Светлана Кекова

 

Короткие письма (часть 1)

                           Памяти родителей

* * *

Нет уже ни пространства, ни времени,
ни страдания, ни языка.
Только музыка в городе Бремене
все еще существует, легка.
Крендель вновь золотится над булочной,
как бессмысленной жизни итог,
и во тьме расцветает полуночной
отвратительный белый цветок.
В пыльных зарослях желтой акации,
обступившей пустынный перрон,
мы открыли закон гравитации -
но на души не действует он.
И опять поднимаешься в гору ты,
чтоб не сыпалась жизнь, как труха:
животы циферблатов распороты,
обнажились часов потроха.
Умираем мы, спим и обедаем,
громко плачем, слова говорим,
и какие-то цели преследуем,
и не ведаем, что мы творим.
Закачаются ветви еловые,
как ресниц ослепительный взмах -
и появятся круглоголовые
дети смерти в родильных домах.
Нет ни меда, ни хмеля, ни солода,
ни горящей воды, ни огня.
Пляшет в небе проклятое золото,
второпях убивает меня.
Ты расколешь луну, как посудину,
и научишься к старости гнать
неуемное племя иудино,
чтобы юность свою вспоминать, -
как крылатые лошади цокали
по горячим камням мостовой,
Мандельштама мы видели, Блока ли
уходящими вниз головой
в непомерные ямы воздушные,
где беременны смертью слова,
где живет и твоя непослушная,
золотая твоя голова...

1993

КОРОТКИЕ ПИСЬМА

*
Как печален жених, говорящий своей невесте:
"Уберем светильник, сияющий в темном месте,
да, во всем подобен он нашим телам и душам,
уберем светильник, случайно его потушим".
Но, почувствовав вдруг дуновенье иного ветра,
не огонь, а жизнь разгорается в стиле "ретро",
и любовь становится просто стеклянным звуком,
а наука страсти - подобно другим наукам -
не исканье истин, а эхо имен случайных
в лабиринтах тела, в его закоулках тайных.

*
Твой случайный спутник в постели был пьян и весел.
Сеть из лунного света рыбак над водой развесил.
Как он мучил женщин, как долго он жил на свете,
чтобы тени рыб попадали в такие сети!
Утоленье жажды, томление тел бездомных
или тени птиц в бесконечных глубинах темных,
или сонмы душ, проходящих свои мытарства,
что когда-то ночью венчали тебя на царство.

*
Перед Богом мы оправдаться ничем не можем -
ни чужой любовью, ни собственным брачным ложем,
ни потоком слез на дороге пустой и пыльной,
ни зажатой в горсть материнской землей могильной.
Как младенец в чреве, в гнезде засыпает птица,
и в твоем лице проступают чужие лица.

*
Ты водой соленой во мне разжигаешь жажду.
Я ищу блаженства, но в этом блаженстве стражду.
Для страданья, впрочем, всегда остается место.
День уже обвенчан, и ночь ли - его невеста?
Их любовь связала огнем голубым и беглым,
а закат сегодня как будто подернут пеплом,
потому что, милый, надежда на рай безумна,
потому что время над миром течет бесшумно.

*
Омывают смертных струи его, потоки.
Твой жених сквозь слезы такие читает строки:
"Ключ торчит снаружи в неплотно прикрытой дверце,
дом дрожит от стужи, любовь разрывает сердце"...
Все пространство жизни пронизано этой дрожью,
откровенной ложью, надеждой на милость Божью.
По ночам глаза твои Путь отражают Млечный,
а в сосуде тела душа - как огонь увечный
или как волна, у которой изгибов много,
но она одна отражает не смерть, а Бога.

* * *

Там жили понедельник и среда.
Среда любила маленькие вещи -
иголки, гвозди, дыры в потолке.
А понедельник плакал иногда,
по воскресеньям выглядел зловеще.
Возились тихо мыши в уголке -
их злые дети с длинными хвостами -
и крошки хлеба прятали в руке.
Вода перемещается в реке.
Любовники меняются крестами.
Вот шевелится рыба в рыбаке
остатками поджаренного тела.
На плоском блюде блещет чешуя.
Рыбак стоит в дурацком колпаке,
душа летит, куда она хотела,
а не туда, куда хотела я.
Ее встречают вторник и четверг,
грозы июльской Божий фейерверк,
безумный дятел, жемчуг пресноводный.
Там стая птиц легка, как детский всхлип,
и караван ветхозаветных рыб
бредет по суше, ни на что не годный.

