Главная
 
Библиотека поэзии СнегирёваЧетверг, 28.03.2024, 18:27



Приветствую Вас Гость | RSS
Главная
Авторы

 

Елена Касьян

 

До востребования

 


Письма в прошлое


* * *

В том прошлом, которое я прекрасно помню, 
осталось так много людей, с которыми мне хотелось бы
поговорить теперь, когда я совсем взрослая девочка.
В том прошлом мне ещё не нужно их оплакивать 
и целовать в лоб, зажигать свечи и красить оградку…

...Там бабушка в очках чистит картошку, улыбается,
вытирает руки о фартук, чтобы заплести мне косичку…
...Там дед ругает меня за сбитые коленки, а ночью,
пьяный, играет на трубе и стучит ногой в пол, отбивая ритм…
...Там мамины младшие сёстры никак не поделят новую
юбку и бегут к бабушке жаловаться друг на дружку…
...Там отец закрылся в ванной и колдует над фотографиями, 
окуная их в проявитель и фиксаж…
...Там дядя Лёва примеряет новые остроносые штиблеты 
и поёт раскатисто: «Где же ты, моя Сулико»…
...Там братик Андрейка деловито объезжает двор на
трёхколёсном велосипеде и рыжая Боба носится за
ним, заливаясь радостным лаем…

Иногда во сне я звоню в прошлое и долго слушаю короткие гудки.
В прошлом теперь всё время занято.
Значит, есть надежда, что там ещё кто-нибудь жив…


* * *

Ёлка, сочельник, метель метёт… Снега на улице – горы!
Девочка смотрит в окно и ждёт. Мама повесила шторы,
Мама намазала кремом коржи – нет ничего вкуснее,
Мама решила иначе жить – утро опять мудренее.
Девочка ждёт кулачки зажав. Мама молчит подолгу.
Папа приедет, он обещал… взрослые врать не могут.
Как на верхушке горит звезда, как мандарины пахнут!
Платье у девочки – красота! Папа увидит – ахнет!
Ёлка, сочельник, блестят огни, медленно время тает.
Девочки в детстве совсем одни, просто никто не знает…
Ночь за окном, не видать ни зги. Слёзы к утру высыхают.
Спят в своих комнатах девочки.
Маленькая и большая.


* * *

Была как стебель, упрямый, тоненький –
Его в два счёта в руке сломать.
Была как новая колоколенка,
По срубу свежая – век стоять.

За океаны меня выманивай,
Зови за дальние города,
А корешок – хоть не цепкий, маленький –
А глянь, не выдернешь никуда.

Растила музыку из одуванчиков,
Башкою билась в колокола,
Любила мальчиков, жалела мальчиков,
И провожала их, и ждала.

Нательный крестик носила деточкой.
Носила деточку под крестом.
Вину сплетала из тонких веточек –
Никак не выпутаться потом.

Ах, мама-мамочка, руки голеньки,
Кого кормить бы из этих рук?
Стою высоко на колоколенке,
Куда ни глянь – никого вокруг.


* * *

Иные воспоминания затвердевают в памяти, и с места
их уже не сдвинуть. А лишь рядить, как кукол, 
в цветные одёжки, прикрывая страшное и больное – 
чистеньким и красивым.
Оно мало или велико, обвисает, не налезает, спадает.
И каменные чучела, как ледяные скульптуры, снова
холодят нутро.
И нет такой группы крови, чтобы отогреть их ткани.
Можно лишь расколоть на ледяную крошку и хранить
в ней пакеты с просроченной любовью.

Самые главные вещи мы всегда упускаем из виду.
Именно они потом вкручивают шурупы 
в наши головы и ноют там, ноют…
Как ты складывал губы, когда дул в ложку с горячим
супом? Как смотрел на меня, когда подносил 
эту ложку к моему рту? Сейчас, в сотнях километров отсюда,
в десятках постелей от меня, ты скармливаешь наше
время кому-то другому.
А я даже не могу этого представить.
Как ты закрывал дверные замки уходя? 
Сперва верхний, потом нижний (господи, зачем мне это знать!),
сперва нижний, потом верхний?

