Сужая реальность до каких-то простых, обычных,
почти обыденных вещей (блины с черничным вареньем, 
след от бретельки на плече, чашка остывшего
какао), мир показывает нам кадры сиюминутного,
неразличимого счастья. Вдруг отчётливо понимаешь,
что за пределами настоящего мгновения ничего нет.
Совсем ничего!

Сегодня кто-то спит в твоей постели. Кто-то, кого
вчера ещё не было, и завтра, возможно, больше не
будет. Потому что есть только бесконечное «сейчас»,
и оно целиком принадлежит тебе. 
Этот кусочек уходящего лета, ягоды малины на блюде, 
божья коровка, ползущая по стеклу, внимательный взгляд, 
горячий полдень, гроздь винограда… 
Прошлого не изменить, будущего не угадать. 
Но в эту секунду ты полностью владеешь своим миром.
Распорядись им наилучшим образом.

 

Я мало знаю о смыслах, Катя, и ещё меньше о целесообразности. 
Если говорить о причинно-следственных связях, 
то крайним каждый раз остаётся вопрос
мотивации. Неизбежность, приходящая извне, обходящая тебя 
сбоку и сзади, меняет вектор и направление лишь косвенно, 
лишь до первой острой попытки
освобождения. Внутренняя же неизбежность, неотвратимость даже 
(и это очень хорошо понятно почти
сразу), отстраивает другую тональность, задаёт всему
какую-то новую настройку. И остаётся лишь довериться 
собственному камертону и двигаться почти на
ощупь, идти по приборам.

Счастье, Катя, порой находится в области сиюминутных ощущений. 
Крупные хлопья снега поперёк окна,
двадцать грамм абсента в кофе, крем на венчике от
миксера, верблюжье одеяло на коленях, китайские
мальчики со своим «xīn nián hǎo», четыре попадания
в мишень из десяти… Всё, что писалось некогда с
большой буквы, все Чувства и Эмоции, все 
Потрясения и Понимания, любые Навсегда и Никогда (всё, что
только и могло считаться значимым) – теряет в весе
мгновенно от одного случайного касания, 
от короткого пристального взгляда.

«Ничего личного» – формулировка, утверждающая
обратное, по определению, опровергающая сама себя.
У нас нет ничего, кроме личного, Катя, у каждого из
нас. Любая система навигации даёт сбои всякий раз
именно там, где заканчивается нейтральная территория. 
Нам, адреналинозависимым, только и остаётся, 
что двигаться короткими перебежками по этому
минному полю. Любые схемы побега, Катя, работают
только для беглецов. Остальные ищут свои собственные тропы. 
Как волки, как дикие псы (ничего личного)
Выбирать слова поточнее, задавать вопросы поаккуратней, 
угадывать вариативность последствий  (и предельная осторожность, 
предельная осторожность)…
Если долго смотреть в прицел, Катя, начинают слезиться глаза.

Нужно научиться жить так, чтобы перестать всё время умирать. 
История про большие смыслы (я бы сказала даже «Большие Смыслы») – 
лишь суть наука о притворстве. Хитрость в том, что нет ничего большого.
В это сложно поверить и почти невозможно принять.
Но даже вечную любовь легче закатать в бетон, чем
вынести. Невыносимых вещей всегда оказывается гораздо больше. 
И эмпирическим путём такой парадокс
объяснить невозможно.

Мы смешные люди, Катя. Иногда мы не хотим знать,
чего мы хотим на самом деле. Случаются мысли, от
которых у нас нет противоядия, и приходится додумывать их до конца. 
Внутри нас не хватает каких-то
реактивов, чтобы расщеплять результаты таких размышлений 
хладнокровно, без муки и паники. И даже
если нам это удаётся, и всё легко разделяется 
на «возможность счастья» и «неизбежность остального», мы
не знаем, как этим знанием распорядиться.
Поэтому просто «xīn nián hǎo», Катя. Эта неделя –
лучшее, что случилось со мной в этом году.

