь смогла превратиться в речь,
нам дается сила и право - течь,
как течет река и впадает в небо.
Море ль будет местом для наших встреч,
или встанет вдруг на дороге печь
с золотым, как меч, караваем хлеба
в огнедышащем чреве ее? Там червь
ненасытный
                      с виду похож на вервь
из пеньки. Ее ли свивал Иуда,
собираясь плоть, как зерно, смолоть?
Я в ночи молюсь: "Сбереги, Господь,
нас от мора, труса, от глада, блуда".

4

Есть такая мысль, что мы все волхвы,
что пространства с временем нет - увы, -
что вокруг тебя - вещество и сила.
Свет угасших звезд ты рукой лови.
Если это сила твоей любви,
то листвой не станет дрожать осина.
Позвоночник моря о камни скал
разбивает ветер. Что ты искал,
что нашел в изменчивом этом мире?
Посмотри - осот, чемерица, мак,
прозябая, Господа славят так,
как велит последняя песнь Псалтири.

ДВА РАЗГОВОРА О СМЫСЛЕ ЖИЗНИ

1

Это неба полотенце. Это речка. Это лес.
Это тихий плач младенца. Это ангел. Это бес.
Это вышиты на ткани солнце, звезды и луна.
Это жизнь моя на грани то ли смерти, то ли сна.
Волк, как ветер, завывает. Как луна, вода блестит.
Бог лицо от нас скрывает. Мать дитя свое растит.
Это травы зреют в поле, это зверь живет в неволе,
привыкая к новой роли, в небе бабочка гостит.
Ах, давно ль она дрожала, потому что червячком
на сырой земле лежала то ли навзничь, то ль ничком?
И имела вид наивный, и смеялась надо мной,
а теперь, как ангел дивный, держит крылья за спиной.

2

Это чистая тарелка. Это ложка. Это ложь.
Это страшно. Это мелко. (Слов во тьме не разберешь.)
Тьма закрыла свет, как штора. Ночь на улице шуршит.
Тонкой ниткой разговора воздух в комнате прошит.
Я ребенка пеленаю, тихо плачу и молчу.
Помнишь? Помню. Знаешь? Знаю. И заплатишь? Заплачу.
Чем заплатишь? Звездной пылью, молоко из чашки вылью.
За спиною пряча крылья, ангел дует на свечу.
Как спокойно и бесстрастно Бог пускает время в рост!
Безвоздушное пространство служит пищею для звезд.
Ночь - кормилица и нянька - с головой укрыла твердь.
Человек, как Ванька-встанька, погружен то в жизнь, то в смерть.
Я лицо росой умою, чтоб глаза мои закрыл
ангел с траурной каймою по краям лазурных крыл.

* * *

Ждут цветы в ароматном гареме,
чтобы нежное, сладкое бремя
тяготило их день ото дня.
Ночь есть ров, разрывающий время
и крадущий любовь у меня.
По бугристому небу бегущий,
ты, глухой и безжалостно лгущий,
проповедник, отшельник и вор,
не пророк - человек неимущий,
ты выносишь судьбе приговор.
Кровь ревнивая цвета рубина,
жизнь румяная, как Коломбина,
не обманут тебя, не спасут.
Только смерть никому не чужбина,
но отечество, совесть и суд.

* * *

Знаешь ли, ночью поэты и астрономы
вплавь бороздят простор, недоступный глазу...
Чайки кричат - а как будто смеются гномы,
где-то я, милый, слышала эту фразу.
Где-то я слышала - это неважно, впрочем,
что псалмопевцу на плечи садится голубь.
Мы, как воздушные черви, пространство точим,
ибо не в силах вырубить в небе прорубь.
Что же Ты, Господи, ждешь от меня, поэта?
Что я прибавлю к любови Твоей и славе?
Ангел могучий - пловец в океане света,
Божий посланник - я большего знать не вправе.
Горсточка риса, сон, журавлиный танец,
слезная капля в небе, письмо в конверте...
Тихо шепнешь Ты одной из Своих избранниц:
"Жизнь - драгоценный камень в оправе смерти,
косточка вишни, ядро в скорлупе ореха,
жемчуг упругой рифмы в моллюске прозы,
зверь в лабиринте, дитя в колыбели смеха,
что и во сне рукавом утирает слезы".
Жизнь нам дана - и мы большего знать не можем,
так и живем, проклиная ее, лаская.
Те, кому небо служит любовным ложем,
видят, как в море плачет трава морская.
Видят, как в воздухе, словно в стеклянной колбе,
птицы летают и ангел томится пленный...
Дерево гофер в узорной одежде скорби
молится Богу, поранив сустав коленный.
Смерть для него начинается с аксиомы,
с молнии мысли, что жизнь не была напрасной.
Чайки кричат - а как будто смеются гномы.
Берег усыпан прохладной листвою красной.