Достать лоскутное одеяло истлевших иллюзий, 
завернуть в него окаменевшие чучела воспоминаний 
и снести на пустырь. Найти в себе силы не смотреть, 
не видеть, как что-то ещё шевелится в свёртке, как манит,
притворяясь живым и тёплым.
Бежать, бежать без оглядки…
Бежать и чувствовать, как внутри лопаются во льду
просроченные пакеты, и их содержимое тут же застывает, 
затвердевает, каменеет, чтобы в памяти его
уже не сдвинуть.


* * *

Прошлые связи липнут к памяти, как проказа.
Там, где я тебя помню, ты всегда смеёшься.
Если бы они знали, как ты мне достаёшься,
Они бы не напомнили о себе ни разу.

У меня к тебе столько всего уже накопилось -
И обид, и претензий, и если однажды
Я не проговорю их, не выговорю каждую,
То сложу оружие и сдамся на милость.

Эти мальчики на тебя похожи анфас и в профиль.
Промелькнёт такое в толпе, и сердце рвётся.
Мне всего ничего от тебя уже остаётся.
Миллиметры сна, миллилитры горького кофе.

Зачинали друг друга по-быстрому, как умели.
Всё должно было быть не так, а как-то иначе.
Говорил: "Детка, ты столько для меня значишь!
Мы уедем в Европу!" (добрались лишь до постели).

Твоя детка стареет, густо припудривает морщины,
Набирается смелости и звонит в Палермо...
Четыре долбанных года звонит, наверно,
Чтобы услышать оставленного там мужчину.

И у неё нет на то ни одной причины.
И ей так скверно... невыносимо скверно...


* * *

Он приходил ко мне, плакал, клал голову мне на грудь,
А я думала: «Ну ладно, ну выкарабкаемся как-нибудь.
Ну, допустим, нет у него ни совести, ни смелости, ни угла,
Но я же сама его выбрала, сама же его позвала.
У него глаза, как у ангела, а он и не знает, дурак.
Ну как с него что-то требовать, когда он так смотрит? Как?»
Носилась, как с писаной торбой, жалела, сдувала пыль…
И, в общем-то, долгое время мы славно с ним «жили-были».
А в какой-то момент я умаялась весь мир на себе тащить,
А главное – мне-то некуда было голову приклонить.
И в голове моей неприкаянной такие пошли дела,
Что я того ангела выпроводила и денег в дорогу дала,
И даже чуть-чуть поплакала по дивным его глазам,
А он говорит: «Да ладно тебе, я давно хотел уже сам…
И вообще, не думай, что ты там какая-то особенная.
Думаешь, мало баб, которые будут на меня молиться?
Да ты ещё сто раз пожалеешь! И вообще, запомни – это
я тебя бросаю. А то возомнила тут, понимаешь…»
Взмахнул грациозно крыльями, и встретимся теперь едва ли.
А как же его звали-то? Господи, как же его звали?..


* * *

В Риме под Новый год не бывает снега.
Сверху город похож на конструктор «лего»,
Сверху всё выглядит как-то совсем по-детски.
Вот мы сидим на площади, словно нэцке –

Миниатюрные гипсовые изваянья.
Вот мы стоим под сводами Сан-Джованни —
О, как мы живы здесь до изнеможенья!
Вот мы в кондитерской выбираем печенье,

Сверху печенье вовсе неразличимо,
Но различим автобус, ползущий мимо –
Группа туристов экскурсоводу внемлет.
Вот эскалатор утаскивает нас под землю –

Вместе с печеньем, с разноязыкой толпою,
С глупой тоскою, забившейся под ребро,
С этой дурацкой, треклятой моей любовью…
А время блокирует выходы из метро.


* * *

Я не люблю римское метро. Там скучные маленькие
залы, приглушённый свет. Вот разве что та часть линии, 
которая выходит наверх и пересекает Тибр...
Мне нравится только одна станция – «Площадь Кавур». 
Там мы с тобой встречаемся каждое воскресенье. 
Ты всегда опаздываешь. У тебя есть на то масса
причин. Ты совершенно свободен – ты бездомный,
безработный, ты не знаешь итальянского и ночуешь
на пляже. Мы покупаем мороженое и бредём вдоль
улицы Тренто.
На той неделе тебя взяли в ресторан мыть посуду. Ты
продержался два дня. Да, я понимаю, это не твоё. У
тебя слишком красивые руки.
Мадам Варэзи отказалась от твоих услуг. Я понимаю,
гулять со старушкой – это скучно, да, ты не сиделка,
я понимаю, ты раздражаешься, ты повышаешь голос.
Недавно тебе повезло, удалось поработать на автомойке. 
Да, наших там ни во что не ставят. Ты не прислуга, 
да, не мальчик на побегушках, я понимаю.
Мы опять покупаем мороженое и садимся на парапет
возле сквера на «Мадре Мария». 
Мимо нас течёт поток машин, однообразный и равномерный, 
как римская подземка.
– Наташа, купи бусы! Купи бусы, Наташа! – 
арабкоробейник улыбается мне белозубым ртом. 
Как они нас вычисляют?..


