1

Свитки бы исписал, а с небес ни строчки –
кончились имена у предметов.
Видимое – не полотно, а всего лишь точка,
искра света.

Так и живём, пока узнаванье длится,
выйти за скобки жизни – не сложно,
а вот раздвинуть на ширину страницы –
как можно?

Буду глядеть с небес, подбирать оправу –
чьими руками с тобой обняться.
А до поры мы живы и, значит, вправе
не расставаться.

Буду тебе посланием отовсюду,
все времена о нас, назови любое,
голубем в небе, небом лазурным, буду
тебе тобою.


2

Когда луны обмылок плыл над нами,
Когда меня твой город не вмещал,
И пустоты воображаемый овал
Не размыкался утренними снами,

Мы упразднили время. Толку нет
В его пустом вращении по кругу,
Когда напрасным обещанием друг д
ругу
Остался мнимой яви мнимый свет.
Кем приходилась я тебе, какой
Останусь тут, припомнится едва ли,
Была ли памятью, была ли сном, была ли...
Всё, что роднит объятия с тоской,

Держать у сердца глупо зачастую.
Молчать на выдох, отпускать на вдох –
Такой порядок ни хорош, ни плох,
А только он один и существует.


3

Из той тишины – из продольной, прохладной на срезе –
Представляется мне, ничего уже больше не вынуть.
Раздувай этот шар, этот купол, пока он не треснет,
И тогда станет легче хотя бы наполовину.

Наша ладная жизнь перекроена косо и криво,
Горизонт непременно завален – что лёжа, что сидя.
Только кто же там, господи, ходит над этим обрывом
И обрыва не видит, стоит, а обрыва не видит.

Это я там хожу – и ношу тебя всюду с собою,
Как чудной амулет, как куриный божок и награду.
Если вкратце, то мир повернулся лицом и спокоен,
Потому что теперь всё идёт наконец-то как надо.


4

Оставлены пожитки,
Всего-то пара строк,
На старенькой открытке
Затёрся адресок.
На завтрашнем причале,
Где ты – одно из двух,
Меня не различает
Потусторонний слух.
Как жили мы с тобою,
Где невозможно жить,
Как были несудьбою,
Попробуй расскажи.
Душа моя сурдинка –
Ни лика, ни лица.
И крутится пластинка,
И нету ей конца.


5

Я бросаю слово, будто тонкий невод,
Кто его достанет, сам заговорит.
Не ходи направо, не ходи налево,
«Буква убивает, а дух животворит».

Под мою молитву хорошо ли спится?
Кто очеловечен, лучшего не ждёт.
Каждый обратится в то, чего боится,
Каждый обитает там, куда идёт.


6

Где город носит сон на коромысле,
Мой почтальон который день не спит.
Я есмь письмо тебе и в этом смысле,
Идущий – это просто часть пути.
Неважно, что во мне ты прочитаешь –
Свою любовь, закат своей любви, –
Ты только то, чего не означаешь,
Сей час замри, сим часом оживи.

Укореняться в будущем не трудно,
Как оставаться в прошлом насовсем...
Мы спим и спим, нам снится Будда,
Который потешается над всем.


7

В прошлое нынче невелики вложенья,
К вечеру сиротеем, к утру – тем паче.
Вызубрить, как таблицу неумноженья,
Список твоих игрушек: свистулька, мячик...

Я ль тебя обниму, я ли здесь утешу:
Это не Кали-юга, не Кали-юга...
Выхватит нас из сумрака луч нездешний,
Будем ещё нежней отпускать друг друга.

Не удержать в руке, в голове, меж чресел,
Сущее бестелесно – и в этом чудо.
Тот, кто семь раз отмерил, один отрезал,
Знает, откуда смерть или жизнь докуда.

Мячик, свистулька – надо ли всё итожить,
Нам далеко ещё до второго круга.
Боже мой, сколько нежности, боже-боже...
Это не Кали-юга, не Кали-юга.


8

Вот так, скрипя о петли бытия,
Раскачивает ветер колыбель,
Где нас Творец попарно изваял:
Совместный быт, совместная постель,
И только вечность каждому своя.

