Ещё в то время, когда я носила бантики и белые
воротнички, и ни одной взрослой любви в сердце ещё
не носила, я мечтала, что вырасту и обязательно напишу книгу! 
Я не знала, какую и о чём, но эпиграф был
заготовлен уже тогда. И он казался одним из главных
условий. Поэтому вот:

Всем, кого я когда-либо любила…

 

*  *  *

С точки зрения осени, мир – это стылый ветер,
метаморфоза жёлудя 
                                         и пестрота зонтов…
Это тебе показалось, что ты не один на свете.
Просто принять обратное ты ещё не готов.

Ты ещё просыпаешься в той же холодной комнате,
в том же холодном городе, где засыпал всегда.
Только не вспоминай её,
                                      только не вспоминай её.
С точки зрения вечности, год – это ерунда.

Наглый осенний ветер ловко сбивает жёлуди.
Выдумай что угодно, сам себя обмани,
будто её и не было,
                                не было вовсе, господи…
Просто к утру отчаянно что-то в груди саднит.

Можно сверять пространство, меряя ночь шагами,
переболеть простудой
                                         и нарыдаться всласть.
Где-то (допустим, где-то) мир населён лишь вами.
С точки зрения жизни – вам туда не попасть.


*  *  *

За то, кем я была, и кем ещё побуду,
пока, как клейкий лист, не развернётся жизнь,
простите все меня,
кто, может быть, отсюда
посмотрит в черноту мою, и даль, и синь...
В нарядную меня - тростиночку, трёхлетку, -
в хрустящее бумажное бессмертие моё,
где я под Новый год стою на табуретке
и хохочу над тем,
как бабушка поёт...

Когда я отступлю - на шаг, на два - от края,
и встанут предо мной
мой дед, отец и брат,
которых больше нет (а я стою живая),
то, думается мне, сильнее во сто крат
я полюблю вас всех: и тех, кого не знаю,
и тех, кого забыла, забуду навсегда,
и тех, кого сейчас
бесследно забываю
(ты спросишь: «И меня?», и я отвечу: «Да») ...

Осыплемся мы все, как маковое семя,
из всех своих пустых бесчисленных сердец.
Но алые цветы пока цветут всё время,
пока ещё цветут
и зреют наконец,
и истекают вглубь - то молоком, то мёдом,
и оплетают вдаль - то светом, то огнём,
и если не мешать, то прорастают сходу
сквозь ель,
сквозь табурет,
сквозь девочку на нём.

Я с вами заодно (не хуже и не лучше),
но мир стоит в дверях, как вечный Новый год,
и выведет нас всех, по одному, за ручку,
туда, где смерти нет,
где бабушка поёт,
где все уже равны и ростом, и любовью,
где не о чем роптать... лишь грустно оттого,
что каждому из нас положат к изголовью
прощенья и конфет
и больше ничего.


*  *  *

На белом свете и зима бела
(и разве важно, что там, в междустрочье).
Вот человек встаёт из-за стола,
к окну подходит,
а смотреть не хочет.
Он знает дом напротив, знает сквер,
машины на обочине, парадный,
он знает, что соседский фокстерьер
гуляет в это время.
И досадно,
что ничего не скрасила зима,
не обманула и не удивила,
а только чуть пространство забелила
и, слава богу, не свела с ума.
А потому, пожалуй, повезло,
и можно жить
неспешно и подробно...
И так стоит, упёршись лбом в стекло,
и так стоит, упёршись сердцем в рёбра.
И снег идёт,
во всю собачью прыть
несётся пёс,
играют дети в сквере...

И в дверь звонят, и надо бы открыть.
А он стоит и не подходит к двери.


*  *  *

И никуда не денешься,
плачь не плачь,
так отворяют облако
в полынью,
так обнимают мёрзлого в грубый плащ,
«всё обойдётся», - скажут,
а после пьют...
Странное дело -
думаешь, всё пережил,
чёркаешь календарь или куришь в ночь,
тащишь свои долги
из последних жил,
а вот едва замешкался -
не помочь.
Странное дело -
вымарал каждый слог,
где про любовь, про стерпится,
про навек...
А над тобой склоняется добрый бог
и осторожно гладит
по голове.
И никуда не денешься,
злись не злись,
но просыпаться будем по одному.
Так проживают зиму, как будто жизнь,
и потихоньку вносят себя
в весну.


*  *  *

Сколько тебя уже вычерпали из меня,
Сколько уже повынесли, посмотри.
Но не проходит дня, не проходит дня,
Чтобы не оказалось, что весь внутри.

В городе N ни снега к ночи, ни сна к утру,
Мне сначала тебя нарисуют, потом сотрут.
Все, кто меня любил, кто меня жалел,
Тоже однажды лишатся и снов, и тел.