* * *

Жизнь летит на всех парах, а за нею ночью мглистой
вьется время, словно прах или пепел серебристый.
Жребий наш, удел, судьба, кто не судится, тот судит.
Но прощенья без суда, говорят, уже не будет.
Слышен звук шестой трубы, а в воде, как в Польше панской,
рыб осыпаны горбы чешуею мусульманской.
Не шумит листвою сад, и без образа и вида
в небе сумрачном горят звезды желтые Давида.

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ

1

По ночам и звезды еще висят,
но никто не знает, какой ценой
шелестит листвою Масличный сад,
на дороге лает язык цепной.
Кто язык, как пса, посадил на цепь?
Кто молчит, но знает, как цепь длинна?
Мы откроем двери и выйдем в степь,
там нам виден Бог - господин вина
и ржаного хлеба. Ты мне полей
в чашу сна горчайшего из лекарств,
а потом маслины дадут елей,
будет мне так сладко, как в Книге Царств,
будет мне так горько, что вспыхнет свет.
Как принять огонь из Господних рук?
А в словах прощания смысла нет -
там один предсмертный остался звук.

2

Я люблю сиянье ночных светил,
потому что звезды не видно днем.
Днем сияет солнце что было сил -
нет у смертных права мечтать о нем.
Говорит мой друг: "Принеси огня,
посиди со мной, обними меня".
Я несу огонь, ибо друг мой слеп.
Среди бела дня я зажгу свечу.
С каждым днем, как жизнь, дорожает хлеб -
я своей судьбой за него плачу.
Мы с тобой разломим один кусок -
и услышим в будущем детский плач.
Только время вдруг совершит бросок
и в своих воротах поймает мяч.
Если дивный шар превратится в круг,
то на прежний трон не вернется царь.
Там, у райских врат, было двое слуг,
но один - привратник, другой - вратарь.
День тогда был короток, ночь долга,
и тебе ключи приносил слуга.
Но была открыта такая дверь,
что Тезей вернулся на остров Крит.
Ты семь раз отрежь, а один отмерь -
и увидят вдруг Петербург и Тверь,
как под диким солнцем свеча горит.

* * *

В озере мелком резвятся уклейки,
ангелы мир поливают из лейки,
дырки в воде до размеров копейки
медной не могут никак дорасти.
Как на насесте, уселись на рейке
в клетке березовой две канарейки.
Головы их прикрепляются к шейке
так, словно птицы лепечут: "Прости".
Только нам птичий язык непонятен.
Нет на воде ни мозолей, ни вмятин -
после дождя ее лик аккуратен.
Длинное влажное тело реки
скачет по руслу, как лошади цугом,
так что идет голова ее кругом.
Рыбы пернатые смотрят с испугом,
как пролетают ворон старики
в небе высоком. В воздушной стихии
ангел, раскинувший крылья сухие,
хочет попробовать хлеба, ухи и
сладкого меда в коробочках сот.
Только хозяева меда и хлеба
видеть не могут ни ангела неба,
ни безнадежных провалов Эреба,
ни ослепительных райских высот.
В доме поет обезглавленный кочет,
словно сверчок, канарейка стрекочет,
хочет хозяин того иль не хочет -
жук выпивает древесную кровь
и умертвленное дерево точит...
Ходит хозяйка по дому, бормочет:
"Смерть, очевидно, растет, как морковь,
в каждом из нас, проявляя усердье,
корнем своим проникает в предсердье,
не оставляя надежд на бессмертье..."
Птица плывет или рыба летит,
слово ли смерть здесь звучит неуместно,
только становится небо небесно.
С кровью рифмуется что? Неизвестно.
В это ли слово нас Бог превратит?

* * *

Коптит фитиль забытой керосинки, худая Муха бьется о стекло.
Уснул младенец Моисей в корзинке, в Египте нынче сухо и тепло.
Возьми себе младенца вместо сына, открой глаза - и в пыльное окно
смотри, как долго льется из кувшина густое кахетинское вино.
И не забудь, уснув в своей постели, произнести невнятные слова:
Еще не все деревья облетели; еще не вся затоптана трава,
еще, как в детстве, в хижине убогой неведомого мастера рука
плетет тебе, как некий дар от Бога, не колыбель, а гроб из тростника.

* * *

Опять кирпичная стена увита диким виноградом.
Великолепная луна царит над опустевшим садом.
Покуда спит и плачет сад в сетях невыказанной муки,
зеленоглазый азиат берет плоды земные в руки.
А с черных бархатных небес глядит хвостатая комета,
как углубилась в звездный лес жена пророка Магомета.
Над лесом кружит воронье, рождая смутную тревогу.
Где муж ее? Где сын ее? Где верный путь, ведущий к Богу?

* * *


Славят лето Господне крестьянин и царь,
а луна в небесах как волшебный фонарь,
он над домом качается, смотрит в окно,
где уставшая Сарра целует Агарь.
Но опять вытирается ночи сукно,
и туман распускает свое волокно,
и рождается то, что нам знать не дано,
на земле, где стенает и мучится тварь.