* * *

Ты никогда не даришь мне ни цветов, ни подарков.
Даже на мороженое у тебя нет денег.
Завтра ты пойдёшь на русскую биржу. Там опять облавы. 
Но тебе что-то обещали. Конечно, я понимаю,
ты не нигер, ты не будешь убирать дерьмо, конечно,
у тебя два высших...
Ещё осенью ты подарил мне иглу дикобраза. Нашёл на
пляже. Красивая! Один конец тупой, другой острый и
белого цвета. Я привязала её к сумке на бедре.
Я так тебя люблю, что каждый раз, чтобы не заплакать
или не сказать тебе гадость, я нащупываю острый конец 
и втыкаю его в палец.
Мы гуляем до темноты. Летом темнеет поздно. Ты
опять не позвонил своим? Последний раз – в том месяце? 
Ну да, совсем недавно.
Я покупаю тебе сигареты. На метро «Фламинио» ты
провожаешь меня до турникета. Я даю тебе денег и
целую в губы. Ты не глядя кладёшь их в карман, и по
твоему лицу я не могу понять, что ты чувствуешь...
Я долго не могу уснуть. Душно и тяжело. То ли страх
мучает мои сны, то ли ноют исколотые пальцы...


* * *

Время выбирает опцию «сепия», потом «ч/б», потом
понемногу убирает яркость и контраст… и кто я тебе
теперь?
Я тебе – прошлое.
Пускай, пускай. Вложи меня между страниц своей памяти, надпиши дату, 
поставь подпись. Я не займу много места, я сгруппируюсь, 
я ничем себя не выдам.
Никто не узнает, только ты.
В этом какая-то особая интимность, какая-то иллюзия
жизни и драмы.
Но нет, нет… Время вымывает меня из тебя, как волна.
Вылизывает, выгрызает, словно моллюска из раковины.
Мне скоро будет не за что зацепиться.
И там, где ты невольно отслаиваешь меня от своих
снов, уже образовалась достаточно большая брешь.
Достаточно большая для того, чтобы меня выбросило на берег.
И я спешу чертить тебе письмена на боках неторопливых рыб, 
как чертила на сушёной треске некая лапландка некой финке. 
С той лишь разницей, что мой адресат выбыл.
И вся надежда – на подводные течения.


* * *

А если можно как-нибудь вернуться
Туда, где наши тени остаются,
Чтобы друг друга за руку держать?
Ведь мы могли бы просто, как игру…
Не говори, я сам себе совру,
Я до сих пор не разучился врать.


Просмотрим память, словно киноплёнку,
Внутри меня ещё ведутся съёмки,
И ты – актриса этого кино.
А я небрит, я жалок и простужен,
Я столько раз уже обезоружен,
Что на меня войной идти смешно.


И потому ты больше не воюешь.
Ты осторожно в лоб меня целуешь,
Чтоб не будить, не извиняться чтоб…
К утру все крыши заметут метели.
И я лежу один в своей постели,
Как «снежный ангел», вдавленный в сугроб.