 

Сперва какое-то время тебе кажется, что ты практически 
неуязвим, почти бессмертен. Такой юношеский
максимализм, Катя, когда ещё не знаешь всех правил.
Когда будущего настолько больше, чем прошлого,
что нет ничего невозможного. А если что-то плохое
может случиться, то не с тобой, конечно, не с тобой.

В детстве казалось, что со взрослыми случается только
то, чего они сами хотят. Просто ты пока ещё лузер,
а они уже дошли до третьего уровня, у них по пять
жизней, все виды оружия в арсенале, вагон здоровья и
ключи от всех сокровищниц.
И взрослеть сперва не страшно. Всё выглядит так, как
будто ты из одного мира должен попасть в другой,
где всё уже по-настоящему, где всё серьёзно. Где ты
будешь защищён от всего уже по одному лишь праву
находиться рядом с панелью управления.

Нет никакого другого мира, Катя. Нет ничего, что способно 
было бы раз и навсегда нас спасти и защитить. И
уповать, в общем-то, не на что. И, сколько ни силься,
ты никуда не попадаешь. Ты даже из себя можешь 
выпасть лишь на какие-то редкие мгновения – в моменты
острой радости или кромешного отчаяния.
Доступ к кнопке перезагрузки не у тебя. 
С этим приходится мириться.

Когда я говорю, что до сих пор не знаю, кем буду,
когда вырасту, я ни капли не лукавлю. Оказалось, что
решить этот вопрос единожды невозможно. 
По крайней мере, не для меня.

Сперва ты решаешь, кем быть, потом ты им становишься, 
а потом всё надо решать заново. Бесконечный процесс.
Но это странное ощущение, Катя, когда там, где
всегда болело, вдруг не болит. Поначалу кажется, что
просто отмерла какая-то часть сердца. Когда тебя
размазывает по стенке очередное просветление, и ты
пьёшь какой-нибудь «пумпан» за неимением в аптечке
ничего, кроме таблеток от аллергии и «цитрамона», на
периферии сознания уже горит красная лампочка.
Это прямая связь, Катя.

Сними трубку, и тебе прочтут инструкцию прямо в мозг.
Удивительное дело – когда в жизни случается что-то
по-настоящему значимое, ты бываешь настолько не
готов, что не успеваешь оценить ситуацию. И когда,
высказав самые главные слова, абонент на том конце
отключается от сети, а ты берёшь карандаш, чтобы всё
подробно законспектировать, до тебя вдруг доходит,
что говорили на языке, которого ты не понимаешь…
Пока не понимаешь.

 

Прелести одиночества, Катя, в возможности примирения. 
Любое выяснение отношений с прошлым и настоящим, 
со всем этим внутренним кинематографом, возможно 
лишь тогда, когда все отойдут в сторону. Не в партер,
не за рампу, нет. Когда они совсем выйдут из зала, унося с
собой пустые стаканы от попкорна и лимонада.
Изнурительная необходимость «соответствовать» 
стоит в прямой зависимости от чужой оптики. 
И тут никогда не угадаешь. 
Лучший вид на этот свет, как мне представляется – 
это вид с того света. 
Внутри кадра, Катя, никогда не рассмотреть всех деталей. 
Это как будто ты едешь в собственном автомобиле 
и по картинке за стеклом пытаешься составить 
представление о местности.
Одиночество даёт возможность (как минимум) 
протереть зеркала заднего вида или (как максимум) просто
выйти из машины и оглядеться.

Мы никогда не будем более взрослыми, чем сейчас.
Когда мне было пятнадцать, я всё понимала о мире. Я
смотрела на свою двадцатилетнюю соседку и думала,
насколько она взрослее, что дали ей эти пять лет? В
двадцать я всё понимала о мире. Я смотрела на тридцатилетних, 
сравнивала, полагала их взрослыми. Думала: ну
уж тут-то разница колоссальная. В тридцать я всё понимала о мире… 
и так далее, Катя, и так далее…
Что касается возраста, сравнить себя не с кем. Да и глупое это занятие.
Что по-настоящему важно, так это взять себя в союзники. 
Быть с собой заодно. Это не так просто, как кажется. 
Всегда найдётся кто-то, кто способен подселить
тебе чувство вины, чувство стыда, чувство неуверенности, 
перетянуть на свою сторону. Беги. Не дайся!