* * *

Дрожать; краснеть за собственное тело;
смотреть в окно на облака и думать
о вестнике растительной любви -
горячем ветре; сон речной воды
не нарушать; играть шарами слов,
алкать блаженства, мучиться и плакать
и в мякоть сна ладони погружать -
так жить, чтобы глаголом стало имя
и сердце омывала благодать.
Но вот уже богиня Немезида
изваяна из воздуха; а с ней -
весы, уздечка, плеть и колесница -
простые атрибуты равновесья,
а также мести, гнева, быстроты.
Зачем пришла ты? Почему ты жить
мне не даешь? С лица стирая воду
соленую, я силюсь обнажить
любви и смерти тайную природу.
Я в гроб кладу тела умерших слов,
а души их теряются из виду...
Господень Ангел служит панихиду,
пока рыбак глядит на свой улов.
А рыбы смотрят в очи рыбаку:
сребристый лещ, судак, гуляка праздный,
известный красотою безобразной
усатый сом с созвездьем на боку.
Рыбак и рыбы связаны - водой,
и воздухом, и шелковою сетью,
и временем, в котором протекает
их тихое таинственное счастье.
Так мы с тобой - на разном расстояньи
от смерти - играем в жизнь,
как рыба и рыбак. Друг друга ловим,
волнуем воздух, возмущаем воду, -
и вот, по возмущении воды,
как некогда, в глуши, в купели Овчей,
в прозрачный лес заходят наши дети:
нам нужно их от смерти исцелить.
Нет, не от смерти, - от небытия.
Апостол Петр когда-то жил при море...

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ

1

Пo холодной дороге идет человек, озабочен
тем, что мистером Икс подбирается мусор с обочин,
что на фоне дождя уподоблен пейзаж фотоснимку,
где присутствует он с одиночеством пьяным в обнимку.
Нa развилке дорог нет ни камня, ни надписи стертой:
мол, направо пойдешь - и с разорванной рухнешь аортой,
а пойдешь напрямик - там владения мира иного,
а налево свернешь - потеряешь коня вороного.
Словно знак водяной, проступает ворона на ветке,
мистер Икс за спиной подбирает следы, как объедки,
ибо, как ни крути, нет таких человеческих правил,
чтобы жил человек - а следов за собой не оставил.
Жизнь узка и тесна, но не всякий, клянущийся Стиксом,
на обочине сна подбирается мистером Иксом,
а вороны кричат - и по миру летит невесомый
человеческий мусор, неистовым ветром несомый.

2

Слыша рокот волны, ты налево свернешь под предлогом,
что не все мы равны перед смертью и Господом Богом.
И, как черная птица, появится в воздухе фраза:
"Берегись темноты и дурного павлиньего глаза".
Кто-то ходит в ночи и бренчит золотыми ключами,
и кричи-не кричи - смотрит Аргус сухими очами
нa тебя, на меня, на развалины мира и Рима,
и, пришпорив коня, наше время проносится мимо.
Что же делать - бежать или ждать у причала Харона,
или желтую воду ударить жезлом Аарона,
или, вымолив ад, вдруг опомниться ночью бессонной,
и, вернувшись назад, умереть от болезни кессонной.

* * *

Настала ночь - и свет дневной исчез.
Был дар молчанья равен дару речи.
Перед большой иконою небес
каштаны молча зажигали свечи.
Дневная пыль была еще тепла,
и на восток одна река текла,
в другой реке росли воды кристаллы,
как у купца лихого капиталы.
Купец торгует, рыба воду пьет,
и вьет любовь (так птица гнезда вьет)
из наших душ пеньковые веревки.
Держа огонь, как сердце, под полой,
идет торговец пеплом и золой,
а мать ребенка гладит по головке
и говорит: "Ты так тревожно спишь,
а полночь бродит в зарослях малины,
но будет день на кровлях плоских крыш
купать луну и птиц лепить из глины.
К тебе, мой сын, вернется твой отец -
он так давно в горах пасет овец,
что растерял послушливое стадо.
Он с посохом и нищенской сумой
по склонам гор уже идет домой.
А ты не плачь, дитя мое, не надо..."