* * *

Ещё в то время, когда мне хотелось славы и признания... 
когда все умники-красавцы годились мне в будущие мужья,
а умницы-красавицы в настоящие подруги...
когда лет мне было столько, что любое «всегда» и
 «никогда» срывалось с губ так же легко, как
«добрый вечер»... когда душа моя ещё не знала сомнений, 
сердце – потери, а тело – желанья... когда
на вопрос: «Где твой дом?» – я всегда знала, что ответить... 
взрослые были ещё детьми, старики – взрослыми, мёртвые живыми, 
а я была беспечной и оттого неуязвимой...
И все пули летели мимо меня, и ломались все копья, и
тупились клинки...
И была пущена стрела, с острым клювом, с ярким опереньем... 
и вгрызлась мне прямо под грудь, ввернулась, вползла ужом, 
втекла струйкой, оставила жёлоб до самого сердца... 
И эта невидимая брешь, затянутая тонкой пульсирующей кожей, 
притягивает к себе все пули, все копья, все клинки... и ноет непрестанно.
Дом заброшен, красавцам отказано, умницы забыты.
Я бегу и бегу, огибая любое «всегда» и каждое «никогда»... 
дети стали взрослыми, взрослые – стариками,
старики уснули...
Где-то, на другом краю земли, ты протираешь раз в
месяц старый рассохшийся лук, подтягиваешь тетиву,
пробуешь на прочность... и снова ставишь в шкаф, 
аккуратно, между потёртым замшевым пальто и видавшим виды 
твидовым пиджаком... и, наверное, идёшь
пить чай, в старых шлёпанцах на босу ногу...


* * *

Один всё подтрунивал надо мной,
мол, тощая и смешная,
другой на руках носил,
говорил – приятная ноша,

а еще один целовал только в лоб
и резался в карты,
я всё-время проигрывала,
со мной играть неинтересно,

ещё такой был, что приносил мне книги,
словари всякие и энциклопедии,

а другой любил, когда я готовлю
и кормлю потом, и добавку тоже,
а еще один всё просил, чтоб пела,
и поплакать мог, больше было негде,

а другой твердил – занимайся спортом,
хоть курил и пил, ни черта не делал...

А потом они все вдруг переженились,
развелись, поженились опять,
расплодились,

и ни одна сволочь не позвонит,
не спросит, хоть изредка, хоть однажды –
как, мол, ты там, Ленка наша?
Как ты там?..


* * *

Нас учили с тобой потихонечку снашивать сердце,
И сомнительный берег менять на надёжный уют,
Но мы тратили щедро, и вот уже нечем согреться.
Нам когда-то платили любовью. Теперь подают.

Ты один у меня, даже если вас было несметно,
Ты один у меня, сколько лет ни прошло бы и зим.
Заострит наши грифели память почти незаметно,
Заострит наши профили время – один за другим…

Я тебя не тревожу ни словом, ни сном еженощным —
ни к чему… Что могла бы сказать я в защиту свою?
Твоё имя забито, как колышек, мне в позвоночник.
Там с десяток таких. Или больше. На том и стою.

 

Письма в будущее


* * *

В какой-то момент вдруг застаёшь себя в странном
месте, за странным занятием, в каком-то переходе метро, 
в чужом городе, вне времени. Стоишь, воткнутый 
как игла между каменных плит перрона, и сквозь
отверстие в груди кто-то вдевает и протягивает нити,
словно шьют что-то внутри (господи, что они там
шьют?) и намертво стягивают края невидимой раны.

А мимо тебя, по касательной, текут люди… Даже не так.
Прямо сквозь тебя!
Тянет холодом из тоннелей.
И прямосквозьтебя проносятся вагоны метро, 
пробегают дети, просачиваются голоса, смыкаются двери,
размыкаются турникеты.

И сперва под тобой разверзается бездна, 
ты срываешься в неё одномоментно – и лишь успеваешь 
зафиксировать временную остановку сердца.
А потом эскалатор выносит тебя на поверхность, и
ты ступаешь в холодный белый сумрак… так, словно
только что вернулся с войны.
А во всём мире идёт снег и солью застывает на ресницах.

И пытаешься дышать ровнее, чтобы внутри (что же
они там с тобой сделали?) не разошлись швы.
И понимаешь – там что-то забыли, что-то случайно
оставили, зашили в тебя намертво, какой-то инструмент
(зажим? скальпель? ретрактор?), какую-то ерунду…

И ты теперь всё время это чувствуешь (так сладко и
так больно). И всё время об этом помнишь. 
Как будто у тебя внутри пуля, которую безопасней оставить,
чем удалить.
И, в общем-то, ничего не изменилось.
Просто теперь ты знаешь, как это.
И (чёрт знает почему) тебе спокойнее.


* * *

И из всех живучих моих сестёр
Я одна невредимая до сих пор,
Потому что не знаю, как умереть,
Рыбаки мне вскрывают грудную клеть,
Гарпунами нащупывают во мне
Моё рыбье сердце на самом дне,
Гарпунами раскалывают весь лёд,
А из сердца кровь уже не идёт.

