Глеб Горбовский

 

     Раннее, разное...

            Часть 1


ФОНАРИКИ

Когда качаются фонарики ночные,
и темной улицей опасно вам ходить -
я из пивной иду,
я никого не жду,
я никого уже не в силах полюбить...

Мне девка ноги целовала, как шальная...
Одна вдова со мной пропила отчий дом!
А мой нахальный смех
всегда имел успех,
и моя юность раскололась, как орех...

[Мы, словно лампочку вам выключим сознанье!
Валюту кинем на шикарный моцион:
сперва зайдем в Донон,
потом в Гарве-салон,
а уж потом - в столыпинский вагон...

Сижу на нарах, как король на именинах,
и пайку серого мечтаю получить.
Капель стучит в окно.
Теперь мне все равно:
я раньше всех готов свой факел погасить...

... Когда качаются фонарики ночные,
и черный кот бежит по улице, как чорт,
я из пивной иду,
я никого не жду...
Я навсегда побил свой жизненный рекорд...
село Наволоки Ивановской обл.,
г. Кинешма

1953 г.


* * *

"Мы фанатики, мы фонетики,
не боимся мы кибернетики..."                     
                        Л.Виноградов

Мало толку в пейзажах,
зеленеющих скромно,
а значение, скажем,
труб фабричных -
огромно.
Мало важного в небе
в акс-лирических тучках...
Квинт-эссенция -
в хлебе,
в парт- и проф-нахлобучках...
... Я лежу на лужайке,
на асфальте -
в берете...
Рядом - вкусные гайки
лижут умные дети...
Я лежу - конструктивный,
я лежу - мозговитый,
не банальный,
спортивный,
с черной оспой -
привитой...

1958/?/


* * *

Сначала вымерли бизоны
на островках
бизоньей зоны.
Затем
подохли бегемоты
от кашля жгучего
и рвоты.
Косули пали
от цинги,
У мух отнялись
две ноги,
но мухи сразу не скончались...
Дикообразы вдруг
легли,
еще колючие вначале,
потом обмякли,
отошли...
Оцепенела вдруг
собака.
Последним помер
вирус
рака...
... И только между
Марсом,
правда,
да между умершей Землей
еще курили астронавты
и подкреплялись
пастилой.
Сидели молча,
как предметы,
с Землей утратившие
связь...
И электрического света
на пульте
вздрагивала вязь.

1958/?/


НА УРОКЕ АНАТОМИИ

В углу присутствовал скелет.
Он - словно смерть из сказки.
Живой школяр, держа ответ,
шпынял его указкой...
Как будто тридцать голубят,
сидят ребячьи лица.
Еще на задницах ребят -
не кость, а ягодицы...
Еще глаза на месте:
там,
где у скелета - пропасть...
Еще сморкаться их носам,
еще ушам их -
хлопать...
Скелет понуро и легко
держал свою головку,
а дети -
хлещут молоко,
во всю грызут морковку...
Ночами пуст и темен класс,
и жутко одинаков,
но у скелета нету глаз,
ему нельзя поплакать!..
Стоит он -
токарь или вор,
поэт или громила -
не погребенный до сих пор,
лишившийся могилы...
Я лучше где-нибудь сгорю,
хоть в паровозной пасти,
но не хочу встречать зарю
один,
в холодном классе!


ИЗ "СНОВ"

Был город крышами
очерчен.
А по земле,
по мостовым
ползли задумчивые
черви:
кишечный - рядом с дождевым,
внезапно вылезший
из фруктов -
со срочно вставшим
из могил;
а еле зримый -
вкупе с крупным...
Тот бесподобен,
этот мил,
сей шелковист,
а третий - влажен...
Мой город был
обезображен.
Из окон связками свисая,
сцепясь сосисками
в круги,
вдруг разрываясь на куски...
А в центре -
девушка босая
с букетом нежности и грёз
шла по червячному
раствору.
И в пару дивных её
кос
вплеталась лента
солитёра.
А ветер
в посвисте и гике
листал
распластанные книги.


НА КЛАДБИЩЕ

. . . На Смоленском кладбище
поставили радиорепродукторы.