* * *

Вот летит человек и не знает,
почему он летит и куда.
Он прошедшую жизнь вспоминает,
прославляет ее, проклинает,
из очей его льется вода.
Обольщения этого света,
как мгновенья, бегут чередой -
обнаженные яблоки лета,
и смородина красного цвета,
и тазы с дождевою водой.
На рассвете прощаются трое -
плоть, душа и мятущийся дух.
Нежных лиственниц плещется хвоя,
гребнем воздух сгустившийся роя,
запевает последний петух.
Дома прежнего рушатся стены,
и шумит над оврагом ветла.
В пыльной, мусорной яме геенны
наша смерть выгорает дотла,
так и крутится огненной белкой,
пылью мелкой летит из-под век,
и испачкан небесной побелкой
чемодан у тебя, человек.
Ты вернулся с былыми грехами,
с прежней болью и новой бедой,
и лежат облака ворохами
в синем небе над белой водой.

CTAHCЫ

1

В Тамбове сумрачном, в Саратове богатом
брожу одна по каменным палатам,
по улицам, ослепшим от жары.
То в проходные захожу дворы,
то хмурым голубям-аристократам
я, поклонившись, приношу дары.

2

Вокруг меня под куполом небес
щебечут птицы, свет растет, как лес,
его листва отбрасывает тени.
И графские развалины сирени
собой являют нашей жизни срез.
Часы идут, но времени в обрез.

3

Вот дом плывет, подобно кораблю,
собой горячий воздух раздвигая.
Сказать бы мне, как я тебя люблю,
покуда жизнь не началась другая.
Там будет время течь наоборот,
скелеты смысла покрывая плотью...
Вот женщина выходит из ворот,
зовет домой какую-то Авдотью.

4

На маленьком столе стоит еда -
лук, помидоры, жареная рыба.
Но как без чувства страха и стыда
зайти, заплакать и сказать "спасибо"?
Горит светило в сорок киловатт,
бормочет смерть в своих владеньях частных,
что общий облик слова угловат -
в нем проступают косточки согласных.

5

И не понять, в чем держится душа.
Ключицы "у", худые ребра "ша"...
Пусть воздух лег всей тяжестью на крышу,
любовь свою, как тело, потроша,
ты закричишь - и я тебя услышу.

6

Приму, как крест, страдания твои.
У голубей соседних воробьи
воруют хлеб - раскрошенное время.
Стрижи между собой ведут бои.
Машина едет с надписью "ГАИ",
бредет дитя, оставленное всеми.

7

Болтается котомка на плечах,
и виден ангел в солнечных лучах,
как в каждом слове виден смысл бездонный...
Промолвит ангел, над землей летя:
- Куда же ты, голодное дитя?
- Я смысл несу в огромный мир бездомный...

* * *

На усталой коже оставив метку,
что во сне похожа на букву "йот",
покидает птица грудную клетку
и всю ночь в прозрачной листве поет.
Воздух тонок ночью, как шелк японский,
под окном каштан отцветает конский,
и горят его восковые свечи,
как прямое слово предсмертной речи.
От огня и жара, сухого пыла
в узком горле плавится алфавит.
Я забыла все, что со мною было,
а в листве поет, точно царь Давид,
соловей, возносящий молитвы Богу -
то забытую он пропоет эклогу,
то в беспамятстве свищет свои псалмы.
Рыб горбаты спины. Земли холмы
расцветают ночью травой узорной.
Мокнут сети ловчие. Спит ловец,
и пастух, бредущий тропою горной,
ищет стадо заблудших своих овец.
Я уже не плачу и не тоскую,
наудачу славлю звезду морскую,
твоего убежища свет туманный,
где мой сон скитается безымянный.
А в моем отечестве, на границе
безымянной правды и старой лжи,
как слова на белой пустой странице,
в равнодушном небе снуют стрижи.