И зачем тебе, Боже, тот рыбный день…
Отпусти меня, Боже, к едрене-фене.
В животе моём пусто, в груди темно,
Ничего во мне путного всё равно,
Только полные жабры дурной любви…
Бог вздыхает и говорит: плыви.


* * *

Когда я вырасту – большая, красивая, – с руками взрослыми,
 глазами умными... я обязательно буду счастливою 
(поскольку дальше – куда тянуть уже?) Когда я
вырасту в морщинки-лучики, в седую прядку, в резную
тросточку, ко всем замочкам подберу ключики... 
куплю себе платье в мелкие розочки, какую-то шляпку,
перчатки, брошечку... Когда я вырасту в бабушку, в тётеньку, 
в чинную дамочку – туфельки-лодочки, – смеяться буду звонко и тоненько... 
Внучат буду утром водить в ясельки – за тёплые ручки, за малюсенькие...
найду себе кучу всяких занятий, а может даже в кого
влюблюсь еще!.. И пусть никто меня не отмолит у этой
памяти – я невольница... но, может быть, Боженька мне
позволит забыть… забыть тебя и успокоиться.


* * *

Небо вытряхнет медленный снег – разлинует, как лист.
Время нас аккуратно разложит по нотному стану,
и склонится над каждым послушать:
«Звучит? не звучит?» –
и мы будем звучать в унисон неустанно,
и выплывем вверх!..
И до самого неба достанем.

И когда я очнусь ото сна в этом странном «нигде»,
совершенно одна в этом космосе и запределье,
мне в глаза хлынет холод и свет,
словно в стылой воде
я качаюсь, как рыба в прозрачной постели,
и тверди мне нет.
Даже окна в дому запотели…


* * *

Когда я снова с контуром сольюсь,
Когда мне будет нечего терять,
Я из картины выпаду опять
И тем спасусь…

Когда меня вкопают в этот свод,
Где лишь глазами трогать облака,
Я распадусь на буквы языка
И плоть стечёт…


* * *

На часах уже несколько лет половина второго,
На другой стороне океана ты штопаешь тени.
Превращение времени в звук...
                          Я могла бы попробовать снова
Просыпаться вовне, не пугаясь твоих уточнений.


* * *

Подожди, подожди, всё равно я теперь не усну,
Завтра утром война, мы уходим с тобой на войну,
Мы обнимемся крепко, мы станем с тобою снаряд,
Нас с тобою снесут до траншеи и там зарядят…

Будут целиться долго – держи меня крепче, держи, –
Посмотри, как тела не касаются больше души.
Мы с тобою снаряд, нас по первому снегу снесут,
До короткого «пли!» только пара недолгих минут.

Мы теперь никогда не уснём – завтра утром война,
Видишь, цель белым мелом на будущем нанесена.


* * *

Утром внимательно смотрю в окно, пытаясь увидеть 
хоть какие-то различия, изменения, метки, знаки времени.
Грифельные ветви неподвижны на белом...
Мир замер, словно детская комната с мягкими 
игрушками на постели. В тот самый миг, когда их чуть не
застала врасплох внезапно вернувшаяся маленькая
хозяйка.
Сейчас-сейчас… он чем-нибудь себя выдаст. 
Сейчас он вздохнёт, сменит позу, смежит веки, дрогнет
уголком губ...

Но мир пристально глядит в моё окно, не мигая 
(я хорошо знаю эту игру).
И я вдруг понимаю, что сегодня мы с тобой стали бессмертны.
За ночь невидимые сосудистые хирурги закольцевали
наши кровеносные системы в общий круг и пустили 
по венам фреон.

Наша любовь никогда не состарится! Ты можешь умирать, 
сколько захочешь. Во мне много жизни, слишком много для меня одной. 
Ты слышишь, как я живу в тебя? Ты чувствуешь, 
как тебя становится больше?
Теперь мы носители одного вируса. И мы же друг
другу вакцина.
Все умрут, а мы останемся.
Посмотри в окно прямо сейчас. Ты увидишь, как меняется мир


