Глеб Горбовский

 

         Новое лето

        Стихи 1969 – 1971

* * *

И вдруг улыбнулся старик на углу.
Он ловко достал из кулька
пастилу.
И белый брусочек своей пастилы
засунул в улыбку
до самой скулы.
...А после я делал из дерева стул.
Позднее на чай огнедышащий дул.
Затем я затаскивал
нитку в иглу.
А в памяти плавал — старик на углу.
Я мчался по ягоды за город, в лес,
старик улыбался лукаво, как бес.
Я медленно ел килограмм
пастилы,
но дед улыбался
улыбкой пилы.
...Мне снятся ночами
не люди теперь,
а снится улыбка,
большая, как дверь.
Я делаю то же,
что делал всегда.
Седеет уже и моя борода.
Но я бы отдал кошелек и пальто,
когда бы узнал
сокровенное, то:
какому такому
веселому злу
тогда улыбался
старик на углу?..

1969


* * *

В Парке Победы,
где есть парашютная вышка,
в небе висел
обожающий прыгать
мальчишка.
Видимо, что-то у мастера там
в механизме
заело...
Мальчик висел на веревке.
И это ему надоело.
Где-то внизу,
на утоптанной, лысой поляне,
тыкали пальцем в него
нетактичные дети
и няни.
Даже машины,
которые шли по дороге,
так и тряслись,
умирая от смеха,
в итоге.
...Только собрался заплакать
с досады мальчишка,
вдруг заработала снова
капризная вышка.
С неба,
которое было до дна
голубое,
мальчик вернулся на землю,
смешался с толпою.
...Стало обидно:
обычно.
И даже печально.
Глупые няни забыли его
моментально.
И не смеется машина — то звякает кузов.
И перестали его замечать
карапузы.
...Снова,
хватая у кассы билет в нетерпеньи,
лезет мальчишка на вышку,
глотает ступени.

1969


* * *

Летчик на пенсии.
Ходит на лекции.
Перышки птиц собирает --
коллекцию.
Чинит в квартире
электропроводку.
Пьет простоквашу из рюмки,
как водку.
И не летает... Совсем не летает.
Старую молча кожанку
латает.
Выйдет,
бодая квартирные двери,
сядет на лавочку
где-нибудь в сквере;
смотрит на круглое небо
украдкой.
Небо,
извечное небо --
в порядке.
А на душе неуютно, нелетно
и беспросветно.
И все, что угодно.
...Чем отравить!
Не любовью, не славой --
небом...
Такою роскошной

1969


МОЯ ОКРАИНА

Последний дом.
Дороги кончились.
Вздыхает город за спиной.
Кусты,
охваченные корчами.
Февраль танцует с тишиной...
И -- поезда
(люблю до ужаса!)
сквозят, грохочут, мельтешат.
И самолеты робко кружатся,
аэродромы во-он лежат.

Моя окраина
овеяна
ветрами жизни.
Кровь в крыле!
...А что! --
неплохо мы затеяли:
почеловечить на Земле!

1969


* * *

На дворе играют дети
в ту
прошедшую войну.
Чью-то бабушку
в берете
клонит медленно
ко сну.
Дети в небо бьют
из пушек,
дети с воздуха
бомбят, --
много сделали игрушек
папы-мамы
для ребят.
Поливает двор машина.
Дяди бьются
в домино...
Дети станут все
большими,
сходят вечером
в кино.
У детей родятся дети,
будет больше их
вдвойне.
...А у бабушки в берете
дети там...
На той войне.

1969


* * *

Послушайте, дядя,
ведь кто-то поет.
Как будто сквозь садик
пушинка плывет.
Плывет, огибая
седые стволы,
подкопы копая
в глухие углы.
Так солнце восходит.
Так движется мед.
Послушайте, тетя,
ведь кто-то поет.
Откуда-то с крыши,
с того чердака.
А может, и свыше,
где мчат облака.
И — чу, по гитаре
мизинчиком бьет...
Послушай-ка, парень,
ведь кто-то поет.
Как будто воробышек
пьет у крыльца...
Непрочная, робкая
нить
без конца.