Время течёт сквозь нас голубой водой,
Медленной нерпой память ломает лёд,
Переведи меня с этого берега на другой,
Если мою лодку случайно сюда прибьёт.

Снегом внутри заметает любой пробел.
Видишь, как я удачно скроена по тебе.
В городе N даже снег на снег не похож.
Как свою смерть встретишь, так проведёшь...


*  *  *

И ничего не остаётся, кроме жить,
месить пространство, вычитать минуты,
и так прощаться с близкими, как будто
выходишь на площадку покурить.

И сочиняя мир из ничего,
и став от боли даже ниже ростом,
опять живёшь среди чужих и взрослых,
как посреди сиротства своего.

Но там, внутри, на самой глубине,
за самой хрупкой тонкой перепонкой,
твоя любовь испуганным ребёнком
уже устала плакать обо мне.

И в этот сад, и в этот рай кромешный,
где так легко друг друга не узнать,
где никого - ни после нас, ни между, -
я в сотый раз иду тебя искать.


*  *  *

Зачем мы пишем так,
как будто остаётся
всего-то и делов, что мучиться и ждать?
Ещё одна луна
легла на дно колодца.
И голос не дрожит, но слова не сказать.

Нас срежут, как грибы,
почти под самый корень,
неважно, где найдут (в песке, в листве, во ржи),
но там, где мы лежим вдвоём, как будто порознь,
один уже ушёл, но будто бы лежит.

И будто бы ещё не дёрнулся, не стратил,
и весь ещё тебе,
а сам уже ничей...
И улетает вплавь - из спальни, из кровати,
из всех твоих стихов, лукошек и сетей.

Не надо больше слов.
И ничего не надо.
Качаться в простынях с беспомощным лицом...
И боль на дне меня
лежит ручной гранатой.
Выдёргивай кольцо, выдёргивай кольцо...


*  *  *

Там нет ничего, обернёшься - и ты пропал.
Там темень такая, что снега не различить.
И детские вещи оттуда несут в подвал,
когда уже больше некому передарить.
Уже отобрали бумагу и карандаш,
и пустошь уже такая, что не смотри,
и если кто шевельнётся, так то не наш,
а наши давно уснули у нас внутри.
И зайца забрали уже, и велосипед,
и бабку, и дедку, и всех четырёх собак,
и свет погасили, и даже тебя там нет.
А ты всё стоишь и пялишься в этот мрак.
Там нет ничего, и не выкормить даже моль.
Кого-то прибрало время, кого-то сны...
-    Вон тот, у стены, на корточках - это мой.
-    Тебе показалось, там нет никакой стены.


*  *  *

Так бесполезно писать тебе, так напрасно...
Спи, мой маленький, ты никому не должен.
Вызревает осень,
стекает жёлтым
и красным,
словно нежным мёдом по огрубевшей коже.

В доме так сыро, что голос под утро сипнет.
Выйдешь к столу,
а время опять ложиться.
Веки сомкнешь на секунду - и сон настигнет.
Так и проснёшься весной в прошлогодних джинсах.

В воздухе столько смерти, что жизнь прекрасна,
и неважно даже,
какой был сюжет предложен.
Но писать напрасно,
писать всё равно напрасно...
Спи, мой маленький, ты никому не должен.


*  *  *

И горела звёздочка в рукаве, и летел кулик высоко.
- Погоди-постой, - говорила, - молчи, не к тебе пришла.
Поливала мёртвой, живой водой, парным молоком,
а потом схватила
и по ту сторону унесла.

Если правда, что там ничего, ничегошеньки нет,
если чуть разомкнул объятья - и остановлен счёт,
припади к земле животом и цепляйся за этот свет.
Может, смерть тебя переступит
и не возьмёт.

Только видишь, какие прорехи теперь в небесах,
будто нам отправляться не порознь, а всей толпой...
И потом тебя будят затемно, словно в детский сад.
- Ну, пошли, - говорят.
И звёздочки ни одной.


*  *  *

Думаешь, кто притих, тот теперь почти незаметен,
Думаешь, на тебе не видно уже отметин?
Если искать того, кто будет за всё в ответе,
Может вполне оказаться, что это ты.

Сердце собьётся с ритма ещё за утренним чаем,
Не суетись — вот тебя уже подключают.
Каждый, кто думал, что он-то не обучаем,
Первым продавит снег и сомкнёт ряды.

Не суетись - просто молча делай свою работу.
Ты же не просто так, ты же для чего-то.
Если свой страх лечить неизменно рвотным,
Можно легко получить головную боль.

Страхи не лечат, а держат их в чёрном теле.
Кто каменел хоть однажды в своей постели,
Знает, что смерть ни с кем никого не делит,
Кто приглянулся, того заберёт с собой.