* * *

Так смола стекает из разверстой кожи дерева, 
так густо втекает небо в мои глаза, так наполняет 
меня синью и тяжестью.
Так готовится внутри тайное зелье, аква тофана, 
новый состав крови… неспешно, безмолвно.
Ночь прикладывает к нам стетоскопы, а внутри темнота и тишь. 
Молчи, молчи, это совсем не больно.
«Я так больше не могу, заверни меня в фольгу…»
В каждой подкожной клетке взрывается маленький
атом. Микробиологи сломают себе головы, разглядывая 
наши изменённые ДНК.
Кто мы будем теперь?
Нежные беспомощные существа, эволюционирующие 
в неизвестном направлении.
Мы застынем в этой осени, как в янтаре, и сквозь 
прозрачные мембраны будем наблюдать, как иных 
неразлучных растаскивают по углам…
Через сотни лет нас извлекут из седьмого неба, 
уложат срезами под микроскоп и найдут одни только
сердечные мышцы. Ничего, кроме сердечных мышц.


* * *

Когда придут тебя забрать – в забытьё, в небытие, в
прошлое, – будет зима. Самое время лепить снежных
деток и приручать зверей с тёплой шерстью.
Расстояние между нами – пропасть с детский 
родничок на темечке – можно потрогать пальцем.
Там нет пустоты, там до сих пор всё живое и бескожее. 
Персональный тренажёр для обострения чувствительности...

Когда придут тебя забрать и вынуть из меня, 
как вырезают из яблока потемневший фрагмент, широким
конусом, почти до сердцевины, я всё стерплю – я
долго училась.
Но память искусно заметает следы и, боясь оставить
лишнее, резанёт по живому.
Кровь загустеет и не потечёт – она во мне закатана
на зиму.
Только это и спасает.

Но сейчас, когда листья сухой ветошью выстилают
постели в каждом парке, когда ещё можно найти
островок травы, в которую упасть – давай займёмся
жизнью прямо здесь!
Время неумолимо. Возможно, другого шанса у нас
не будет...
С недавних пор мне стали нравиться счастливые финалы.
Но хэппи-энды снова не в моде. Поэтому в конце
все умрут.
Или что-нибудь ещё…


* * *

Пока парит твой голос надо мной,
Над каждым днём, над каждой плошкой чая,
То даже зло меня не замечает,
Пока парит твой голос надо мной.
И горний мир, и мир подлунный весь
Покуда спит, окутанный ветрами,
Давай займёмся жизнью прямо здесь!
Кто знает, что случится завтра с нами…

Пока парит твой голос надо мной,
В моей душе звенит струна живая.
И я из горстки пепла оживаю,
Пока парит твой голос надо мной.
Нас время скоро вытолкнет из тел –
Безумный век в счастливый миг спрессован.
Ещё полтакта, полстроки, полслова –
И ничего! Лишь голос в пустоте…

О, как мы живы этой пустотой...
О, как она манит меня и дразнит...
И нет суда мне и не будет казни,
Пока парит твой голос надо мной.
И там, где звуки наполняют высь
уже совсем другими именами,
где этот город очарован нами,
Давай спасёмся. Нам ли не спастись?


* * *

И там, где мне уже не стать другой,
на том забытом старом фотоснимке,
я всё ещё машу тебе рукой,
как будто ты и впрямь отсюда видишь
меня другую, ту, где я тобой
всё одиночество своё (как сладким кремом
эклеры наполняют) наполняла,
где каждый вечер я брала билет в твою реальность,
чтоб на фотоснимке
вот так смотреть в тебя из года в год…

Проходит всё, но это не пройдёт.
Я знаю точно – это не проходит.

Как не проходит детская печаль…
Моих родителей осталась половина.
За эту половину я боюсь
и каждый раз ей уступаю место
в партере – пусть внимательно глядит
туда, где я упрямо прорастаю в её потомков,
где из раза в раз не оправданьем, но определеньем
я заполняю трещины в коре
и весь свой сок вгоняю в эту крону.