А время всё прозрачней на просвет,
И проступает контур декупажа,
Где я снимаю платье, как конверт,
Где мы – пейзаж, вернее, часть пейзажа,
И смерти нет, и утоленья нет.

И мы никто, и мы уже нигде,
Лишь колыбель качается со скрипом,
И рябь идёт по небу и воде,
Где ты меня читаешь, как постскриптум –
И там, и здесь, и далее везде...


9

– Бери, – говорит, – я ли тебе не янтарь,
солёный ветер, густая крона, резная кость,
белое облако, тонкое зеркало, киноварь,
я ли тебе не праздник и не тропарь,
не желанный гость?

– Мой свет, – говорю, – пока мы в руках Его,
Седьмое небо переливается через край,
не говори ничего, не спрашивай ничего.
Где моё сердце касается твоего,
там и рай.

 

*  *  *

Играть в слова словами ради слов...
Изъять из новых правил очевидность.
Но ночь прошла – и стало хорошо,
В одно касанье затянулся шов,
И шва не видно.

В моих песках зыбучих долог день,
Я пробираюсь к медленным ущельям,
К поющим чашам, в бархатную тень –
Не за прощаньем вдоль миражных стен,
Но за прощеньем.

Здесь, отделяя сумерки от снов,
К чему менять вопросы на ответы?
Так, всё запомнив, ко всему готов,
Цветок закроет створки лепестков
И ждёт рассвета.


*  *  *

Не опереньем ценится стрела,
Но до поры несбывшейся мишенью.
Глагольной формой – «буду, есть, была» –
Стою по эту сторону стекла
В твои владенья.

Луна просверлит сумрак до кости,
И каждый камень побелеет вскоре.
Я говорю себе: «Лети, лети!»
Который август город взаперти
Вдали от моря.

Господне лето... Над большой водой
Не каждый ветер выровняет птицу.
Но всякий волос станет тетивой,
Где я в тебя ныряю, как в прибой,
И не боюсь разбиться.


*  *  *

Там, где время казалось линейным, а дата отсроченной,
все заглавные буквы опали, слетели со строк.
Я пишу тебе длинные письма неровным почерком –
и, похоже, отчасти живу тебя впрок.
Я не знаю, что толку в словах? Мы надёжно обучены
продвигаться на ощупь в немыслимой темноте.
Время медлит и делает крен – и сентябрь уходит в излучину.
Вот теперь говори обо мне, говори обо мне!
Вот теперь составляй икебану из этого райского сада,
паутины фонтанов, причудливой вязи аллей,
проводов и столбов... И другого, похоже, не надо.
Получи мои письма, когда их сорвёт с тополей.


*  *  *

Увези меня, моя радость, к большой воде,
где сидеть у кромки, почти становясь водой,
где ни прошлых бед, ни обид горючих, ни глупых дел,
где с тобой и только,
с тобой и только,
с тобой...
Где и память канет, и время медлит, и тает боль,
где любовь везде.

Забери меня, моя радость, из этих мест,
тут такая осень, что стынет зрачок в глазу,
все дожди стекают на этот город с холста небес,
и сентябрь рисуют,
закат рисуют,
грозу...
И в изломах линий уже ни солнца вверху-внизу,
и печаль окрест.

Увези меня, моя радость, к большой волне,
где тугие чайки над белой пеной висят,
где качает время мои тревоги на самом дне,
где я буду вся тебе,
буду вся тебе,
буду вся...
Где на самом дне жемчуга ловить никому нельзя.
Только мне.


*  *  *

Оттого ли двигаться по краю,
Что других ориентиров нет?
Я сама пока не понимаю,
Как мы помещаемся во мне.

Отчеркнуть касания и жесты,
Упразднить объятья, и тогда –
Что такого ты увидишь вместо
Этой дани разным городам?

Нам ли, дерзким, до сих пор горящим,
Откровенья считывать с листа,
Чтобы этот звук животворящий
Отворил упрямые уста?

В ожидании вселенской стужи,
Как на этот атлас ни смотри,
Даже если выбраться наружу,
Всё равно останешься внутри.

Где дороги неисповедимы,
Не солги, не выдай, не убей.
Что ты знаешь обо мне, помимо
Неизбывной нежности к тебе?..