Можно искать спасенье в ночных молитвах
или пытать удачу в бессчётных битвах.
Просто представь, что тебя не отметят в титрах -
Будешь ли ты согласен на то, что есть?

Главное быть живым посреди живого.
Те, кто искал своё, не возьмут чужого.
В сердце, в горсти, во рту - донеси им Слово,
Если тебе доверят благую весть.


*  *  *

Зачем мне знать, что ты меня отдашь,
и ты, и ты, и все, кому поверю.
Потом, ломая в пальцах карандаш
и холодея от шагов за дверью,
потом, покинув буквы и слова,
весь этот скарб, всю эту непотребность,
вдруг различить: апрельская трава -
какая нежность, трепетность и бледность.
Но ты иди, зажмурься и иди,
теперь никто тебя не любит злее,
никто так крепко не прижмёт к груди,
как только смерть одна обнять умеет.
Как только жизнь умеет отпустить.
Как только может ринуться навстречу
апрель, и всю тебя умять в горсти,
и дуть, и дуть, пока не станет легче.
За то, что в горле снова горячо
от тишины и немоты тягучей,
молчи, молчи - чего тебе ещё,
тебе - ничейной, глупой и живучей.
Вот этот мальчик, девочка и кот,
вот этот город маленький, бумажный.
А больше вряд ли кто-нибудь придёт,
но даже это, в сущности, не важно.
Нас всех потом без боя отдадут,
шутя и плача, радуясь, вздыхая...
Но придержи меня, пока я тут,
пока я тут, пожалуйста, пока я...


*  *  *

Ещё один последний взмах неслышный -
и даже твой неабсолютный слух
вдруг различит из этой дали вышней
тревожный звук,
такой чужой и лишний,
поскольку он - уже нездешний звук.

Всё снова зарастёт - где крапивой, где ряской, -
и будут зеркала над нами плыть и плыть,
как будто бы не мы вчера играли в прятки,
а вот теперь лежим,
как книжные закладки,
и будто бы не нам сейчас опять водить.

Нас осень породнит - и с жизнью, и со смертью,
и каждый жухлый лист - бессрочный проездной.
И на твоём листе две циферки начертят,
а на моём одна
дрожит и долготерпит,
покуда и меня не позовут домой...

 

*  *  *

Вышел месяц из тумана,
Было холодно и рано,
Было пасмурно и сыро,
Не оплачена квартира,
Не накормлена собака,
Не отглажена рубаха,
Брюки полные заплат,
Кошка полная котят,
Голова от дум больная,
Борода совсем седая,
И брюзжащая соседка,
И невкусная таблетка,
И в карманах ничего,
И погода не того...
Я подался бы в Хароны,
Да жива моя Матрёна,
Мне Матрёна говорит:
«У тебя усталый вид,
Ох ты, горюшко родное,
Оле ты моё Лукое,
Подлатаем старый зонт -
Будет всё наоборот».
На дворе опять не сыро,
И оплачена квартира,
И накормлена собака,
И отглажена рубаха,
Ночью кошка окотилась,
В туче солнышко пробилось,
И в карманах кой-чего,
И соседка ничего.
Я Матрёне говорю:
«Как же я тебя люблю!
Вот увидишь, к январю
Новый зонт себе куплю!»
В общем, очень хорошо,
Что в Хароны не пошёл.


*  *  *

Она никогда не знает, как надолго он исчезнет опять.
Всё в ней кричит - не надо его отпускать!
Но она как будто спокойна или просто делает вид,
И не звонит.

Он каждый раз выселяет её из мыслей своих и стихов,
Тщательно забывает запах её духов,
Он думает: «Господи-Боже, если твой приговор таков,
То я готов!»

Проходит надцатый месяц, никто не идёт ко дну.
Они, как упрямые дети, всё играют в эту войну.
И говорят друг другу: «Хватит, я долго не протяну!»
А сверху на них смотрят и думают:
- Ну-ну...


*  *  *

Едет Василиса Прекрасная на бал в своей коробчонке
и вспоминает бабушку и песцовый её воротник.
Как везла её бабушка в саночках
по карамельному снегу,
как были они обе бессмертны, как воздух вокруг звенел.

И думает Василиса-младшая, куда же всё это делось:
и бабушка вместе с санками, и снег, и пушной воротник?
А в правом рукаве спят лебеди,
а в левом - застыло озеро.
И косы теперь тяжёлые, хоть поступь ещё легка.

- Если б тогда я знала, - думает Василиса Прекрасная, -
что из этого детского счастья, из всех этих искр в груди,
получится такая усталость,
такая бездарная глупость,
одна лягушачья шкурка да Иван-дурак впереди...