А тень моя всё бродит по перрону,
совсем в другой истории, совсем…


* * *

Совсем в другой истории ты спишь
со мной в обнимку, смерть проходит мимо,
и наша нежность так невыносима,
                                  что просыпаться страшно.
Вопреки
чужим расчётам мы друг друга стоим.
Когда соврут вокзальные часы,
нас кто-то выдернет из этой странной жизни
одним рывком, нечаянно вдвоём,

и в небо окунёт, как в проявитель,
и мы проступим снимками на нём…


* * *

Каждый раз за утренним чаепитием Боженька 
разворачивает мой мир, как свежую газету – что, мол,
там у неё новенького?
А я думаю: несколько бездарных выпусков – и он
откажется от подписки

 

Письма без адресата


* * *

Мне всё кажется, что наступивший год никем ещё не
заселён.
Мои письма возвращаются, опять не застав адресата.
Адресат выбыл из этой реальности и обогнал меня
почти на целую жизнь.
Тебе больше не запрещают играть со спичками? Везёт…
И как тебе живётся среди этих взрослых?
А я вот с какого-то момента не взрослею.
Отслаиваю куски памяти, откалываю, отрезаю.
Остаётся совсем мало, как у пятилетней девочки.
Божья коровка на пальчике, новые сандалики, 
скакалка, варёная сгущёнка… полозья саночек на снегу – 
откинешь голову, замотанная в шарф по самые глаза, а
сверху по одной зажигаются звёзды и плывут следом.
Надо ли ещё что-то помнить? Надо ли…


* * *

Девочку маленькую обними, слёзки ей утри,
У неё что-то мяконькое вырастет внутри –
Трепетная бабочка, меховая мышь, цветок, –
Дай только срок

А маленьких мальчиков сколько ни обнимай,
Сколько их к сердцу своему ни прижимай,
Ничего внутри у них не разберёшь,
Так и живёшь.


* * *

Бабушка ложится засветло и засыпает под телевизор.
Не страшно спать, пока на улице не стемнело.
Пока не стемнело, с тобой ничего не случится.
Боженька бодрствует – не допустит.
Бабушка просыпается среди ночи и больше не ложится.
Умереть во сне страшно.
А пока суетишься на кухне, месишь тесто, протираешь пол, 
или сидишь себе в очках – гречку перебираешь – что тебе станется?
А нам бы лечь попозже да поспать подольше.
У нас другое время, у нас смерти нет.
Бабушка запивает холодным чаем таблетку и минутку
сидит тихонько, прислушиваясь.
– От чего таблетка, бабушка?
– А от всего, деточка.
– А как называется?
– Да кто ж его знает.
– Помогает, бабушка?
– Помогает, как не помочь!
Время бежит быстро, время расставляет метки и
стирает ненужное.
Летом бабушка начинает готовиться к Рождеству, 
зимой уже думает о предстоящей Пасхе. 
Теперь в жизни только два чуда и есть – «Родился» и «Воскрес»!
Родился и воскрес, родился и воскрес…
И нет места для смерти.
Поить внуков молоком с мёдом, сушить мокрые варежки,
пришивать пуговицы на пальтишках.
Ещё ничего не знать, но всё предвидеть.
Смотреть на медленный снег за окном…
пока под языком тает таблетка.


* * *

Оправдаться за время – тщетно... разбазарила-раздарила...
как-то выжила, худо-бедно, где-то слабостью, где-то силой... 
Что ты, девочка? что за страсти? скоро внуки с
небес проглянут... Можно сердце разбить на счастье...
можно голову даже, спьяну... Трёхколёсный стоит в
подвале (пригодится – бывает всяко) – две бибикалки,
две педали... и покрыт, как былое, лаком... Только ты
всё глядишь в окошко, всё кого-то из ночи манишь...
прикрываешь глаза ладошкой, медяками звенишь в кармане... 
А из ночи – ни зги, ни звука... память тычет ногой
в педали... словно пёс тычет носом в руку, чтобы с ним
ещё поиграли...


* * *

Ты меня переписываешь опять,
По пять раз на дню, исчеркал всего.
Ты хотел, чтоб я вышел тебе под стать,
По по-до-би-ю… но теперь чего?
Каждый раз мне навешиваешь долги:
То любовь, то ненависть, то петлю.
А когда не могу, говоришь «моги!»
А когда не хочу, говоришь «убью!»
Люди думают, что это я такой –
Как дурак кидаюсь то в пух, то в прах.
Я б давно перестал говорить с тобой,
Но ты ставишь галочки на полях –
Сочиняешь мне то врага, то дочь,
То больничную койку, а то плацкарт.
Всё пытаешься как-нибудь мне помочь,
И похоже, что даже вошёл в азарт…

Посмотри, ну какой из меня герой?
Я тебе всю статистику завалю!
Но ты так мне веришь, что чёрт с тобой,
Переписывай – потерплю.