Зима во Львове, Катя…
Этому городу всё идёт. Я люблю его самой трепетной из
любовей, со всей его прогрессивностью и ксенофобией,
новаторством и консерватизмом. Город-парадокс. Я гуляю
по заснеженной брусчатке и размышляю о том, что здесь
около ста действующих храмов разных конфессий, Катя,
но почти не представлены ведущие мировые бренды;
полсотни фестивалей ежегодно, но ни одного гей-клуба.
В лучших залах мира рукоплещут львовским гениям, в то
время как местные бабушки продают творог и петрушку
прямо с тротуара позади Оперного театра. 
И эта самобытность, эта странная экстравагантность 
и нелепость одновременно, делают город тем, чем он есть.
Ты знаешь, что первый в мире воздушный шар 
с автоматической горелкой был запущен во Львове? Через
девять месяцев после Монгольфье (у тех горючим ещё
была солома). Когда я узнаю такие вещи, Катя, 
мне хочется плакать, как в дешёвой мелодраме, 
просто от избытка чувств.

Избыток чувств, Катя, это то, что я ценю в людях 
много больше прикладных знаний. Всё прекрасное в мире
обязано своим появлением, в первую очередь, избытку
чувств. Той сверх-настройке, которую можно использовать 
для творчества, для подвига, для полёта. Я не хочу
сказать, что не приемлю иного, Катя. Мне тоже нравятся вещи, 
где есть возможность думать и анализировать,
наблюдать и оценивать, сравнивать и структурировать.
Этим занимаешься либо по необходимости, либо по
автоматически встроенной в тебя схеме. 
Так функционирует сознание. И от этого тоже получаешь удовольствие, 
и результат, и пользу, и даже красоту.
А потом вдруг замечаешь, как у твоей любви седеют
ресницы. И перехватывает горло одновременно от тоски и нежности.
Но от нежности больше, неизмеримо больше…

 

Если всё время смещать реальность, Катя, рано или поздно 
рискуешь оказаться в отправной точке. Знаешь, как
бывает – выходишь на пять минут за сигаретами 
(тут рядом, буквально за углом), а возвращаться уже некуда. 
Мир ни на что не даёт гарантий.
Нужно перестать уже хотеть вернуться в те места, где
больше нет ничего живого. Мы непрестанно кормим своё
прошлое настоящим. Мы и будущее кормим настоящим,
Катя. Так, словно между «нами-тогда» и «нами-потом»
вообще никого нет.

Ты помнишь, как начинаются сказки?
Одни начинаются с того, что жила-была одна девочка
(или принцесса, или Иван-дурак, или Кай и Герда), или
просто – было у царя три сына… А другие сразу: 
«Жилибыли дед и баба». И всё. Вся середина жизни не годится
на сказки. Там ничего не происходит.
Сперва юные и дерзкие, сперва всех спасли, 
всех победили, обязательно сыграли свадьбу. Ну и всё, Катя, всё.
Дальше уже только те, кто дожили. До золотой рыбки,
до колобка, до внучки-снегурочки. Кто знает, что они 
делали всё это время? И хотим ли мы об этом знать?

Вообще, складывается впечатление, что на самом деле
человек хочет не знаний, он хочет определённости.
Одни считают, что они именно то, что с ними случилось
и произошло. Другим кажется, что они именно то, кем
хотят стать (обязательно, однажды, непременно). Мы не
цель, Катя, мы путь. Сквозь нас проявляется настоящее
каждую секунду. Мы дверь. Мы возможность этого мира
быть «ещё и таким». И мне радостна эта мысль.
Думала ли ты о том, что мы не должны потреблять радость и свет, 
не производя ни того ни другого? 
Быть непонятным, мрачным и недооценённым – это довольно
просто. Невероятно трудно быть добрым, ясным и открытым. 
И с возрастом этот труд становится для иных почти непосильным.