*  *  *

И ходить учили, и есть, и спать,
а стареть никто не учил.
Показали буквы писать в тетрадь,
передали чернил.
По тебе печалилась, как могла,
по тебе старела к утру.
Не поднять руки
в пустоту строки,
ночь полощется на ветру.

У тебя - то яшма, а то янтарь,
у меня - дуда и сума.
Мой пресветлый князь,
мой безродный царь,
где б сойти с ума?
Где слететь с подножки, сорваться в бег,
где бы выдохнуть все слова?
Чтобы ветер стих,
чтоб родился стих,
чтобы ты меня целовал.

Оторвётся с ветки моя душа
глупым яблоком наливным,
если снега белого накрошат,
значит, буду под ним.
Разучусь и стареть, и ходить, и спать,
а тебя мне всё нет и нет...
Но легка рука,
и черна строка
проступает сквозь снег.


*  *  *

А погладить по головушке -
не отращена рука,
ты пойдёшь себе по городу,
и не хватится никто.
Ходят голуби по площади,
из небес ни ветерка,
под мостом сидит юродивый,
немощь кутает в пальто.

На холме качнётся колокол,
третий ангел протрубит,
город пятится из сумерек,
как напуганный щенок.
Осень выест серединочку-
никого не полюби.
Выпал месяц из-под облака,
а подняться занемог.

Пёс в толпе находит робкого
и волочится за ним,
а над каждым обернувшимся
всходит белая звезда.
Покрошат просфоры белые
Спиридон и Никодим
и посыпят наши головы...
и наступят холода...


*  *  *

Свет мой, смотри, у моей души
прямо по краю расходятся швы,
видишь, прорехи стынут.
Это так страшно - проснуться живым,
тело баюкать, склоняясь над ним,
мучиться, что отнимут.
Свет мой, останься ещё чуть-чуть,
ветер отчаянно ломится в грудь,
сердце внутри полощет.
Глупое сердце сдали внаём,
как мы с тобой помещаемся в нём,
как мы там делим площадь?

Марфа Петровна из двадцать седьмой
снова в глазок наблюдает за мной -
память свою волнует.
Жил в её сердце когда-то давно
Митенька... но отселился в окно.
Площадь теперь пустует.
Тонкая лодочка в небе плывёт,
Митеньку долго везёт и везёт -
ни суеты, ни трагизма...
Марфе Петровне печально одной,
сядет и пишет артрозной рукой
длинные нежные письма.

Свет мой, такое безлюдье внутри,
хоть приходи и что хочешь бери,
не возвращай обратно.
Я пропишу тебя в сердце моём,
а как уеду, останешься в нём.
Будь там поаккуратней...


*  *  *

Как-то их странно задумали наверху,
В их биографии втиснули всякую чепуху,
Перемешали с толпой, развели по углам,
По параллельным спискам, по разным снам.

С них бы писать сценарии мелодрам...
Город вылавливал их по чужим домам
И трамбовал в плацкарты, тащил в метро.

Время втекало струйками в их нутро,
Чтобы потом иссякнуть в один момент.
И ни одной надежды на хеппи-энд...
Им же никто друг друга не обещал,

Их даже этот город с трудом вмещал,
Вдавливая всем телом себе в бока,
Думал: «Ну пусть ещё поживут пока».

И подгонял такси: «Вон тех подбери».
И почему-то знал, что они внутри
На девяносто процентов из хрусталя...
Как же красиво они до утра болят!..


*  *  *

Так ночь болит, ослабшая под утро,
Так снег несут подальше от двери,
Так Василиса, ставшая премудрой,
Теперь ни слова вслух не говорит.

Но каждый раз, когда внутри светает
И каждый звук в её изнанку вшит,
Она выходит на крыльцо босая,
Но, ударяясь оземь, не взлетает,
А всё лежит тихонько и лежит...

- Ладно тебе, ладно уже, - говорит, -
Хочешь воды, значит, буду тебе вода,
Переведи только с идиша на иврит,
Из ниоткуда вымани в никуда,
Перенеси из лодочки на причал,
Не расплещи, не отпей ничего гляди.

Не обманул, всё теперь как пообещал:
Снизу вода, и сверху, и сзади, и впереди...


*  *  *

Какой-то город, улица, вокзал,
какой-то день, и месяц, и столетье,
никто не спал, никто не причитал,
уже не взрослые, ещё не дети,
какой-то дым, какие-то слова,
ещё не жест, уже не расстоянье,
дрожащий свет, тугая тетива,
пустоты фраз заполнены молчаньем.
Входило время мягко, как фреза,
как аметист в тяжёлую оправу,
какой-то город, улица, вокзал,
а оставалось только «аве, аве...»