Так и жить – угадывать заранее,
Изменяя линии руки,
Узнавая даже очертания,
Совпадая даже вопреки...


*  *  *

Какие штормы застят белый свет,
какие смерчи свищут во вселенной,
душа моя, неважно, сколько лет
нам плыть и плыть по этой глади пенной,
стоять на вырост, вглядываясь вдаль,
среди теней угадывая кровных,
понять, что, в целом, ничего не жаль,
поскольку даже сам себе не ровня.
Поскольку здесь на царство не взойти,
не обойти знаменья и предтечи,
но, Боже правый, посреди пути
вдруг различить родное, человечье,
тебе навстречу полное любви,
что только чудом и сумело сбыться.
И вот, покуда светится, живи,
покуда длится...

 

*  *  *

Оставаясь в тиши этих медленных внутренних вод,
По колено в разлуке своей, по ключицы в печали,
Я тебе говорю, что и это однажды пройдёт.
Чем глазастее страх, чем немыслимей ужас вначале,
Тем неистовей свет, тем уверенней бьётся внутри
Бесконечная жизнь, ничего не оставив снаружи.
Там одна пустота, если хочешь, иди и смотри,
Как рождается мир, лишь тобою себя обнаружив.


*  *  *

Так рыбина утащит рыбака
во тьму и глубь, по тайному теченью,
когда добраться до материка
уже не составляло... Но значенье
имеет только море над тобой.
И всё, что было важным и искомым,
вдруг обернётся не дорогой к дому,
но пустотой.

И в пустоте отыскивать приметы,
но я молчу (прости меня, прости),
в какую степень нас произвести,
чтоб уравнение сошлось с ответом?
И как простым сложением измерить
всю эту толщу ночи и воды...
Слова в гортани – что твои следы
на ручке двери.


*  *  *

Время месит белый свет в аккуратные просфоры,
В белых капсулах квартир спит людское вещество,
Осень смотрит на меня, не готова к разговору,
И хотела бы сказать, да не скажет ничего.

Бесполезно выбирать, если сам себе свидетель,
У молчания в долгу оставаться если бы...
Среди всех возможных форм пребывания на свете
Остаётся только быть, остаётся только быть.

Оставляя между строк карандашные пометки,
В монохромный этот мир глупым цветом прорастать,
И качаться, словно лист на запястье голой ветки,
И о будущей зиме ничего ещё не знать.


*  *  *

Город метнётся навстречу тебе вдоль дождя –
запахом мокрой коры, штукатурки, озона..
Собственно говоря, никакого резона
всё это помнить и прятать в карман, уходя.

Время легко избавляет от всех полумер.
Если, на самом-то деле, ничем не владеешь,
глупо присваивать, что и помыслить не смеешь.
Так говорят о последней любви, например.

Что же касается памяти... видимо, не
в ней уже дело, поскольку и даты исчезли.
Значит, действительно, что-то меняется, если
внутренний голос становится слышен вовне.

Там, где уже бесполезно склонять падежи,
столько изнанки у слов, что немеешь невольно.
Осень осалит неслышно, обнимет не больно.
Господи, что с этой нежностью делать, скажи?

Город глядится в окно. Изнутри на него
смотрят стенные часы с молчаливым укором,
словно пытаясь отсчитывать время, в котором,
кроме бессмертия, нет ничего, ничего...


*  *  *

На полуфразе прерван разговор,
И все слова стекли на дно воронки.
Но всё саднят и ноют до сих пор
Засвеченные кадры киноплёнки.

О, сколько надо жизни, сколько сил,
Чтоб не забыться сном полнометражным,
Где кто кого сильнее разлюбил,
В конце концов, окажется не важно.

В конце концов, из каждой маеты
Не прорастает ни бутон, ни стебель.
И потому прорвись хотя бы ты,
Такой, каким ещё ни разу не был,

Каким тебя никто ещё не знал,
С вот этим светом нутряным, помимо
Всего, что сам себе насочинял,
И полагал почти невыносимым.

С галёрки даже титры не видны...
Покуда свет не зажигают в зале,
Прорви экран! С обратной стороны
Всё так, как мы и не предполагали.


