Главная
 
Библиотека поэзии СнегирёваПятница, 29.03.2024, 10:46



Приветствую Вас Гость | RSS
Главная
Авторы

 


Елена Касьян

 

Чужие письма



*  *  *

Она любила маленькие вещи:
Ключи, булавки, трещинки в стене, –
Теряла вечно тонкое пенсне,
которое носила по привычке.
И по ночам ей чудился зловещий
Скрип половиц, и даже скрип отмычки,
Как будто память силилась вернуться,
Как будто снова полон дом своих...
Она журила старых домовых
И оставляла им конфет на блюдце.

Вздыхала кошка, сидя на полу,
И наблюдала за священнодейством
Вдеванья нитки в тонкую иглу.
А за стеной жило чужое детство –
Смеялось, пело, не умело ждать,
Хотело только топать и играть,
Изыскивая поводы и средства...
И это беспокойное соседство
Её пугало, не давая спать.

Она любила чистую постель,
Проснуться и лежать подолгу утром,
Вычёркивая из себя минуты,
Тревожный сон сгоняя, словно хмель.
И размышляла про себя: «Ужель
Вот так и смерть подступит незаметно
И унесёт, как домовой конфету?»
И говорила кошке: «Боже мой,
А ты сидишь и не подозреваешь...»

И детский голос спросит за стеной:
– А кто живёт там, мама? ты не знаешь?
И мама скажет: «Верно, домовой...
Давай скорее, в школу опоздаешь!»


*  *  *

Когда утром я надеваю синее платье – я немая Дора.
Я иду через двор, киваю дворнику, перепрыгиваю через лужу у ворот.
В синем платье я Дора-почтальонка. Я несу большую
сумку и пою песни в своей голове.
Мне не нужно нигде останавливаться надолго, чтобы
поболтать.

Когда днём я надеваю белое платье – я весёлая танцовщица Дотти.
Я хожу в балетную школу и тяну носок у станка.
Мне нравится, как шуршат крахмальные пачки.
Я немая Дотти, но я не глухая. Я слышу, как шепчутся
за моей спиной, и тяну носок ещё сильнее.

Когда вечером я надеваю красное платье – я малышка Додо.
Я любовница директора балетной школы, старого
развратника Джулио. Немая счастливица Додо,
засыпанная цветами и подарками.
И даже жена Джулио относится ко мне с пониманием.
Быть немой в красном платье – горше всего.

Когда ночью я надеваю чёрное платье – я просто немая Долорес.
Я мелю крупные зёрна арабики и варю кофе. Чёрный,
как твои глаза, горький, как моя любовь.
Я сажусь писать тебе письма и беззвучно плачу.
Я пишу тебе обо всём, о чём молчала за день: о Доре
в синем… о Дотти в белом… о Додо в красном…
Я кричу, как большая рыба, и, заламывая плавники,
уплываю к утру в немые сны.

Завтра я пойду и куплю себе жёлтое платье,
радостное жёлтое платье!
Я надену его и отправлю тебе все письма сразу.
Целый отряд почтальонов с огромными сумками
постучит в твою дверь.
Ты будешь читать долго-долго, перебирая буквы, как
зёрна арабики…
И если в конце концов ты не онемеешь, значит, нет
справедливости на свете.


*  *  *

Он звонит ей и говорит, что не мог, что, мол, куча дел,
Что сегодня он очень старался
                                        и, естественно, очень хотел!
Но проблемы висят, как петли:
                                      ту обкусишь – другая торчит.
Виноват, говорит, конечно,
                                      но был занят, болен, разбит…
А она молчит.

А она понимает, что снова – к чёрту ужин,
                                                      хоть прибран дом,
Что любовь, по большому счёту, у неё совсем не о том,
Что в какой-то момент не важно, у кого вторые ключи,
Если все – инвалиды любви, если каждого надо лечить.
И она молчит.

А он думает, всё, мол, в порядке –
                                      без истерик, значит, сойдёт.
Говорит, что на этой неделе
                                он зайдёт, непременно зайдёт…
Так недели, месяцы, годы время складывает в кирпичи,
Сердце рвётся, любовь остаётся.
                                             И её обступают врачи.
А она молчит…


*  *  *

Этому впрямь могло быть тысячи разных причин –
она звонила ему так же часто, как прежде.
После него она знала добрый десяток мужчин.
– Не любовь,
                так хотя бы ревность, – думал он с надеждой.