Мне говорят, что счастье нельзя считать нормой, когда
вокруг столько несчастных. Я больше не могу 
с этим соглашаться, Катя. 
Просто иногда эта жизнь кажется невыносимой, 
а любая другая – недостижимой. И возникает ощущение, 
что выбирать не из чего. На самом деле, радость можно 
извлекать из всего. Как можно из всего извлекать опыт, э
моцию, жизнь, в конце концов. Ведь даже у самой глубокой 
печали, Катя, иногда можно взять больше, чем она берёт у нас.
В целом, мы довольно серьёзные люди. Во всяком случае,
так всё выглядит со стороны. Из нашей жизни уходит 
искреннее изумление. И это очень грустная история, Катя.
Всё труднее видеть изумительное вокруг. Из-умительное –
что-то, что выпадает из ума, что умом понять невозможно.
Ведь нас пугают необъяснимые вещи, находящиеся вне
нашего контроля.

Ну, ещё вот разве любовь…
В любви есть только одна вещь, имеющая значение: вещь,
которую мы не можем объяснить. Всё остальное давно
разложено на составляющие доступными вербальными 
методами. Бывает, Катя, что человек по-настоящему
нуждается в любви именно тогда, когда меньше всего её
заслуживает. Бывает, что человек, обласканный чужими
любовями, сам не способен чувствовать ничего совсем.
Бывает любовь длиною в одно бесконечное мгновение,
а бывает короткая, как одна человеческая жизнь.
Существует трещина во всем, через что к нам попадает
свет, Катя. Это не значит, что во всём стоит искать трещины. 
Это говорит лишь о том, что источником счастья
может стать что угодно.
«Рыцарь всегда там, где драконы».
Наши мысли там, где самая устойчивая внутренняя картинка.
Сердце всегда там, где самые дорогие люди.
Я силюсь собрать всё в одном месте, Катя. Сизифов
труд… Но я не оставляю попыток.

 

Об одиночестве, Катя, можно говорить только 
с самим собой. Любая попытка диалога предполагает
наличие другой стороны – кого-то смотрящего, 
слушающего или читающего. А это нарушает чистоту
эксперимента.
Когда-то каждого из нас, маленького и тогдашнего,
оставляли одного (дома, в садике, во дворе, в темноте
спальни, в пустоте квартиры…). Там мы впервые 
постигали своё одиночество. Мы проваливались в него,
чтобы встретиться с самыми жуткими страхами, и,
вернувшись, никогда уже о них не забывать.
Катя, я помню, как шести лет отроду мне довелось
испытать страшное прозрение. И я просидела 
в дедушкином сарае до глубокой ночи, 
пытаясь приладить к себе слово «смерть». 
В темноте и одиночестве, забившись в старое кресло, 
боясь пошевелиться.
Ничего мучительней и слаще со мной не случалось.

В детстве можно найти массу альтернативных вариантов. 
Ещё ничего не знаешь о неотвратимости, 
о бесполезности, ничего немыслимого пока не можешь
представить. Город стоит на семи холмах, 
жизнь обтекает его со всех сторон, время бесконечно…
Я заметила, Катя, что именно те, кто страстно желает
бессмертия, чаще всего совершенно не знают, 
чем занять несколько дождливых вечеров.
Все верят, что жизнь имеет какой-то смысл, 
и почти никто не ищет его за своими пределами. Каждый
считает, что заслуживает большего, не понимая, что
уже живёт в избытке. В попытке придать значимость
своему существованию, мы лишь увеличиваем энтропию, Катя.