*  *  *

Ты слышишь, под нами несутся составы метро,
Древесными кольцами ночь раздвигает нутро,
В ладонь-пятилистник ложится прожилка судьбы.
Когда бы не сумерки эти, то где бы ты был,
Когда бы не темень, где, руку ко рту приложив,
Очнёшься от яви, не ведая, мёртв или жив,
Садишься в постели – мелькают в окне фонари, –
Мы едем, любовь моя, слышишь, грохочет внутри.
Светает стремительней, чем облетает листва,
Быстрее, чем выдох умеет сложиться в слова,
Быстрее, чем нас опознают на каждом посту,
Быстрее, чем стрелки часов на стене прорастут.
Быстрее, чем время продавит решётку груди...
Светает, светает, любовь моя, всё позади.


*  *  *

Внутренний дворик похож на ушную раковину,
Ночью форточка хлопнет – и можно оглохнуть.
В каждой ветке древесные кольца упрятаны,
Словно молочные зубы в дёснах.

Ветер, конечно, имеет свои преимущества:
Всё, что ему не дуда, то крыло или парус.
Медленно дышат немые деревья, растущие,
Словно послушные дети, попарно.

Белые рыбы над городом. Их плавниками
Небо ощупает крыши и всех приголубит.
Город смеётся во сне, населённом не нами.
Время пунктирно, как «любит – не любит».


*  *  *

Вероятность того, что город, уснувший снаружи,
Обойдёт тебя сзади и вытолкнет незаметно,
Так ничтожно мала, что пугаешься, вдруг обнаружив
Перемену пейзажа, а попросту – смену места.
Так пространство комнаты, не умещаясь в пределах
Коммунальной квартиры, отращивает конечность.
Так и ты, упражняясь в бессоннице, то и дело
Переводишь стенные часы – с поправкой на вечность.

 

*  *  *

Уже зима
касается плеча.
Покуда страх отлаживал прицелы,
мы говорили
о простых вещах
и потому опять остались
целы.
В картонном небе
пробивая брешь,
моя печаль
летела и летела,
но тишины винительный падеж
теперь всё строже
спрашивает
с тела.
В который раз в попытке уравнять
с воздушным змеем
самолёт бумажный,
я понимаю:
нечего сказать,
когда уже различие
не важно.
И к пустоте спиною прислонясь,
смотреть, как снег
проламывает
время,
и наконец увидеть эту связь
всего со всем, меня со всеми.


*  *  *

Оттого, что зима, оттого, что глядит из ночи
подворотнями глаз белый город в белёсое небо,
оттого, что у памяти не было веских причин
нас кормить от души воробьиным усушенным хлебом,

мы стоим посреди этой жизни одни, посреди
этих смертных людей, что покуда отчаянно живы,
и, мне кажется, чаще теперь холодеет в груди
оттого, что пейзаж истончается вглубь перспективы,

означая её завершение. Можно и впредь
раздвигать пустоту в бесполезной попытке ответа,
но, похоже, никто дальше смерти не хочет смотреть,
дальше снега её, дальше этого белого света.

Мы войдём в этот свет, в этот год, в этот белый предел,
как входили до нас в ту же реку, в бессменную данность.
Оттого ли, что строй воробьиный наш так поредел,
Рождество долгожданно, воистину, долгожданно...


*  *  *

Поскольку
время вычли до того,
как мы в него пытались
просочиться,
когда по снегу чёрная лисица
петляла след
от дома моего,
и снег
лежал исписанной страницей,
побудь никем, уж если ты никто.
Тебе такому
раньше всех зачтётся.
Когда луна
взойдёт
со дна колодца,
молчи и слушай, выбирая то,
на что
любовью
сердце отзовётся.


*  *  *

Этот город как будто опять не у дел,
Он меня отпустил и растерян поныне.
Так беспечный любовник дражайшее имя
Всё катает во рту, покидая постель.

Я иду, прорывая его пустоту,
Паутину невидимых связей и смыслов.
Как добычу свою подпуская на выстрел,
Он стоит неподвижен на этом посту.

Он не ждёт никого. Что ему поезда?
Что ему до того, кто рождён и схоронен?
Что ему до меня? Всё песок и вода...
Всё брусчатка и пыль... Всё узор на ладони...