На кладбище -
"Доброе утро!" -
по радио
диктор сказал.
... И как это, в сущности,
мудро:
светлеет
кладбищенский зал.
Встают мертвяки
на зарядку,
стряхнув чернозём
из глазниц,
сгибая
скелеты вприсядку,
пугая
кладбищенских птиц.
Потом они слушают бодро
последних известий
обзор...
У сторожа -
пьяная морда
и полупокойницкий
взор.
Он мрачно глядит на бригаду
Весёлых своих мертвецов:
"Опять дебоширите,
гады!" -
и мочится
зло
под крыльцо.
По радио
Лёня Утёсов
покойникам
выдал концерт.
Безухий,
а также - безносый,
задумался
экс-офицер...
А полугнилая
старушка -
без челюсти
и без ребра -
сказала
бестазой подружке:
"Какая Утёсов
мура!..."
... Но вот -
неизменно и точно -
по радио
гимна трезвон:
"Спокойной, товарищи,
ночи!"
... И вежливость,
и закон.

1958/?/


КУХНЯ

На кухню вызвали поэта,
и подбоченились жильцы;
соседка пепельного цвета
взяла поэта под уздцы,
затем на спину взгромоздилась,
затем -
пришпорила бока.
Отцы-самцы заходят с тыла,
как безысходная тоска:
- Вы что же, милый,
в туалете
не сполоснули унитаз?
И на общественном паркете -
/в дежурство Ваше!/ -
Ваша грязь!
У вас дебоши каждодневно:
поют...
Стихами говорят!... -
Жильцы притоптывают гневно,
кусить десною
норовят.
- По-эт!... Сти-хи!...
Наверно, контра?!
Небось, похабщина?...
Смотри!... -
... Поэт отрезал руку бодро
свою,
отдал соседке:
жри!
Оттяпал ногу по колено
и протянул отцу-самцу,
потом -
чугунно-вдохновенно
себя ударил по лицу,
и голова -
тугим арбузом -
скатилась в мерзкое ведро...
Жильцы
ушли с набитым пузом.
Их каннибальское нутро -
не поглотило только
красный
трепещущий комок в груди!
... О, как прекрасно-безобразна, -
маячит слава впереди!...

1959


СТИХИ О КВАРТИРНОЙ СОСЕДКЕ

Я свою соседку -
изувечу!
Я свою соседку -
изобью!
Я её
в стихах
увековечу,
чуждую,
но все-таки - мою!
... Я соседку
выдерну на на кухню,
перережу ей ...
электросвет!
Пусть, непросвещённая,
потухнет!
Я куплю за деньги
пистолет!
Наведу его
на всю квартиру,
разнесу -
филёнки и мозги!
Я принципиально -
против мира!
Я - за бомбу,
не за пироги!...

... Что насторожились, дураки?*

* Последняя строчка получилась у Глеба непроизвольно.
Во время чтения на филфаке после слов "Не за пироги!"
- зал замер, Глеб посмотрел в зал и спросил: "Что насторожились,
дураки?" уже обычным тоном. Так она и вошла в стих.

СТИХИ О СКУКЕ

Боюсь скуки...
Боюсь скуки...
Я от скуки - могу убить!
Я от скуки - податливей суки,
бомбу в руки -
буду бомбить!
Лом попался -
рельсу выбью,
поезд с мясом
пущу
с моста!
Я от скуки
кровь твою выпью,
девочка,
розовая красота!
Скука... Скука...
Съем человека!
Перережу
в квартире свет!
Я - итог двадцатого века.
Я - садовник его клевет,
пахарь трупов,
пекарь насилий,
виночерпий
глубоких слёз...
Я от скуки – делаюсь синим.
Скука... Скука...
Скука - наркоз!
Сплю.
Садятся мухи.
Жалят.
Скушно так,
что слышно капели...
Расстреляйте меня,
пожалуйста!
Это я прошу -
поколение.


КВАРТИРА №6

1.

Жилец, обманутый женою,
вставал обычно раньше нас.
Не умываясь, шел героем,
дабы воссесть на унитаз.
Свистел он бодро и ненужно,
и с шумом падала вода.
Жилец покрякивал натужно,
шептал, харкаясь: "Ерунда!..."
Не умываясь, ел пельмени,
курил, вставал и уходил.
Соседи, как по мановенью,
его ругали: "Крокодил!
Он бегемот, он чорт рогатый,
спать не дает. Права жена!"
А он когда-то был солдатом,
его бесчестила война,
и награждала грудь металлом -
свинцом и золотом: герой!
Герой прошел, яго не стало.
Теперь - контора, геморрой,
жена, сбежавшая с главбухом,
пельмени в горле, ордена
и настороженное ухо к звонку,
но зто - не жена...