*  *  *

У Кащея Бессмертного три внебрачные дочки:
от Марьи Моревны,
от Елены Прекрасной,
от Василисы Премудрой.
Все они учатся в заморских странах,
красят волосы и ресницы, говорят не по-русски.
Старшая вся в мать (и коня на скаку, и в избу, и далее),
к средней сватается Джон-царевич
(видать, какой-то из ихних),
младшая хочет быть танцовщицей,
у неё змеиная гибкость и папины глаза.

Шлёт им письма с гонцами Кащей, умоляет:
«Дочери мои, приезжайте, обниму вас хоть по разочку.
Жизнь моя на конце иглы, игла в яйце,
яйцо уже снесла утка...
Долго ли мне чахнуть над златом
(по утрам мучает кашель, по вечерам изжога,
по ночам бессонница),
всё до монеточки для вас берегу-стараюсь...»

Три внебрачных Кащеевых дочки -
от Марьи Моревны,
от Елены Прекрасной,
от Василисы Премудрой -
не отвечают на письма. Думают:
«Папка-то у нас бессмертный!
Успеется ещё...»


*  *  *

Он приходит прямо с утра.
-    Идём, - говорит, - пора.
-    Я же сплю, - говорю, - будь человеком.
-Там конец света, - говорит, - спать некогда.
Я надеваю тапочки и спускаюсь, держась за перила,
И думаю: «Чёрт, чёрт! Кота покормить забыла!»

Он подкрадывается, как мышь.
-    Что, - говорит, - сидишь?
-    Да отстань, - говорю, - у меня проблемы.
-    Ну-ка, ну-ка, - говорит, - это уже тема.

Ложится на диван, будто у психолога на сессии.
Я думаю: «Дурак! Испортил мне такую депрессию!»

Он выглядывает в окно.
-    Ого, - говорит, - там темно.
-Так ведь ночь, - говорю, - это нормально.
-    Ура, - говорит, - значит, нам пора в спальню!

А я думаю: «Что он имел в виду, когда говорил «нам»?
Мы же засыпаем, вообще-то, по разным городам...»


*  *  *

Наши окна ближе к раю,
Чем к проталинам в снегу.
Я сегодня улетаю,
Я здесь больше не могу.

Но пробелом между нами
Эта снежная тетрадь.
Я уже давлюсь словами,
Мне их некому отдать.

Из любого разговора
Можно выпасть под откос.
Я стою у светофора,
Словно он земная ось.

Вот бы швейною иглою
Приколоть тебя ко мне...
Между небом и землёю
снежит, снежит, снежит, сне...

 

*  *  *

Я люблю тебя навеки,
А живу с тобою врозь.
Я в часах сдвигаю стрелки,
Чтобы время не сбылось,
Я опять меняю ракурс,
Чтобы виделось ясней.
Подари нам, Боже, август
На каких-то тридцать дней…

Кораблю с дырявым днищем
Снова в доке зимовать.
Я стою почти что нищий –
Что ещё тебе отдать?
Моль почти доела парус,
Время точит якоря.
Подари нам, Боже, август
И немного сентября…

Над моим микрорайоном
Ночь дырявит небеса.
Я прошу за всех влюблённых,
Если нам с тобой нельзя.

Сентябри смыкают веки,
Наши беды не всерьёз.
Я люблю тебя навеки,
А живу с тобою врозь.
Виноградной грозди завязь
Тяжелеет с каждым днём.
Подари нам, Боже, август,
Дальше мы переживём…


*  *  *

Этот город похож на большой вокзал,
Поезда, как птицы, кричат в ночи.
Но когда я вижу твои глаза,
Всё молчит.
И уже многоточья легли в пробел,
Неизвестно, откуда взойдут слова.
Но когда я думаю о тебе,
Я жива.
А составы заходят на новый круг
И стучат на стыках: ничья, ничья…
Но когда меня окликаешь вслух,
Я твоя.
Ничего не останется навсегда,
Никому не достанется этот рай.
Но когда сорвётся моя звезда,
Загадай…


*  *  *

Пускай не ты,
пожалуйста, не ты…
Я всех отдам, со всеми распрощаюсь,
но проступают осени черты…
Я вся тебе –
лишь до тех пор, покамест
тебя не сдёрнут с этой высоты.

И может быть,
когда-нибудь, Бог даст…
Но нет, не даст (так много не бывает),
и я прошу: «Хотя бы не сейчас…» –
я знаю,
то, что нас не убивает,
всенепременно покалечит нас.

Поторопись,
мой свет, уже заря,
уже короче дни, длиннее ночи.
И, вопреки листам календаря,
мой ангел
верить твоему не хочет.
И только я всё верю, что не зря…


*  *  *

Мне сейчас уехать, как прыгнуть с крыши.
У моей печали не видно дна.
Я молчу и слушаю, как ты дышишь.
Я смотрю и думаю, что весна…
Что любовь бывает, как смерть, одна.
Да и той бывает порою слишком,
Если жизнь для неё тесна.