Мой мирок карамельный, мой космос в груди,
Подержи надо мною целительный полог.
Я не знаю, сколь путь мой суров или долог,
Но я буду идти.
Но я буду идти.


*  *  *

И только скрип усталой половицы,
И только долгий выдох в тишине
Нас выдаёт. То звери или птицы –
На потолке, на кресле, на стене?

Не пустоту раскачивать, как лодку,
Но запрокинув голову смотреть,
Как эта темень выгрызла проводку
И обглодала комнату на треть.

Луна глядит в окно, как морда пёсья,
Трамвай последний всхлипнул и затих,
Но ты не бойся, спи себе, не бойся,
Нет ничего страшнее нас самих.


*  *  *

Он говорит – неси,
сколько сумеешь. Сил
хватит. Тянись ко мне,
даже когда на дне
будешь, вставай со дна.
Даже когда одна
буря другой сильней,
встань и пройди под ней.
Это твоё. Тянись
этим со всех сторон.
Если такая жизнь,
значит, таков закон.
Он говорит – смотри,
чем ты владеешь здесь?
Ноша твоя внутри,
ты – это всё, что есть
тут твоего. Неси,
сколько сумеешь. Сил
хватит.


*  *  *

Если я тебя забуду,
Кто узнает, как всё было,
Как замешивал белила,
Как сурьмою разводил,
Мерил жизнь мою докуда,
Не дотягивал до чуда,
Но пока я говорила,
Ты со мною говорил.

Ветер сносит грозовые
Облака, как куклы вуду,
Если я тебя забуду
Что блеснёт среди золы?
Мы давно уже другие,
Но пока ещё живые,
Пригуби вина, Гертруда,
Никакой тебе хулы.

Смерть катается повсюду
На смешном велосипеде,
Мы уедем, мы уедем,
Не догонит нипочём.
Если я тебя забуду,
Если я тебя забуду,
Остаётся только ветер
За вторым моим плечом.


*  *  *

Ещё держу, ещё держу,
но отпускаю, отпускаю...
Точильным камнем по ножу –
по мне идёт волна другая,
и по тебе, и по тебе,
и никого не огибает,
ни тот немыслимый Тибет,
ни этот мыслимый Дубаи,
ни те иные миражи,
ни эти знаки на конверте...
Гляди, гляди, какая жизнь
по обе стороны от смерти.

 

*  *  *

Ещё твоё дыхание зиме
несоразмерно. Город монохромен.
Его качает музыка извне
и стылый ветер треплет по плечу.

А в вышине витает надо мной
один твой голос, дыма невесомей,
и я его, как шарик надувной,
веду за нитку и не отпущу.

У декабря касательно меня
сомнений нет, но ты – другое дело.
Когда бы нас местами поменять,
когда бы мне внутри такую тишь.

Но у воздушных шариков душа
всегда настолько видимее тела,
что я гляжу, почти что не дыша.
А отворю ладонь – и улетишь...


*  *  *

Потому что с тобой говорю я на всех языках,
На живом и на мёртвом, на нынешнем и на вчерашнем,
Я сама то дремучая выпь, то немая треска.
Быть тебе кем угодно – уже не смешно и не страшно.

Спи теперь до рассвета. Качается дом на ветру,
Ночь полощет луну в отсыревшей небесной лохани.
Город будет тянуться к тебе миллионами рук,
Только мне, только мне не дотронуться даже дыханьем.

Я жалею тебя, потому что мы были близки
В послезавтрашнем дне, где лишь контур ещё осязаем,
Потому что мы смертны, как эти простые стихи,
И как эти стихи, мы однажды тут всё потеряем.

Эта глупая нежность не ведает звуков и букв,
Но её немоту обретая, как редкую милость,
Ничего не ответь на мою тишину, если вдруг
Ничего не случится. Уже ничего не случилось.


*  *  *

Если кто и смотрел на меня через это окно,
через дырку в стене,
через брешь над моей головою,
то, конечно, не ты, потому что тебе всё равно
не утешить меня – ни оплакать, ни даже присвоить...
Потому что кому
ты потом передашь этот ад,
этот страшный цветок, от которого нежно и больно,
от которого как отвести и ладони, и взгляд,
от которого как отмахнуться и бросить: «Довольно»?