1969


* * *

Тревога позже родилась,
когда уже уплыл автобус.
Ночь навалилась, точно власть,
дождь по асфальту
так и хлопал!
Землетрясение души —
тревога...
Где твои начала?
Не в зарожденьи робкой лжи,
а в том, как женщина — молчала...
Как безучастно, а не зло
с лица она сгоняла воду.
И как смотрела
сквозь стекло
не на меня —
на непогоду.

1969


Е. С. ВИШНЕВСКОЙ

Октябрь был.
И дождь, и стынь.
И наш с детьми автобус.
...Граница скорби ты,
Хатынь.
И только сердце -- пропуск.
Колокола --
как птичий крик.
Не хруст,
а грусть металла.
Экскурсовод румяный сник.
Притих. Его не стало.
И взмыли трубы
к тучам...
Прах --
на месте хат
спаленных...
Я -- победитель,
я -- не раб,
но дождь с лица --
соленый.
Не уцелел ни кот, ни пес,
не говоря о людях.
И лишь
шеренга из берез
шатается в простуде.
Старик из камня.
На руках
у старика ребенок.
Им
под дождем
стоять века
у пней своих избенок.
...Клюют печать колокола.
И плачут иностранцы.
Война и впрямь давно была.
Вот на асфальте глянцы:
уже сюда шоссе
сквозь гнев
пришло
в Хатынь,
сквозь дали...
Но дыбом сучья
у дерев,
как волосы,
стояли.

1970


* * *

Иду коридором сосновым.
То хутор мелькнет, то село.
А наше родное Горбово
фугасное время смело.
Спросил у попутной старухи:
мол, где тут деревня была?
Но бабка пошарила в ухе
и медленно дальше пошла...
Порою потери приятны:
вокзальны...
Живешь -- впопыхах...
Но гибель всегда непонятна:
где юность гуляла -- там прах.
Вот чья-то судьба -- как жилище,
где надобно окна забить...
Еще не одно пепелище
душе предстоит посетить.

1970


* * *
Какой заморыш
этот гитарист,
но как рокочет,
как перебирает.
Как переходит с ощупи на риск
и — вдребезги!
И нет, не умирает.
Отдышится, и снова:
ах ты, ах...
И прядь на голове его
как птица.
И зрители терзаются впотьмах,
на время разучившись
шевелиться.
Шаляпину играл еще...
И то: его гитаре
больше ста годочков.
Хотел было
подать ему пальто,
ан — нет! Не разрешает.
Сам. И точка.
И снежною Москвою с ним вдвоем
в гостиницу,
что в здании высоком...
А было так, что Блок ему: споем!
И пели с Блоком.
Все равно что с богом.

1970


* * *

Ко мне опять вернулось
лето!
Сколь постоянны небеса...
И с обветшалого портрета
порой - безумствуют глаза.
Не мне учить угрюмых чуду,
ввергать в метели встреч,
разлук.
Мы носим счастье,
как простуду,
и выздоравливаем вдруг.

1970


* * *

Мне, наверное,
не спится
оттого, что
спят дороги,
что в кустах уснули
птицы,
птичьи песни и тревоги,
что в полях уснули
травы,
а в траву легли
букашки,
что уснул железный
трактор
на краю уснувшей
пашни.
Это плохо,
даже очень, --
все уснули...
Вот беспечность!
Кто-то должен
этой ночью
караулить время?
Вечность?

1970


НОВОЕ ЛЕТО

Начинается новое лето.
Полоса незакатного света.
Все живые деревья и травы
горделивы,
нарядны,
кудрявы.
Только где вы, мои непогоды?
Где горбуньи-березы уроды?
Где промерзшие, мертвые лужи?
Стало солнечно? Празднично? Хуже?
Карнавальное солнце, ты -- маска?
Начинается новая пляска:
пляшут маски лесов и букашек,
все красиво, все смертно, все пляшет!
Где вы, ночи мои со свечою,
чтобы дождь за окном. Чтобы...
Что я?
Что я плачу -- пылинка, планета?
Начинается новое лето!