«Когда дерутся слоны, страдает трава. Когда слоны
занимаются любовью, страдает трава». Это я к тому,
что если убрать звук в телевизоре, то горе и 
торжество выглядят практически одинаково. 
Мы плохие актёры, Катя. Порой мы сами не верим в свою игру.
Я где-то прочла, что в борьбе за внимание зрителей
даже самый гениальный актер не может соперничать
с открывающейся дверью. И так во всём. Понимание
легче всего найти в словаре – 
где-то между «понедельником» и «поносом»…

Что бы ни происходило, мы продолжаем надеяться,
что однажды встретим человека, который 
действительно сможет нас понять; найдём работу, которая
будет приносить и радость, и деньги; отыщем истину,
которая всё нам объяснит, раз и навсегда; попадём в
место, где, наконец, почувствуем себя дома… Мы так
упрямы в своих заблуждениях, Катя, что не способны 
разглядеть всё это, когда оно проходит мимо нас.
Просто в этот момент мир не замирает, не зажигает
бенгальских огней и не включает нам «Богему» Пуччини. 

Никакой торжественности. Человек – странное
существо, Катя, не желающее знать, что простота –
необходимое условие прекрасного. Потерю пафоса и
драматизма, свойственных юности, теперь можно уже
как-то пережить. Достаточно того, что у жизни нет
чувства меры. И в поиске вышеперечисленного можно так 
отдалиться от своих желаний, что возврат будет уже невозможен. 
К счастью, Катя, сейчас я почти наверняка знаю, чего хочу.
«Наш рай или здесь, или нигде».

 

Если развернуть всю нашу жизнь вокруг оси, как экран
или монитор, то с другой стороны будет такая тишина и 
благодать, Катя… Изнанка времени – застиранная подкладка 
прошлого, вечно неиспользованная запасная пуговица 
на внутренней этикетке.
Нужно просто помолчать какое-то время. Иногда теряет смысл всё, 
что может быть произнесено вслух.
Просто помолчать, Катя. Поставить точку в любом
месте внутреннего диалога.
Никакой металл не может войти в человеческое сердце 
так леденяще, как не вовремя произнесённое слово.

Пить чай из рождественской оранжевой чашки, 
подаренной собственноручно. Стоять у балконной двери
с видом на три собора и облако чёрных галок в полнеба. 
А внизу снег на крыше соседнего дома перерезан цепочкой 
кошачьих следов. Сосульки отрастают
прямо на бельевых верёвках. Можно откусывать их
просто запрокинув голову. Моя девочка смеётся и в
ямочки на её щеках «проваливаются все крепости».
У неё спутаны волосы после душа и влажные ресницы. 
У неё заусенец на большом пальце и голубая
жилка на шее. У меня рвётся сердце, и я думаю: 
«Господи, Господи, спасибо!..»
Я думаю: «Господи, спасибо!» – и больше ни о чём не
могу думать.

Случаются такие моменты, когда кажется, что вкус к
жизни потерян. И не то чтобы перестаёшь делать то,
что хочешь, а как-то не очень понимаешь, хочешь ли
чего-то вообще. И уже не знаешь, чем себя напугать,
чтобы что-то почувствовать. И это как раз тот случай,
Катя, когда мир не заставит себя ждать.
«Ты хочешь чувствовать? На! Чувствуй!»
И огребаешь по полной!.. Глупое, беспомощное существо – 
перед лицом вселенской радости и печали.
И то, и другое оказывается тебе не по силам. Любая
попытка выйти за пределы ситуации оканчивается
крахом. Чувствуй! До бабочек в животе, до стука в
висках, до бенгальских огней в груди, до рвоты, до
седьмого неба!..

Я вернулась в город и проревела три дня кряду. У
жизни солёный привкус, Катя. Много времени спустя
мы будем запивать его текилой или томатным соком
и вспоминать эту зиму по количеству персональных
концов света.
Нельзя бесконечно смотреть поверх голов, это 
чревато возможностью наступить на очередные грабли.
Люди нарушают так много правил…
К счастью, правила можно нарушать. 
Их нельзя игнорировать, Катя. 
Учишься этому слишком медленно.
А меж тем, время вытягивается вертикально. 
Меняется вся система координат. В какой-то момент замечаешь, 
что упорно бежишь вниз по идущему вверх
эскалатору. Остановись, переведи дыхание, разверни
монитор…

Иногда наша жизнь становится похожей на какой-то
комедийный боевик. Смешно и страшно. От хохота
тебя переламывает пополам, укладывает на пол, и ты
видишь всех монстров, живущих под твоей кроватью.
И думаешь: «Сейчас придёт мама, зажжёт в комнате
свет, и всё будет хорошо».
Не будет.
Не придёт.
Встань и найди этот чёртов выключатель!
И ты встаёшь и находишь. Потому что нет вариантов,
Катя, нет вариантов. Все возможности скрыты только
внутри нас самих. Каждый – сам себе навигатор.
И если в тебе самом нет Рая, то ты никогда не попадешь в него.