Вот идёт человек, по колено в своей тишине, –
вот невидимый посох его и невидимый компас, –
по висячим мостам, по заоблачно-белой стерне,
приближаясь к стене, разделяющей небо и космос.

Кто ещё не стоял, холодея у этой стены,
прижимаясь лопатками
к этим картонным изломам,
сочиняя слова, что пока не произнесены,
превращая любую обложку в подобие дома?
Там висит календарь,
у которого каждый в плену,
там висит циферблат, у которого каждый тем паче...
Редкой рыбе случалось прощупать свою глубину,
но попробуй, попробуй – туда не проникнуть иначе.

В чешуе по ключицы, по горло в небесной воде,
не держась за тяжёлые корни и нежную поросль,
где другие немые цветы прорастают везде,
мы всплывём и обнимемся порознь,
обнимемся порознь...


*  *  *

Когда в этом городе
наконец-то закончатся сумерки,
и длинный колыбельный поезд
вынырнет из пустоты,
как лунное отражение из глубины колодца,
я хочу быть
в ситцевом белом платье,
в лёгких открытых сандалиях,
и чтобы новый ветер развевал мои волосы.

Пусть это будет ранняя осень
или поздняя весна,
чтобы невыносимо пахли ландыши,
или черёмуха,
или вереск, на худой конец.
Будет пронзительный утренний свет,
и глупый голубь,
влетев под округлый купол вокзала,
станет биться и биться о толстые стёкла свода.

А мы будем стоять, держась за руки,
запрокинув головы, затаив дыхание,
и думать: «Глупая, глупая птица...
Ну что же ты! Ну давай же!»
И голубь
вдруг поменяет траекторию полёта,
и найдёт брешь в этом стеклянном небе,
и выскользнет в синь,
как глубокий выдох из лёгких,
как скорый поезд
из бесконечной темноты тоннеля.

И не будет знать, глупый и тёплый,
как мы спасли ему жизнь
просто потому,
что избыток любви всегда находит возможность
вытолкнуть к свету кого-то ещё –
кого-то упрямого и живого,
у которого (как знать),
возможно, и не было ни единого шанса.


*  *  *

Кого винить, если всё уже давно говорено по кругу,
К чему взывать, если всё предрешено – и завтра, и сейчас?
Бывает так, что случайные слова не лепятся друг к другу,
Что говорить о каких-то там двоих... тем более, о нас.

Уже не в счёт ни ошибки за спиной, ни грядущие удачи,
И бесполезно оправдывать себя нелепой парой фраз.
Когда-нибудь всё получится не так, получится иначе,
И обо всех позаботятся сполна... тем более, о нас.

Не торопи – ни песочные часы, ни пугливую кукушку.
И ничего, что состарилась листва – так было много раз.
Уже сентябрь, и время норовит раскладывать ловушки,
Не забывая при этом ни о ком... тем более, о нас.

А мы стоим – больше некуда бежать – растеряны, как дети,
Осенний ангел глядит из облаков, прищуривая глаз.
И почему-то мне кажется, что он один на целом свете
Всё понимает и знает обо всех... тем более, о нас.

 

*  *  *

Дерево машет крыльями, словно птица,
Ветер ласкает ветку за голый локоть.
Где это было видано – так влюбиться,
Даже теперь не зная ещё, насколько.

Город по небу водит луну за нитку,
Нет неизбежней времени, чем вот это,
Можно ещё уснуть со второй попытки
И, наконец, очнуться в другое лето.

Даже прощанье – это, отчасти, встреча.
Жизнь поступает с нами не зло, но мудро.
Кто понимает это, стареет легче.
Спи, у тебя случится другое утро.

Там баобабы прячут траву от света,
Кто-то надёжный ведает семенами,
Там Антуан летит над своей планетой –
И ничего плохого не будет с нами.