Что важней всего, то всегда некстати.
Что всего дороже, легко отнять.
По перрону снег размело, как скатерть.
От стены добраться бы до кровати –
Я не знаю, что здесь ещё менять.
И когда я думаю: «Хватит, хватит», –
Обрывается что-то внутри меня.

На метро две станции до вокзала.
Твой язык на мой непереводим.
Хорошо, что главного не сказала,
Этих слов и так уже пруд пруди.
И волокна лопаются в груди
(ты попала, девочка, ты попала),
Посиди тихонечко, посиди.

Этот город за ночь в меня вмерзает,
И под белым небом ни птицы нет.
Здесь никто ничего о тебе не знает –
Если в целом доме погашен свет,
Мы почти совсем лишены примет.
Время нервно мечется, как борзая,
Потерявшая след


*  *  *

Моя девочка, в город вступают войска.
Ночь темна, и покуда звезда высока,
Нам безропотно ждать окончанья времён –
Кто сегодня любим, тот наутро спасён.

Моя радость, зима захватила вокзал.
Почему нам об этом никто не сказал?
Вот уснули деревья со стоном во рту,
Вот беснуется ветер от нас за версту.

Вот на каждом углу выставляют конвой.
Кто сегодня любим, тот наутро живой.
Вот последние листья ложатся ничком.
Моё сердце, давай говорить о другом.

Как под городом дышит живая вода,
Как попарно обнявшихся минет беда,
Как, вдыхая туман между первых снегов,
Ночь заботливо прячет своих беглецов.


*  *  *

Когда багульник зацветает вспять
Болотным утром, вглубь пустого сада,
Не шевелись, любовь моя, не надо,
Я не могу тебя с собой забрать.

Коль скоро сон осыплется пыльцой,
И дышит ночь дурманяще и густо,
Не приходи в сознание и чувство –
Я не могу забрать тебя с собой.

Сквозь этот сад, сквозь этот белый дым,
Где ни вдохнуть, ни охнуть, ни ответить,
Летит пчела к последнему соцветью.
Бежим со мной, любовь моя, бежим.

За нами пробивается листва,
Рассвет уже лакает сумрак ночи.
Возьми себе на память что захочешь,
Но не слова, но только не слова…


*  *  *

Ну что ты, ну что ты… ну разве же это беда –
любить этих девочек-мальчиков с тонкими лицами?
Смотреть в них и знать, что уже никогда, никогда,
уже никогда им тобою не осуществиться…
Лежать многократно в постелях, в земле, в облаках,
к своим трафаретам прилаживать каждую живность,
а после – из вечной зимы выносить на руках,
как будто не сладость такая, как будто повинность…
Я слышу, как падает время в меня по ночам,
в глухие пустоты мои, где ни стражи у края.
Ну что ты, ну что ты… не плачь, я тебя не отдам.
Не плачь, в нас немного ещё наверху поиграют.


*  *  *

Ещё немного – и забыть о лете,
Бумажным змеем выпустить из рук.
И жухнет лист, и мы уже не дети,
И нас не мамы будят поутру.

Приходит осень ровно на три такта,
И мы, конечно, знаем наперёд,
Что всё случится так-то или так-то,
Что поболит немного и пройдёт.

И заострится зрение и чувство,
И можно снова видеть, уходя,
Как белый свет, отстиранный до хруста,
Глядится в окна, влажный от дождя.

И эта нежность, глупая, смешная,
Берёт за горло, как за рукоять,
И никогда уже не отпускает.
И только так и может удержать.


*  *  *

И в этот сумрак, хрупкий, предрассветный,
Вплываем врозь, как будто бы вдвоём,
И снится нам, что мы с тобой бессмертны
И никогда, ты слышишь, не умрём.

И мы во сне бежим по тропам лисьим,
А вслед за нами – шёпот родников,
И нежный хруст новорождённых листьев,
И аромат затейливых цветов.

Уже неотличима жизнь от смерти,
Поскольку только лучшее берёт.
И потому, что мы с тобой не дети,
Мы это точно знаем наперёд.

И так бежать до самого рассвета,
Чтоб, добежав, увидеть и понять,
Что нет судьбы прекраснее, чем эта.
И никому друг друга не отдать.


*  *  *

Я твой номер наизусть заучила,
В голове его сто раз набирала.
Хорошо, что ничего не случилось,
Просто поезд отошёл от вокзала.

Я могла бы жить и тише, и проще,
Да куда мне с головой бестолковой?
Вот иду себе одна через площадь
И пою себе – а что тут такого?