Я сейчас стою посреди своей жизни, как Нео, который
ещё ничего не понял, но уже обо всём догадался. И
разница между синей и красной таблеткой лишь в том,
что одна со вкусом черники, а другая – кока-колы.
Очень важно, Катя, овладеть искусством прощения и
прощания. Две самых сложных вещи (кто бы мог подумать). 
А вовсе не любовь и смерть (хотя, по факту, это они и есть).

Жизнь проходит, независимо от того, нравится она
тебе или нет, согласен ли ты с ней или нет. 
Вопрос лишь в том, чтобы не мертветь, пока она ещё идёт.
Даже в самой непроглядной тьме, в самой глубокой
пустоте, в самой тоскливой безнадёге есть жизнь,
пока ты на неё согласна.

 

Очевидные вещи, Катя, легче всего упустить из виду.
Я всё ещё учусь обходиться без слов, но тишина 
внутри меня по-прежнему пугает, и буквы проступают
на каждой плоскости, стоит лишь на мгновение потерять бдительность.
До недавнего времени мне казалось, что из меня уходит музыка, 
а это просто освобождалось место для тишины. 
Нельзя удержать ничего из того, что тебе
не принадлежит. Пратчетт писал, что бывают моменты в жизни, 
когда люди должны держать, и моменты,
когда они должны отпускать. 
Воздушные шары предназначены для обучения 
маленьких детей пониманию разницы.
Разница существует во всём, на что бы мы ни 
обратили взор, Катя. Хитрость в том, чтобы принимать её
как обычный порядок вещей. Наверное, это снова к
вопросу о смирении…

Это странное ощущение, когда таксист везёт тебя в
аэропорт и всю дорогу рассказывает, как в детстве
мечтал об игрушечной железной дороге, как 
однажды устроил истерику в «Детском мире», а потом дома
весь вечер простоял в углу между шкафом и диваном,
старательно отдирая обивку от последнего, «чтобы
знали!»… А ты смотришь сквозь лобовое стекло, и
думаешь, что здесь снимают какой-то другой фильм,
совсем не про твою жизнь. Ты перепутала павильоны,
и твою роль давно отдали кому-то другому.
Дождь заливает всё пространство, и город, лишённый
перспективы, похож на декорацию. Но иногда 
достаточно просто завернуть за угол, Катя, 
просто завернуть за угол… И это касается всего.

Человек странно устроен. Он находит причины, 
чтобы уезжать из мест, куда смертельно хочется 
вернуться, сразу же, как только перрон оттолкнётся поезда. 
Внутри начинает разматываться пульсирующий клубок, 
и когда от него остаётся только пустая
катушка, тебя обступают минотавры со всех сторон.
О, это вечное выяснение отношений со своими 
персональными ручными монстрами, Катя… 
По утрам выводишь их погулять в парк, под апрельское солнце,
садишься на парапет и смотришь, как медленно течёт
твоя жизнь. Твоя единственная, неповторимая жизнь.
Мир говорит с нами на таком количестве языков, что
нужно быть полным профаном, чтобы ничего не расслышать.
Читай по губам, Катя, двигайся на ощупь, всё получится.