Думал с надеждой, поскольку это был верный знак:
женщина – либо собственница, либо ушёл и забыто.
Эта была такая: отслеживала каждый шаг,
брала на карандаш, и даже довольно открыто

учила жить, примеряла к себе на предмет жилетки,
ничего такого, но просто иногда поболтать...
Их встречи были почти случайны и очень редки,
и сколько всё это длилось, он бы не мог сказать.

Он бы не мог, у него под лопаткою так же ныло
от её голоса, словно нет музыки слаще.
Он по ночам изводил коньяк, бумагу, чернила,
он считал себя самым никчемным, самым пропащим.

А потом она уехала далеко, на другой континент,
то ли вышла замуж, то ли что-то такое.
Он сперва горевал, конечно, но в какой-то момент
стал совершенно счастлив и абсолютно спокоен

Он влюбился, женился, стал отцом и всякое прочее,
он готов был поклясться, что забудет, что хватит силы...
Но до сих пор иногда просыпается посреди ночи
и думает: «Господи, только бы не позвонила!..»


*  *  *

Она ему была как выстрел в темя,
Как инсталляция спинного мозга…
«Смотри, со мною происходит время,
Я истекаю вечностью, как воском,
Я весь тобой, как кожей зарастаю.
Любви такой замысловатый способ –
Я ничего безумнее не знаю».
Она ему была как наважденье,
И вся росла в него как метастазы.
Презрев инстинкты самосохраненья,
Он так не умирал ещё ни разу.
За эту смелость время их запомнит,
Но чёрта с два оно их пощадит.
Она всё чертит на его ладони:
«Происходи со мной… происходи…»


*  *  *

 «Отзовись, – говорит она, – Марк! –
                                         и всё смотрит на воду. –
Если ты вот сейчас не всплывёшь,
                                       я пошлю тебя к лешему!»
Деревенские дети обходят её – то тропою, то бродом.
Так их мамки велят – ведь она же почти сумасшедшая.

И приходит на берег, и шепчет какие-то бредни.
Старики головами качают: «Ах, бедная, бедная…»

«Слышишь, Марк, наша девочка выросла, учится в городе.
Её хвалят, она занимается оперным пением.
У неё с каждым разом всё меньше и меньше поводов
Навещать меня здесь. И на всё – своё личное мнение».

Всё зовёт, всё стенает, всё машет рукою кому-то.
Словно рябь по воде, пробегают пустые минуты

«Марк, послушай меня. Наша дочь собирается замуж.
Кто её поведёт к алтарю, если ты не вернёшься?» –
Постоит, подождёт, бросит в воду глубокую камушек,
И всё кажется ей, будто голос оттуда донёсся…

И вплетает в белёсые волосы алую ленточку,
И всё ждёт неизвестно откуда прощальную весточку.

«Здравствуй, Марк.
                   В нашем доме сегодня не мыто, не прибрано.
Что мне делать, скажи? Наших внуков увозят в Америку!
Я туда не хочу, я умру там… и где это видано,
Чтоб оставить тебя одного тут, у этого берега».

«Боже правый, прости!» – говорит, а сама раздевается,
И вода обнимает её… и она, наконец, улыбается…


*  *  *

Ты когда меня качаешь, мне нравится. Только не
мычи, лучше уж пой, не мычи.
Все говорят: «Дура, дурочка!»
Ты улыбайся, правильно.
Что они знают, что понимают?.. Ты идёшь-идёшь да и
сядешь. Руки скрестишь колыбелькой и качаешь меня,
качаешь.
Руки у тебя тёплые, хоть ноги босые.
Дети тебя боятся, за мамкины юбки прячутся. 
Кто посмелее, пальчиком тычут и кривляются. А мамки им:
«Не смотри, не смотри! Спать плохо будешь!»
А спят они хорошо, покойно... что им станется?

Ты качай меня, качай, мне нравится.
Ты к лицу моему наклоняешься, волосы спутанные
лоб мне щекочут. Ты глубоко в меня глядишь, до 
самого дна. Лучше уж мычи, не смотри в меня, не надо.
Днём тепло, ночью сыро – дело к лету.
Мы с тобой найдём свою воду, много воды. Ты войдёшь
по щиколотку, потом по колено, по пояс, по грудь... 
окунать будешь меня нежно... да обратно не выйдешь.
А и выйдешь – не беда. Времени у нас много.