* * *

Надо мною жук летает майский,
он кружит у самого виска.
И похож на сад цветущий райский
город узкоглазый и китайский,
весь в морщинах желтого песка.
Где-то русло высохшее Леты
ждет дождя небесного - и вот
мокнут башни, храмы, минареты,
и бредешь, измученный, к горе ты,
чтоб взобраться на ее живот.
В Божьей славе или в Божьем гневе
райский сад - все тот же райский сад,
но Адаму ведомо и Еве,
что в земле младенец спит, как в чреве,
и легка твоя дорога в ад.
Вьется в листьях змей многоголовый,
и щебечут птицы целый день,
на горе прекрасной Соколовой
зацветает пышная сирень.
Есть сирень такая - цвета крови,
ей самой мучительно цвести...
Тот, Кто волен был в своей любови,
вечно держит звезды наготове,
чтобы их на землю отрясти.

* * *

Ах, я не знаю - так ли живу, не так ли...
Небо глаза свои выплакало до капли.
В час, когда капля касается водной глади,
воздух мутится и кто-то подходит сзади.
- Что, - говорит, - по силам тебе твой опыт?
- Нет, - отвечаю, переходя на шепот.
Берег пологий теплым заносит илом.
- Жребий убогий - вот что тебе по силам.
Ты в непогоду укройся одеждой ветхой,
трогая воду тонкой ольховой веткой.
- Не понимаю я - боль это или благо -
видеть, как влаги другая коснется влага.
Если же будет листьями плакать ива,
кто нас осудит - осока, вода залива
или крапива, растущая при дороге?
- Как торопливы мысли твои о Боге
или о месте, где мир существует тварный...
Словно по жести поезд гремит товарный,
в поисках рая ангел рыдает падший,
с болью вдыхая запах травы увядшей.

* * *

Чистотел отцвел и донник, звук протяжный отзвучал,
голубь сел на подоконник, твердым клювом постучал.
Глядь - уже стекло разбито, по стеклу ползет змея,
все прошедшее забыто, ничего не помню я.
Я не помню, ты не помнишь, мы не помним, он забыл,
сквозь двойные рамы смотрит Волга желтая, как Нил.
И волною шелушится тело влажное ее...
Чисто вымыта посуда, накрахмалено белье.
И в домах пятиэтажных поселился прочный быт,
как усопший в недрах влажных треугольных пирамид.
Чьи угодья, чьи владенья разместились там и тут?
Как кирпичные растенья из земли сырой растут?
Почему сидят у окон запотевших млад и стар?
Что за каменные листья дом трясет на тротуар?
- Там, где дом кирпичный вырос,
                                      призрак царственный возник
и вокруг него папирус расплодился и тростник.
Волны Нила ледяные бьются с силой в берега,
и орехи водяные прячут острые рога.

* * *

В Лапландии печальной так легко
сказать, что снег похож на молоко,
что в небе волк встречается с медведем.
Давай, мой друг, в Лапландию поедем!
В Лапландии, как северный олень,
пугливо время. Год пройдет - и день
пройдет, как год. Там время растяжимо.
Лапландия есть следствие режима,
в котором бьется сердце. То с трудом
оно стучит, то в теле молодом
идет на паперть, точно нищий с шапкой,
и просит денег. К девственнице в дом
приходит время повивальной бабкой.
Она, младенца в чреве не застав,
с печальною улыбкой на устах
уходит прочь. Туда уходит время,
где в рыхлой почве умирает семя,
чтоб из земли в воздушную среду
попасть уже не семенем, а стеблем.
В Лапландии мы только раз в году
живые струны памяти колеблем.
В Лапландии несутся облака,
как всадники. Там правая рука
при жизни не советуется с левой,
а после смерти тенью на лице
становится. Ты заперт во дворце
наедине со Снежной королевой
из детской сказки. В ледяном дворце
алмазами посверкивают льдинки.
В Лапландии все женщины блондинки.
Поедем же в Лапландию, мой друг!
Там люди умирают молодыми.
Старуха-вечность космами седыми
трясет и сеет волосы вокруг.
И, выросши, как нежить, из волос,
какой-то мальчик, черен и раскос,
оброс, как стебель, деревянным платьем.
Он спит - как будто задает вопрос:
что радостью грозит и что - проклятьем?