* * *

Где в песне ветра – отрицанье смерти,
Уже душа прозрачна и легка,
Ещё стоишь, как продолженье тверди,
Но прямо сквозь тебя течёт река.

Ещё сшиваешь мир с изнанкой слова,
Не ожидая ничего взамен,
Ещё не отнят у всего живого –
Уже разъят на космос и на тлен.

Уже разъят на жизнь и на иное
И разделён на музыку и тишь,
Где каждый звук отточен и отстроен,
Где ты вот-вот с Господних уст слетишь.


* * *

Да брось ты, что ты?.. какие песни?.. примёрзли к нёбу
и – никуда. А добрый Боженька смотрит с лестницы и
отсчитывает года... А добрый Боженька в тёплых тапках 
(зима – она ведь везде зима)... Я снова путаюсь в
прежних датах и засыпаю в чужих домах... 
и возвращаюсь опять под утро, чужая, пьяная, без ключей... но
обещаю, что буду мудрой, что буду правильной и твоей... 
и что, мол, птицу полёт не портит... что сердце
стерпит, а Бог простит... А добрый Боженька просто
смотрит... и ничего мне не говорит.


* * *

А Бог нас покупает пачками, как валидол
(ему нас без рецепта отпускают),
по одному выдавливает на ладонь
и под язык кладёт, и ждёт.
Не помогает…


* * *

Замыслив себя, как некое творение богов,
связываю всё в последовательность, а на деле –
каждое утро, с трудом вывалившись из снов,
пытаюсь заново обжиться в собственном теле.


* * *

И всё пространство заштрихует дождь,
Но ветер, словно пастырь, лаконичен,
И ты ему внимаешь так по-птичьи,
Что даже воздух пробивает дрожь.
Истоки рек, впадающих в ладонь,
Рождаются у самого порога.
И проступают очертанья Бога,
Лишь только пустоту рукою тронь…


* * *

Юго-западный ветер ночью пересёк границу моего двора.
Я сижу у окна и подозреваю птиц.
Смолкли, затаились… серые на рыжем, чёрные на
жёлтом, похожие на иероглифы, на обрывки ткани.
Блестят насмешливыми глазами. Думают, что будут
жить вечно.
В который раз открываю чистую страницу, испытывая 
жадность до этой белизны, и закрываю, не тронув.

Дворники нынче ленивы, вовсе носа не кажут. Сами,
мол, сами… делайте что хотите.
Листья высыпаются прямо из неба, словно чешуя
большой заоблачной рыбы.
Маленькие дети пока избавлены от осенних депрессий. 
Им не жарко и не холодно. Им интересно. Им
хорошо. Им всё можно – если не сейчас, то в гипотетическом 
будущем уж точно.
Первое таинство сбора каштанов, как первое причастие. 
Зажать в ладошке коричневое сердце осени…

Жизнь уже не начать с понедельника. Время внутри
меня отменили. Вглядываюсь в зеркало, пытаясь снискать 
собственное расположение.
По утрам всё сложнее выстроить в сознании картину вчерашнего мира, 
но душа по-прежнему так бесстрашно отдаётся телу…
Если заглянуть в меня, там давно уже идёт снег.


* * *

Лечь впервые с мужчиной в постель (не впервые
с мужчиной вообще, а впервые с этим конкретным),
чтобы спать.
Лечь в постель, чтобы просто спать (это очень важно),
чтобы проснуться рядом (это очень важно).
И тогда становится понятно практически всё. Тогда
остальное – уже нюансы.

Постель, как новый космос, как особая территория доверия. 
Мужчины нетерпеливы, мужчины легковозбудимы,
они сиюминутны, склонны к причинно-следственным
связям и часто занудны в своих аргументах.
Они торопливы в желании получить всё здесь и сейчас, 
особенно если «почему бы не», если «всё один к одному»...
Нет, нет.
Просто спать.
Различать пульсацию невидимых оболочек, вплетаясь
друг в друга одним лишь дыханием. Ещё ничего не
знать, но уже обо всём догадаться. На грани сна и яви
понять, что он рядом (это очень важно), 
почувствовать себя в безопасности (это очень важно).
Просто спать.
Проснуться рядом с мужчиной... застать короткий момент 
беззащитно-детского выражения лица... и навсегда запомнить, 
кто там внутри.

 
Произведения

Статьи

друзья сайта

разное

статистика

Поиск


Snegirev Corp © 2024