Город глянет на меня из окошек
И подумает: «Какая пропажа»…
Переглажу всех потерянных кошек
И всех уличных собак переглажу.

Мне ни времени не жалко, ни ласки –
Столько нежности зазря пропадает.
А любви во мне опять под завязку –
Завязать бы, да шнурка не хватает.

Одуванчики цветут, как шальные,
Я венков бы наплела, я училась.
Хорошо, что мы с тобою живые,
Хорошо, что ничего не случилось.

 

Как же мы поделим этот мир?
На компот и булку,
на кефир,
на окно и форточку,
на дверь,
на всё то, что делится теперь…
Как же мы поделим?
Видит бог:
мир спасался бегством – и не смог.

Всё труднее стало совпадать.
Время пишет палочки в тетрадь,
загибает город уголки –
и трамвай бежит
с конца строки…
Как же мы поделим это всё –
ровно на две кучки разнесём?
По двенадцать строчек
на двоих,
на детей моих и на твоих?..

А вот этот неделимый шар –
этот жар сердечный,
этот пар,
что цветёт, и зреет, и болит –
как его мы сможем разделить?
Не унять, не вынуть…
Посмотри –
это космос делится внутри.
И ссыпает звёздочки в пакет…
Никому не хватит
на билет.


*  *  *

В то время, как ты там выгуливаешь свою тоску,
дышишь спелым воздухом,
пытаешься быть гуманным,
ждёшь попутного ветра, знамений, какой-то небесной манны,
гадаешь по синему морю и золотому песку,
я учусь просыпаться рано.

Я пытаюсь ровнее дышать и не ждать новостей,
просто чистить картошку,
насаживать мясо на вертел.
Пытаюсь не помнить, как вкладывать письма в конверты,
как можно смеяться, не пить и хотеть детей.
И не бояться смерти.

Пока ты там в сотый раз пытаешься всё изменить,
вытоптать себе пятачок
между адом и раем,
я понимаю, что всё бесполезно, что так всё равно не бывает,
и думаю: «Хватит, устала», – и отпускаю нить…
И тут меня накрывает.


*  *  *

Помнишь, по небу скользил самолёт,
А по волнам – пароходик…
Все говорили, что это пройдёт,
А ничего не проходит.
Я заживала, почти зажила,
Не онемела – и ладно.
Кажется, целая вечность прошла…
Целая вечность, мой славный.

Чёрные ветви на белом снегу,
Оттепель – редкая милость.
Я даже выплакать всё не могу,
Что без тебя накопилось.
Я этот город насквозь прожила,
Столько души износила…
Кажется, целая вечность прошла.
Целая вечность, мой милый.

Все говорили, что это пройдёт,
А ничего не проходит.
Просто по небу скользит самолёт
А по волнам – пароходик,
Жёлтый троллейбус бежит до угла,
Катится красный трамвайчик…
Кажется, целая вечность прошла.
Целая вечность, мой мальчик.


*  *  *

Я понимаю, сейчас об этом смешно,
и вот на каждом слове немею…
Я за тобой ныряла сдуру на самое дно,
а плавать совсем не умею.
Тебя выпутывала из смертельных сетей,
вымаливала и выкупала.
А то, что ты не хотел от меня детей,
я думала, что понимала.


Из всех слагаемых я выбирала тебя –
и одного, и в любом комплекте.
Моя нежилая память глядела, скорбя,
как я запечатываю конверты
с просроченной болью, с пергидрольной зимой,
с застиранным небом над крышей.
А мне хотелось всё заменить тобой…
И у меня не вышло.


*  *  *

А ничего с тобою не случится,
И потому со мною – ничего.
Уходит скорый поезд на столицу,
А мы зимуем, нам не до того.

Сидят вороны – чёрные на белом,
Блестят глазами в нашу суету,
Как мы живём и нам не надоело,
Как выдыхаем эту немоту.

Как поперёк ложатся наши страхи,
Покуда вдоль ложатся провода.
И город спит в смирительной рубахе,
Пока висит над крышами звезда.

День проступает, словно фотоснимок,
И сыплет снег, как белый порошок
Жить невозможно, жить невыносимо.
Но, Боже правый, как же хорошо.