Иногда мне кажется, что я пишу лишь затем, чтобы
увидеть, о чём я думаю. Мы мастера маскировок,
мы так умеем себя обмануть иной раз, что выглядим
совсем другими людьми в собственных же глазах.
Столько серьёзности, столько хладнокровия… И
только в темноте спален, в преддверии пугающего
ночного одиночества, мы снова нежные беспомощные 
существа, вздрагивающие от любого постороннего шороха.
Поменьше страстей, побольше спокойствия и 
счастливого равнодушия, Катя. Тревоги внутри сплетены в
змеиный узел, в тот самый клубок, и каждая 
поочередно тянет тоненький язычок, коснуться сердечной
мышцы – и мы вздрагиваем от электрического толчка.
Обнять друг друга, застыть в этом прыжке, в падении,
в полёте – спасти, заслонить, уберечь…
Будет новое утро, Катя. Хотя бы в этом нет никаких
сомнений.

 

Вопрос, где лучше жить, как правило, не стоит: 
приходится жить там, где получается. Многие вопросы,
Катя, снимаются с повестки дня сами собой. Нужно
перестать заострять внимание на том, что далеко 
впереди или позади. Пространство жизни расширяется
совсем в других направлениях. И когда начинаешь
постигать эту новую геометрию, то видишь, 
как подвергаются испытанию все твои базовые очевидности.
Жизнь уже не так сильно похожа на цветной 
калейдоскоп, как в детстве. Но теперь иные рисунки ты
можешь складывать самостоятельно, не уповая на
случай, не сетуя на производителя.
Чем дальше, тем интереснее, Катя.
Вовлечённость мира в нашу жизнь носит не столько
эпизодический, сколько импульсивный характер. 
И никогда не знаешь, за каким занятием будешь застигнут.

Чем старше становишься, тем сложнее найти что-то такое, 
на что можно было бы потратить пару лет
жизни. Что-то такое, что задало бы интенсивность
и смысл твоему существованию. Начинаешь экономить 
время, словно есть какие-то занятия поважнее.
Смерть всё равно опережает нас по очкам.

Что же до любви, то она вовсе не занятие, либо же
занятие другого порядка…
Она, пожалуй, один из самых надёжных механизмов
по сгущению реальности и, в каком-то роде, способ
спасения от бессмыслия. Насколько это спасение 
может быть мнимым, Катя, другой вопрос.
В любом случае, любовь – ещё и вариант некой 
самоидентификации, поскольку внимание предельно 
заострено и обращено не только на другого человека
(хотя это безусловно, и часто в первую очередь), но
и на себя. Происходит внутренняя самонастройка,
структурирование, где все системы уже тяготеют не к
хаосу, но к гармонии, к космосу. И тогда кажется, что
это оправдывает практически всё.
Любовь, как смысловое предприятие, ценна ещё и
тем, что проворачивает в человеке всю его 
целесообразность, как клепсидру. И обнаруживает тот вечный
двигатель, который не только генерирует энергии, но
и вырабатывает свет сам из себя.
И в моменты этого наивысшего свечения 
ты становишься виден там, наверху.
И когда ты перестаёшь светиться, то там, наверху, к
тебе теряют интерес…

В полнолуние встретить посреди города настоящего
астронома (звездочёта?) – не волшебство ли? Сквозь
окуляр большого телескопа по очереди рассматривать 
жёлтые кольца Сатурна или пульсирующее тело
Арктура, снова чувствовать себя детьми, увидевшими
чудо. Потом идти мимо пляшущих фонтанов, 
улыбаться всю дорогу до дома, заговорщицки 
переглядываясь, и быть связанными новой прекрасной тайной.
Почти забытое ощущение

Странное дело, ребёнок смотрит одни и те же фильмы, 
раз за разом, и ему хватает. А мы думаем, что бы
такого ещё посмотреть. Нам недостаёт новизны внутри нас. 
Мы калибруем впечатления по однажды отлаженной схеме, 
а она устарела, Катя, она больше не работает.
Опыт отнюдь не мешает нам повторить любую 
прежнюю глупость, но мешает получить от нее прежнее
удовольствие. Начинаешь обращать внимание 
на самые простые вещи. Фокус в том, что нет ничего 
уникальнее простых вещей, Катя.