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ

1

Виноватых нет и правых.
Бог, прости свою рабу!
По поверьям скандинавов,
жизнь спасается в гробу.
Ливнем мир исполосован,
вместе спят холоп и пан,
и холопом нарисован
конь в пещере Монтеспан.
Мелет, мелет, мелет мельник
свою мелкую муку,
и кукушка, в можжевельник
сев, поет свое ку-ку.
Никого-то ей не жалко,
тяжела ее рука,
только высунет русалка
влажный кончик языка,
только громче и нелепей
ворон в чаще запоет,
только древний грек Асклепий
в виде змея проплывет
в распрекрасную Италию,
где холера и чума
юных дев берут за талию
и ведут в свои дома,
а дома у них сосновые,
окна в травах и цветах,
и сидят две птицы новые
на тесовых воротах.

2

Боже правых и виновных,
накажи свою рабу!
Бергильмир со стадом овнов
укрывается в гробу
от кровавого потопа
и от гибели, пока
по волнам плывет Европа
на большой спине быка.
День и ночь, как две гадалки.
Где любовь моя? Нигде.
Нереиды и русалки
бьют хвостами по воде,
и с небес России манной
сыплет, сыплет мелкий снег,
и плывет во мгле туманной
гроб, похожий на ковчег.
Звезды тлеют, овцы блеют,
цепью звякает Памир,
души памятью болеют,
спит могучий Бергильмир.
Небо сеет снега споры,
лес подобен бороде.
Рыбы в море роют норы,
дыры делают в воде.
Можно к смерти прикасаться,
рвать с лица ее былье.
Но зачем тогда спасаться
Бергильмиру от нее?

СОН

1

Да, кровь моя отравлена и плоть
осквернена. Есть много мелких знаков
того, что я давно живу в аду.
Мой дух не в силах тело побороть,
как ангела незримого Иаков.
Кто написал мне это на роду?

2

Я жизнь мою у времени краду.
Кукушка плачет за речной излукой,
в ветвях таится соловьиный Блок.
Вот Гоголь спит, держа в руках уду,
Ахматова ныряет хищной щукой,
и птица Сирин правит ветра слог.

3

Но небо - купол, а не потолок.
Ты, занятый работою поденной,
не угадал, в какое время дня
пространство будет отдано в залог.
В составе тела мышцей поврежденной
внезапно стало сердце у меня.

4

Так встань с постели, принеси огня,
какого-нибудь горького лекарства -
буры иль хинной, например, коры.
Хоть мы с тобой друг другу не родня -
крестьянка я, а ты наследник царства,
смиренно я приму твои дары.

5

На слабый запах крови комары
летят, как стаи мелких негодяев,
и дует ветер - кажется, пассат.
А ты во сне, слабея от жары,
бормочешь, что вокруг растет Бердяев,
запущенный, как старый русский сад.

6
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

7

Апрель был лыс и август волосат,
и Байрону графиня Гвиччиоли
письмо послала в Грецию. Гонцов
привлек внезапно здания фасад.
Но то была темница. Там в неволе
давно томилась сотня молодцов.

8

"Землетрясенье - сходка мертвецов", -
сказал однажды греческий философ,
отравленное пробуя вино.
И он был прав. Ведь смерть в конце концов
один ответ на множество вопросов,
ответ безумца. И не мудрено,

9

что
увидать в глазу своем бревно
куда трудней, чем мелкую соринку
в глазу у брата. Щурится поэт,
ему напрасно зрение дано,
и чей-то голос пляшет под сурдинку,
и память исполняет пируэт.

10

Она летит туда, где спрятан свет
и где луна, как ягода в крюшоне,
на дне бокала черного лежит.
Так жизнь проходит, но желанья нет
прочесть "Лючию в пестром капюшоне".
Держу бокал я, а рука дрожит.

11

Спит
Николай, и Анна ворожит,
поет любовь отец приемный Данта,
моя душа таится взаперти.
Лишь часовая стрелка пробежит
по кругу, как прогулка арестанта,
и бег свой остановит на шести

12

часах. И ничего нам не спасти.
Ты говоришь, но голос твой не слышен.
Часы стоят, металл изъеден ржой.
За эти строки ты меня прости.
Рассветный час под знаком черных вишен
так горек нам, как горек хлеб чужой.