2.

Старуха, бывшая актриса,
жила настойчиво как дуб!
Она все нюхала, как крыса,
совала желтый ноготь в суп,
а после - в рот. С губами в краске,
завидев счетчик на стене,
всегда закатывала глазки:
"Жрут, паразиты, свет. А мне -
плати последние копейки..."
Сосала пряник на меду
и в нафталинной телогрейке
стояла стойко на посту -
на кухне, сутками, бессменно,
мешала стряпать, пить и есть,
стояла длинно, как антенна,
как несвершившаяся месть.
Но неизменно, каждый месяц
в день пенсии - в день торжества -
вся, отказавшись от агрессий,
ее сияла голова,
сверкала пьяными глазами.
И вот она уже - Кармен!
Трясет седыми волосами,
готова к подвигам измен,
готова к ласкам и браслетам,
готова к пляскам прежних лет...

... И кости рук ее скелета
трещат, как пара кастаньет.

3.

/автопортрет/

. . . Ходил он в шляпе и в перчатках,
всех называл вульгарно: "Ты".
Его пиджачная клетчатка
хранила винные следы,
а кое-где зияли дыры
от искрометных сигарет.
Он был диктатором квартиры,
и величался - "Наш поэт!"
А он швырял окурки в боты,
сморкался в пальцы, пил коньяк,
и знал такие анекдоты,
что слушать их нельзя никак!
Однажды он, набравшись духу,
привесил петлю, вбил гвоздок...
Его спасла Кармен-старуха:
в тот миг ее ударил ток
/когда она ласкала счетчик/.
Старуха взвыла слишком зло!
Поэт петлю отбросил срочно,
его от бешенства трясло.
Он обругал старуху... "дамой",
лег на диван и захрапел.
... А утром он плевался в рамы
и даже что-то тихо пел.


4.

За дверью, с надписью "ПРОКАЗА",
жил человек. За десять лет
его не видели ни разу,
не знали - жив он, или нет?
На телефонный столик - тайно -
являлись деньги: свет и газ.
Актриса знала: медный чайник
он прячет в сейф стальной от нас.
Однажды чайник объявился,
старуха нюхала, ворча:
"Сегодня в чайнике он брился,
все в мыле, надо бы врача."
Его боялись, как проказы,
хотя он был почти никто!
Его ж не видели ни разу
ни вовсе голым, ни в пальто,
ни одного, ни с кем-то вместе.
А этот "сфинкс" работал в ночь,
он на работу в Пушкин ездил.
/Там у него - сестра и дочь./
А мы ему долбили в двери,
мы ненавидели его,
что, мол, живет, коль спискам верить,
и все же - нету никого...

5.

В последней комнате у входа
жила огромная семья.
Там было десять душ народа,
там было двести пар белья,
там было ровно десять стульев,
тарелок было - двадцать пар.
Из их дверей, как из кастрюли,
валили запахи и пар.
Они кишели, точно черви,
и расползались, и у них
имелись каменные нервы -
подряд, у всех десятерых!
Они сновали, как машины,
по коридору - двадцать шин.
На них имелись то плешины,
то челки разных величин.
Они выстраивались молча,
гуськом, у двери в туалет.
И проходя, "Скорее, сволочь!" -
предупреждал их "наш поэт".


6.

... А на полу валялась спичка,
что стало поводом к войне.
Актриса - жалкая жиличка -
вдруг разразилась: "А по мне -
составить акт на хулигана!
Здесь не панель, здесь тишина!
Да от такого то барана
и я бы... но, ушла жена,
так не разбрасывайте мусор..."
"Заткнись!", - пролаял геморрой,
Герой Советского Союза, -
"Свой рот накрашенный закрой!"
Тут наш поэт толкнул старуху -
и вышло сразу десять душ.
Чем завершилась заваруха,
никто не помнит. Прежний муж
ушел в клозет - свистеть и харкать,
поэт напился, десять лиц
построились, как липы в парке.
Старуха выла в сто волчиц.
А тот - "никто" - стоял в кальсонах,
и был он - милиционер!
Стоял он пасмурный и сонный,
и не свистел!...

/ок.1958/


* * *

А я живу в своем гробу.
Табачный дым летит в трубу,
окурки по полу снуют,
соседи счастие куют.
Их наковальня так звонка,
победоносна и груба,
что грусть струится, как мука,
из трещин моего гроба...
Мой гроб оклеен изнутри
газетой "Правда"...
О, нора!
Держу всеобщее пари,
что смерть наступит до утра,
до наковальни,
до борьбы,
до излияния в клозет...
... Ласкает каменные лбы
поветрие дневных газет...