Если смотреть оценивающе на свою нынешнюю
жизнь, можно найти массу поводов для 
недовольства собой, для сожалений или разочарований. 
С возрастом пора освоить эту тонкую и непростую науку –
не смотреть оценивающе на свою нынешнюю жизнь.
Соблазн всегда велик, Катя, всегда велика опасность
промахнуться с ценой. А целесообразность любых
претензий к миру равна нулю. В конце концов, мы
не на базаре. За наше прошлое, к примеру, никто не
даст ломаного гроша. Оно бесценно только для нас
самих. Но и мы не можем выменять его ни на будущее, 
ни тем более на настоящее.

Нужно просто делать то, что должно.
Нужно просто стараться быть безупречными.
Нужно просто двигаться в сторону света.
Такого места, где все поступки последовательны, а
знания чудесным образом освобождают от 
внутренних противоречий, где все идеалы вечны и ценности
абсолютны, где любовь и красота правят миром, а все
отношения прекрасны и гармоничны, где «походка –
танец, а слова – псалом»… такого места, Катя, 
на земле не существует.
Но мы туда идём.

 

Однажды у Жана Кокто спросили:
– Если бы ваш дом был в огне, а вы могли бы спасти
только одну вещь, что бы вы выбрали?
– Я хотел бы сохранить огонь, – ответил тот.

Меня всегда восхищала вот эта неожиданность в людях. 
Эта их способность видеть реальность вне собственного 
присутствия в ней. Очень часто мы выбираем не из того, 
что хотим иметь, Катя, а из того, что 
боимся потерять.
Мы все слишком зациклены на себе. Нужно обладать
какой-то особой внутренней оптикой, линзой 
широкого обзора, где в фокус попадает что угодно, кроме
тебя самого.
Я не знаю, можно ли настроить этот механизм (эту
собственную личную данность) с возрастом или с
опытом. Или только взросление души способно дать
такой эффект…
Мне кажется, Катя, что многие впечатления и ощущения 
мы получаем как бы «на вырост». Сперва это
только иллюзия понимания, фантомная, е
два различимая. Само понимание проступает 
медленно, как фотоснимок в проявителе.

Мы не способны заметить и различить, как живое в
нас сменяется вечным. Как с самого детства из нас
по капле уходит жизнь, и ровно так же по капле в нас
входит смерть. Это и становится в результате главным
внутренним опытом. Это то, чему важно и должно
успеть научиться. Я много об этом думаю. Я учусь.
Люди не хотят жить вечно, Катя. Люди просто 
не хотят умирать. И здесь вопрос не в том, 
есть ли загробная жизнь на самом деле. 
А в том – что это решает?

Я нанизала на нитку ещё один прожитый год, ещё
одну бесценную бусину. Когда-то я полагала, что мы
начинаем понимать правила, когда взрослеем. 
На самом деле, мы понимаем только свою беспомощность
перед этими правилами.
Можно либо следовать им, либо менять их,
 либо игнорировать. Любой из вариантов, Катя, это лишь способ
занять себя чем-то экзистенциальным. Любой путь в
поисках смысла – тупиковый. В его конце ты найдёшь
только тот смысл, который сам туда принесёшь.
То, что мы ищем, тоже ищет нас… Нужно просто 
выйти на свет. Иногда на это уходит много сил и времени. 
Главное помнить: если проходишь через ад, не останавливайся.

Всё давно уже сказано. Не тобой. И не мне. И нет
никаких оснований для повторной попытки. 
Весь арсенал имеющихся средств не обозначит 
близость выразительней, чем эта бледная прожилка под нежной
мякотью кожи на внутреннем изгибе локтя. 
И промежуток времени, длиной в один обхват запястья, 
прокормит целую вечность. Выдавливая атомы из клеток,
Катя, можно полжизни копить на смертоносную бомбу, 
которая уже взорвалась в нашем будущем. Иногда
жизнь – единственный выход из создавшегося положения.
Не нужно никуда торопиться. Совершенно неважно,
как медленно мы идём. До тех пор, пока мы не остановились.
Что мы думаем, что знаем и во что верим, в итоге не
так уж и важно. Единственно важно – что мы делаем.
Особенно, если мы делаем это с любовью.