1970


* * *

Ночь. Тропа.
Луна в разгаре.
Ветки шарят по лицу.
Улеглись лесные твари,
травы сбросили
трясцу.
В речке будущие шпроты
притушили рыбий глаз.
На меня,
царя природы,
наплевать им в этот час.
В сапоге скулит печально,
ноет
старая мозоль.
Никакой я
не начальник,
пуп земли,
а также -- соль...
Меж камней
и меж орясин
пробираюсь молча я,
словно старый
тарантасик
на ухабах бытия.

1970


* * *

Попробуй опиши усталость,
когда осталось впереди
хороших слов такая малость,
а страшных слов
поди сочти!
Была любимая...
Что утро,
она дарила мудрый свет.
Но и она устала --
утлый,
уплывший в прошлое
предмет.
Не наверстать
ни на курорте,
ни в долгом, обморочном сне,
что потерял, или испортил,
или изжарил на огне.
Меня все тянет в лес,
однако.
Забиться в глушь.
Последний раз.
Причал у смертных
одинаков,
не одинаков смертный час.
Вулканы щупал,
море трогал,
ласкал леса и города.
Не заросла тоской дорога,
не оборвалась навсегда.
Еще иду.
И мчатся мимо
столбы, железные мосты.
Но вот усталость...
От любимой
остался след,
как от звезды.

1970


* * *

Построил дом,
как прадед, топором
у берега, где шастает паром.
Теперь живу роскошно.
При свечах.
В иных, чем прежде,
утрах и ночах.
Со мною пес — не более кота.
Но злой и умный —
сущая мечта.
Копаюсь в грядках,
словно Лев Толстой.
Чуть отощал.
Разжился бородой.
Играю в шашки с местным
лесником.
Он был когда-то
с Дуровым знаком.
Ругает все:
погоду, лес, вино,
месторожденье — тихий город
Дно.
Так и живу.
Рыбачу окуней.
Пишу стихи осенние — о Ней...
А если в дом заявится тоска,
стреляю из двустволки —
в облака.

1970


РОЖЬ

Мы каждый вечер
в эту рожь
с тобой ходили.
Каждый вечер...
Ты колоски ее берешь,
перебираешь,
не калеча.
А там, вдали, аэродром,
за рожью той
и вой, и грохот.
И дед грибной идет с ведром,
и наши с дедом слились
тропы.
Вот солнце село на бугор.
Чуть посидело
и скатилось...
И я все вижу до сих пор,
как ты
взамен его
светилась.

1970


* * *

Ты рождена ночною птицей —
глазастой,
храброй,
смуглолицей.
Над лесом каменных строений
зигзаг твоих
возникновений.
Ты рождена ночною рыбой.
На дне.
Под сумрачною глыбой.
Ты в море пляшешь полосою,
как сталь,
как лезвие косое.
Ты рождена от света — светом,
от тьмы — таинственным предметом.
Поэтом — от вселенских мук.
Ты — луч.
Все остальное — круг.

1970


* * *

Ходит луна по уснувшим вулканам.
Взглядом накрою ее,
что стаканом.
Молча и плавно летучие мыши
делают ночь
и темнее, и тише.
В нашей избушке
как солнышко — свечка.
Топится бочка,
нехитрая печка.
Радио вылило вздохи рояля.
...Дали клубятся,
российские дали.
Книга закрыта,
уснули страницы.
Мне моя женщина
больше не снится.
Снится Земля —
голубая, как детство.
Бездна пространства.
И — некуда деться.