Ты качай меня, качай. Отдохни и снова качай.
Скоро ляжет снег, но ты не бойся. Ты меня прижимай
к себе покрепче, не замёрзнешь.
Все говорят: «Дурочка, дура бесноватая!»
Что нам до них? Улыбайся, правильно.
Ты одна только меня видишь, деточку свою... одна
меня лелеешь, одна обо мне знаешь. Уж я тебя не
оставлю.

Снег будет нам подмогой.
Мы с тобой найдём свой сон, прекрасный 
бесконечный сон. Ты войдёшь по щиколотку, потом по 
колено, по пояс, по грудь... Из такого сна не выходят
дважды.
Я вынесу тебя по ту сторону времени, я научу тебя
всем песням. И буду качать тебя, качать, к лицу наклоняться...
Улыбайся, дурочка, тебе понравится...


*  *  *

Мама, мама, не ходи к Густаву. У него тонкие пальцы и
воловьи глаза. У него густой голос и прозрачный смех.
У него капкан, а не сердце…

Не ходи к Густаву, мама. У него три жены и тридцать
три невесты. Все они теперь бледны и малахольны.
Все они стелются патокой ему под ноги…
Густав говорит: «Девочка моя сладкая». 
Густав говорит: «Лада моя ненаглядная».
Не ходи к Густаву, мама, он целует в самую душу…

Пойди на базар, мама, пусть все смотрят на твоё 
новое платье. Пусть все слушают твою звонкую песню.
Купи помидоров и винограда. Заплети свою косу. Не
ходи к Густаву…

Его глаза вынут из тебя душу, его губы вынут 
дыхание, его голос вынет силы, его чресла вынут из тебя
жизнь… Не ходи к Густаву, мама…
Я сама…


*  *  *

Она любит запах новой мелованной бумаги,
Чистит зубы пастой цвета французского флага,
У неё в серванте – три набора хрустальных бокалов,
Сколько бы ни купила спичек, всегда оказывается мало,
У неё в холодильнике –
                           банка засахаренной намертво вишни,
Она ждёт писем от тех, кто ей никогда уже не напишет,
Она греет руки, пряча их между своих коленок,
Ей хотелось бы спальню с зеркалом во всю стену,
И ещё хотелось бы летней грозы с раскатами грома,
Чтобы сидеть маленькой на лавочке у бабушкиного дома,
Болтать ногами, откусывать от пирога со сливой
И чувствовать себя счастливой,
совершенно счастливой...


*  *  *

Он говорит: «Только давай не будем сейчас о ней,
Просто не будем о ней ни слова, ни строчки.
Пусть она просто камень в саду камней,
И ничего, что тянет и ноет других сильней,
Словно то камень и в сердце, и в голове, и в почке».

Он говорит: «Мне без неё даже лучше теперь – смотри.
Это же столько крови ушло бы и столько силы,
Это же вечно взрываться на раз-два-три,
А у меня уже просто вымерзло всё внутри.
Да на неё никакой бы жизни, знаешь ли, не хватило».

Он говорит: «Я стар, мне достаточно было других,
Пусть теперь кто-то ещё каждый раз умирает
От этой дурацкой чёлки, от этих коленок худых,
От этого взгляда её, бьющего прямо под дых…»
И, задыхаясь от нежности, он вдруг лицо закрывает.


*  *  *

И путешествуя уже каждый в своей реальности,
узнавая друг друга уже только в бреду, во сне... только
на тех срезах эмоций, где либо усталость, либо щемящая 
боль по несбывшемуся... неизменный свет, где-то
на периферии сознания, в отпечатках касаний, смытых 
с кожи килограммами мыла и литрами ацетона...
тот свет, который не горний, не впереди над горизонтом, 
а сзади, в спину, в затылок, вдогонку из прошлого...
И удар в спину почти невозможен именно
оттого, что свет этот есть, наверняка и безусловно,
свет-броня, свет-позвоночник. И, за неимением других 
возможностей и заслуг, есть надежда, что в конце он станет 
единственным оправданием и гарантией перехода... 
и именно из него на лопатках прорастут узорные крылья, 
с которыми, если не взмыть, то подняться-то уж точно...

 
Произведения

Статьи

друзья сайта

разное

статистика

Поиск


Snegirev Corp © 2024