* * *

Ругаются соседи за стеною,
их голоса оранжевые плачут...
Когда ты доводилась мне женою
и некою любовью... Это значит -
я жил, оберегая смысл жизни,
коверкая
ее гнилую форму...
... Как я мечтаю жить при коммунизме!
Тогда меня как следует
накормят...


* * *

Поэты пасмурного города, -
многоэтажный дом сердец.
Как мы величественны коротко,
как близок общий наш конец.
Стоят разбойники на улицах,
блатные химики стоят.
Блестят молекулы полиции,
чего они от нас хотят?
Они конечно дальновидные,
а мы -
мгновенье и мертвы...
И ничего в волнах не видно,
помимо лысой головы...


* * *

По панели
в пьяной шинели
он шатался -
пенсионер...
Он шатался без всякой цели,
бывший,
грозный
милиционер...
И его ругали мальчишки,
ничего не знавшие сплошь.
И торчат из убийцы книжки,
и на Ленина он похож:
голова, залысая намертво,
все находится на груди.
... Одинокий сон,
точно камера,
как огромный нуль впереди!..
То заплачет он,
то задрыгает
отслужившей ножкой дыша...
А когда-то некоего Рыкова
он расстреливал неспеша...
И поглаживал,
все поглаживал
вороненый жадный наган...
Похороненный парень заживо,
перевыполнивший свой план...
На панели, в пьяной одежде,
с перегаром душным во рту,
все стоит себе,
все, как прежде,
все как будто бы на посту...


ЯМА

Зачем он роет эту яму?
Во-первых скажем:
это труд,
а труд ведет к получке прямо,
а, получив, едят и пьют.
Лопатой чешет там и сям он.
Грунт испугался.
Грунт притих. ...
Рабочий знал:
он роет яму
не для себя,
а для других.


ВОРОНА

Ворона голодала стойко,
но все же каркнула несмело,
когда собака на помойке
пахучей снедью завладела.
Собака крошки не обронит,
собака дразнит смачным хрустом...
И мне вдруг как-то по-вороньи,
совсем по-птичьи стало грустно.


БИТВАСТИХ

Все пою и пою,
как дурак тухломыслый...
Попаду ли в струю
или заживо скисну?
Попаду, попаду!
Меня будут печатать.
Я еще накладу
свой большой отпечаток.
Вы меня на земле
не забудете скоро.
Не возьмете
ни в плен,
ни спалите мой порох!
Как шматок колбасы,
я себя вам отрежу...
... Ваши злые носы
я лелею и нежу.


ПРАВДАСТИХ

Насиловал девушек в парках,
детей зачинал впопыхах...
Вороной угодливой каркал
и чирьем садился
на пах.
Сморкался в невесты платочки,
ходил по-большому в цветы,
и в каре– и в черные очи
плевал, не боясь красоты.
Чужие обманывал жены,
подметки срезал на ходу...
... Я жил, как и все –
напряженно,
и ждал, дожидался и жду:
за правду мою
Иссык-Кулем
сверкну, на земле голубясь...
Кого не царапали пули,
тот в жирную грохнулся грязь,
как в лярд, белобокий и нежный,
как в желтый литой маргарин...
... Я верю в ненастный подснежник
среди серебристых руин.


ФЕВРАЛЬСКИЕ СТИХИ

Пишу говенные стихи
и замираю от мгновенья,
что даже этой чепухи
касаюсь нервом вдохновенья...
Пишу ненужные стихи;
и недоволен, и доволен,
что строят зданья из трухи,
что возносящий счастье –
болен...
Пишу абстрактные стихи,
ни формы гибкой,
ни резона...
И для кого пишу – глухи!
О, лепрозоидная зона!
О, прокаженники!
Дерьмо!
Я всех живущих ненавижу!
... Так сумасшествие само
шагает на февральских лыжах.


* * *

Я умру поутру
от родных далеко
в нездоровом жару,
с голубым языком.
И в карманах моих
не найдут нихуя...
Стану странным,
как стих
недописанный, я.
И, как встарь повелось,
на кладбище свезут.
И сгниет моя кость,
а стихи не сгниют.
Без меня хороши,
разбредутся, звеня...
Как остатки души,
как остатки меня...