Летом 1945 года меня, занимающего пост временного представителя английского посольства в Вашингтоне, направили на несколько месяцев в Москву. Очевидно, выбор пал на меня из-за моего знания русского языка, а также участия много лет назад в конференции в Сан-Франциско, где я познакомился с особенностями официального и неофициального отношения Америки к Советскому Союзу. Я должен был оставаться в Москве до тех пор, пока не освободится другое лицо, обладающее лучшими профессиональными навыками для временно доверенной мне работы.

 

Война закончилась. И хотя Потсдамская конференция не уничтожила разрыва между победившими державами, общее настроение в официальных кругах Вашингтона и Лондона было оптимистичным, а пресса и население и вовсе выражали энтузиазм. Выдающаяся храбрость и жертвенность советских мужчин и женщин в войне против Гитлера подняли во второй половине 1945 года волну симпатий к Советскому Союзу, заглушившую во многом критику советской системы и методов. Обоюдное взаимопонимание и сотрудничество на всех уровнях стало всеобщим стремлением. И вот я, вполне разделявший эти настроения, отбыл в Москву.

 

Я не бывал в России со времени отъезда оттуда моей семьи в 1919 году (мне тогда было десять лет) и никогда не видел Москвы. Я приехал ранней осенью, получил свой рабочий стол в посольстве и приступил к работе. В мои несложные обязанности входило чтение, изложение и резюмирование советской прессы. По сравнению с Западом содержание печатных органов казалось мне идентичным, повторяющимся и предсказуемым, интерпретация фактов — всюду одинаковой. Свободного времени у меня было предостаточно. Я использовал его на посещение музеев, исторических мест, архитектурных памятников, театров, книжных магазинов, а то просто гулял по улицам.

 

Судьба подарила мне редкостную для западного человека возможность встретиться с несколькими русскими писателями, двое из которых Пастернак и Ахматова — бесспорные гении (1). Прежде чем рассказать о встречах с ними, хочу описать литературную и культурную обстановку в Москве и в Ленинграде — так, как я воспринял ее тогда, во время моего пятинедельного пребывания в Советском Союзе.

 

Великолепный расцвет русской поэзии пришелся на 1890 годы, а позже — в начале двадцатого века — охватил и другие области искусства. Смелые творческие, получившие широкую известность новые течения — такие как символизм, постимпрессионизм, кубизм, абстракционизм, экспрессионизм, футуризм, конструктивизм в живописи и скульптуре; их различные ответвления в литературе наряду с акмеизмом, кубофутуризмом, имажинизмом в поэзии; реализм и антиреализм в театре и балете — вся эта амальгама, еще далекая от революции, войн и арестов, излучала жизненную силу и черпала свое вдохновение в мечтах о новом мире.

 

Несмотря на преобладающий консерватизм большевистских лидеров, все в искусстве, что могло рассматриваться как противостояние буржуазным взглядам, одобрялось и поощрялось. Это открыло путь огромной массе смелых, спорных и часто талантливых экспериментов — новых и интересных для Запада. Имена наиболее талантливых и самобытных представителей искусства, слава которых не ограничилась рамками революции, получили на Западе широкую известность. Это поэты: Блок, Вячеслав Иванов, Андрей Белый, Валерий Брюсов, а также следующее поколение: Маяковский, Пастернак, Велемир Хлебников, Осип Мандельштам, Анна Ахматова; художники: Бенуа, Рерих, Сомов, Бакст, Ларионов, Гончарова, Кандинский, Шагал, Сутин, Клейн, Малевич, Лисицкий; скульпторы:
Архипенко, Габо, Певзнер, Липсиц, Цадкин; режиссеры: Мейерхольд, Вахтангов, Таиров, Эйнштейн, Пудовкин; писатели: Алексей Толстой, Бабель, Пильняк. Эти отдельные вершины можно объединить в одно течение, не имеющее аналога в истории — духовный ренессанс России двадцатых годов. Необычная продуктивность писателей, поэтов, художников, критиков, историков и ученых привела к гигантскому подъему европейской цивилизации.