*  *  *

В тот раз, когда мы виделись с тобой,
подумать даже страшно – в прошлом веке,
кто мог предположить, что даже боль
способна раствориться в человеке
почти до дна. Пространство сиротеет
ещё в прихожей, дом не заселён
теперь никем. Никто не повзрослеет,
никто не будет заново влюблён.
Когда мы жили в городе, куда
теперь и письма долетят едва ли,
что знали мы о цифре «никогда»,
что мы, вообще, о чём-то понимали?

Где ничего от нас не остаётся,
у отражений слишком глупый вид.
И тишина из комнаты смеётся,
и пустота из зеркала молчит.


*  *  *

У меня был Краков, Париж и Рим,
Где ни мост, ни купол не стал моим,
Я могла живое открыть живым,
Но искала камень и ключ под ним,

Я пыталась мир заготовить впрок,
Этот мир пока был не слишком строг.
До поры кивал мне лукавый бог,
Но теперь неясно, каков итог.

Если нить тонка, то болит порез,
Если ждать беды, то она окрест,
Но когда созрел и готов замес,
Никакой нужды в перемене мест.

И легко сквозь бусину нить течёт,
И в груди пульсирует горячо,
И не важно время, ни день, ни год
Для того, кто знает, куда идёт.

Всё, чего ты ищешь, давно внутри,
Это очень просто – бери смотри.
И давай себе-то уже не ври –
Бесполезен ключ, если нет двери.


*  *  *

Всё пустые разговоры,
Всё советы, да не те.
У меня внутри просторы,
Что лететь бы да лететь.

Ай, люли мои люли,
Страх встаёт на костыли,
Ковыляй себе, болезный,
Поищи другой земли.

Я жила себе, взрослела,
Мне без малого вся жизнь.
Каждый первый то и дело
Говорит: давай держись.

Каждый первый знает точно,
Где бревно в чужом глазу,
Ах, вы ночи мои ночи,
Ах, кораблики в тазу,

Ах, ковровые узоры,
Ах, тесёмочки в косе,
Разговоры-разговоры
На нейтральной полосе.

Не спеши подбить итоги –
Воля наша, чья бы власть...
Смерть оббила все пороги,
Жизнь пока что не сдалась.


*  *  *

Выбери в местной лавке себе платок –
синий, с кистями. Время стучит в висок...
Раньше ни в жизнь бы!
Кисти?
Да ну, окстись!
Раньше ни в жизнь бы,
а получилось
в жизнь.
А получилось – можно ещё потерпеть.
Прямо из неба ноябрь высыпает медь.
И вопреки ожиданиям,
снам вопреки –
просто стоишь и молчишь в середине строки.
Город блуждает, потерянный,
словно щен,
голым запястьем ветка касается стен.
Я тебе птица,
я тебе синий платок,
я тебе осени этой взведённый курок.
Что же нам делать,
как же себя уберечь?
Ветер разложит листву, как прямую речь.
В каждой строке – заклинание и псалом.
Просто прочти и запомни,
дозреешь
потом


*  *  *

Когда бы знать, что это будешь ты,
Из отрешённости и немоты,
Где чёт и нечет – то один, то двое –
Но ты другое, господи, другое.

Покуда жизнь уверенно права,
Твоё молчанье больше, чем слова.
Но никого не поменять местами,
Тронь циферблат – и времени не станет.


*  *  *

Всё так и шло. И если о тебе
Мне ничего здесь не напоминало,
Ни шум листвы, ни суета вокзала,
То о твоём присутствии теперь
Всё говорит и явственней, и строже.
И этот август оттого дороже,
Что здесь ещё немыслимей зима.
Пейзаж размыт, движения нерезки,
И наблюдать дыханье занавески –
Лишь верный способ не сойти с ума,
Покуда тех, кто бесконечно врозь,
Обточит время, как слоновью кость...


*  *  *

Это такие слова... удивлённые буквы
Жмутся к строке, рассыпаются жухлой травой.
Это такие слова... произносишь, и будто
Небо застыло в гортани водой неживой.

Это такая пора – то штормит, то качает.
Поговорить бы об этом... да что говорить,
Если слова ничего уже не означают,
Если проститься уже тяжелей, чем простить.

Столько любимых вокруг – разрывается сердце,
Словно не осень, а вечность вступает в права.
Как наглядеться на всё это, как наглядеться?
Время не вылечит... Это такие слова.