*  *  *

Ты думаешь, что можно привыкнуть
к этому вечно ускользающему силуэту,
к этому голосу (тихо, тише, ещё тише)…
Где-то на периферии сознания – светящаяся точка,
пульсирующая – это про меня.
Это я, но ты думаешь, что можно закрыть глаза,
отвлечься, не смотреть.
Скользнёшь взглядом – светится.
Протянешь руку – ничего.
Полое, газообразное,
бестелесное… я там, где рука проходит насквозь.
Ты думаешь, что там уже ничего, а это я.
Ты берёшь мяч и бросаешь туда.
Потом камень бросаешь. Потом гранату.
И не смотришь, ну как будто не смотришь.
А оно, сука, светится.
И ты ложишься ничком, накрываешь голову руками
и сразу полностью, целиком знаешь – конец.
Ничего, нормально.
За тобой почти сразу приходят,
жалеют, тетешкают, лялькают, ведут –
такие большие залы… объясняют преимущества,
прячут разметку, зажигают весь свет.
Красивый такой ад, приличный – не стыдно,
нормально.
И когда думаешь, что (не может быть)
уже не слышно, не видно ничего вот этого
невыносимо-светящегося, пульсирующего ничего…
сбоку откуда-то, из-под стола, из-за двери
вдруг выкатывается мяч.
И всё, и всё.


*  *  *

Всё начиналось слишком хорошо,
так хорошо, что становилось страшно.
Я понимала, ты уже ушёл
в тот самый день,
когда возник однажды.
Когда узорно выгорел рассвет
и ветви щупальца тянули к свету,
был хитроумно выстроен сюжет,
расход минут
внесён в чужую смету.
И город щурился на зеркала,
а я ещё не знала,
слава богу,
что шла весна, уродлива и зла,
и даже псы давали ей дорогу.
Она ползла, готовая к войне,
по проходным дворам сочилась смутой,
Она меня искала!
Это мне
она подмешивала в дождь цикуту.
За ней тянулись странные следы –
твои следы.
О, как их было много!..
Я всё жила в предчувствии беды.
И вот она пришла.
И слава богу


*  *  *

Этот дымный город, размытый воздух,
где вокзал спиной к пустоте прижался.
– Ты не поздно? – спрашивала.
– Не поздно.
Уходил и больше не возвращался.

Всё казалось, лето, а это в гору
поднимались воды, смывали небо.
– Ты же скоро? – спрашивала.
– Я скоро.
И кончалось время, и память слепла.

Приходи,
любить тебя больше нечем,
больше нечем биться в грудную клетку.
Я теперь на целое сердце легче,
я совсем невесомая стану к лету…


*  *  *

Лето перегибается через забор,
Дышит на одуванчик, и тот седеет.
Всё, что ты мне говорил до сих пор,
Больше значения не имеет.
Ветер касается Понтийских гор
И тут же слабеет…

Как ты вмещал меня всю целиком –
Все мои выходки, майки, браслеты?
Лето потрогает нас языком,
Выпишет справку вместо билета,
И поплывёт под Галатским мостом.
А нас уже нету…

Руку приложишь ко лбу, а внутри
Небо, а в небе наш аэроплан.
Если не веришь мне, сам посмотри –
Вот уже трап подгоняют не нам.
Мы покупаем коньяк в «дьюти фри»
И напиваемся в хлам…


*  *  *

И вдруг стоишь, не понимая,
куда ты шёл,
к кому, зачем…
Всего-то в двух шагах от края,
от рая – в несколько прыжков…
О, стоило ли воскресать,
когда в живое прорастая,
ты понимаешь:
не готов…

Но вдруг июнь.
Зрачок упрётся
в зелёное, в прозрачных туч
свисающую бахрому,
во что-то глупое,
простое…
А ты здесь больше никому.
И время ничего не стоит.

А через несколько недель
всё зацветёт –
не наглядеться.
Хозяйки вывесят постель
крахмальную
и полотенца…
Но ты погибнешь не о том –
а в этом глупом и простом
тебе уже не хватит
сердца.


*  *  *

Если богу угодно было
нас скрещивать так вот сразу,
видимо, он далеко не бездарен
и далеко не глуп.
Наши дети были бы узкобёдры,
длинноноги и большеглазы,
тонкие пальцы и голени,
гладкая кожа, чёткая линия губ.
Наши слова легко бы
укладывались в рифму и в строчку,
музыка – в правильный ритм,
а тела (да, банально) – в кровать.
Но с нами сыграли нечестно –
нам выдали время в рассрочку,
и значит, с нас спросят,
и значит, придётся его отдавать…
И что мы успеем, мой свет?
Ничего мы, похоже, уже не успеем.
Но пусть не узнает никто,
как нам страшно, мой свет.
Ведь кроме вот этой надежды
на то, что мы вдруг повзрослеем,
у нас ничего, ничего,
ничего больше путного нет.


*  *  *

Летнее солнцестояние, новый отсчёт,
Небо течёт по венам, темнеет кожа.
Господи, что за безумный выдался год,
Кто там вращает вселенский коловорот
И провернуть всё никак не может?

Мы, как радары, стоим, отражаем свет,
В зоне покрытия – прочерки и многоточья.
Если на все вопросы один ответ,
Глупо читать по буквам, которых нет:
Помню, люблю, скучаю… и прочее, прочее…