1970


* * *

Я лежу под кустом,
не убитый, не раненый.
Куст ракитовый —
дом,
только формы неправильной.
В дырьях — между листвы —
облака белокожие.
И куски синевы
как веселые рожицы.

Завтра осень.
Вот-вот
занесет меня листьями.
Я встаю. Я живой.
Это все еще
истина.
Паучок на скуле
что-то делает вежливо.

Все на этой земле
симпатично по-прежнему.

1970


* * *

Я сяду в поезд
электрический,
уеду в загородный лес.
И отвернет соседка
личико,
ко мне теряя интерес.
Закрывшись мятою газетою,
как за кулисами актер,
я "зал" сквозь дырочку
исследую
не потому, что я
хитер,
не то чтобы
озорничая так
или скрываясь,
как злодей,
а потому, что
в час отчаянья
я не хотел пугать
людей.

1970


* * *

Всю ночь барабанило в крышу.
Был дождь современен насквозь!
Казалось, что двигатель дышит,
вращая гигантскую ось.

Мой он разметало, что волны!
Лежал я, как крейсер на дне.
И сочные стебли из молний
всю ночь колыхались в окне!

1971


* * *

За рекой
остатки песенки
жмурят сонные глаза.
Все уснуло.
Смотрит весело
в воду
лунная краса.
Выходу один
в поддевочке,
ухмыляюсь сам себе.
Дохнет рыбка на веревочке,
засыпает дым в трубе.
Говорили до сударили
вещуны да шептуны,
будто стал я -- брюхом,
барином!
Про юдоль забыл страны.
Что пишу свои побасенки
о себе -- не о стране.
И растет себе напраслина,
так и ползает по мне.
Человек рожден с головушкой
не для склок.
Для светлых дум.
Только что уж там,
чего уж там --
поднимать по-бабьи шум.
Снова буду жарким почерком
выводить стихи рукой.
...Ничего еще не кончено,
даже -- песня за рекой.

1971


* * *

Запоминаю лес, где я с утра
с кошелкою грибною пропадаю.
Запоминаю птичьего пера
сияние...
И эту птичью стаю,
что на ветвях повисла, как плоды.
Запоминаю жалобы лягушки,
и самолет, ворчащий с высоты,
и древний ситец
встреченной старушки.
Запоминаю бешеный изгиб
веселой речки -- озорная влага!
Что может быть таинственнее рыб?
Запоминай же их, моя бумага.
И рыжую дорогу в гуще трав,
и девушку, шагающую спешно...
Запоминаю. Истово. Стремглав!
Поскольку расставанье -- неизбежно.

1971


* * *

Не писем жду,
а жду предчувствий.
Я верю в их подспудный
зуд.
...Уходит молодость.
И чуть ли
не наступает
Высший суд!
Ну, сколько сдвинул гор,
сыночек?
Смотри в глаза и говори.
...А где там -- горы!
Даже кочки
и те на месте,
хоть умри.
Вот, правда, есть одно победа
(досталась маленьком бою):
глядят глаза
родного цвета
все еще
в сторону мою...

1971


* * *

Он
клок деревенского лета
приклеил руками
к холсту.
Две ложечки света и цвета,
и на тебе --
ешь красоту!
Умеют же, черти...
И право:
вот поле, дорога и лес.
И чистая рядом канава --
ну взял бы в нее
и залез!
Все правильно, честно и вкусно.
Одно лишь: дотронься --
стена!
И нет без пространства
искусства,
без вечности,
бездны
и сна.

1971


* * *

Пей сейчас
густую мудрость книг.
Слушай птиц,
их пение и крик.
Запах звезд небесных
услови.
Тронь рукой сияние любви.
Ухвати безумие
за хвост!
Но -- сегодня!
Завтра -- не до звезд.

Лишь сегодня радуйся и верь!
Барабань в любую
душу-дверь.
Выключай сегодня в сердце зло.
Бей сегодня
хищника в мурло!
Выноси сейчас
себя на суд.
Никакие "завтра"
не спасут.

1971


* * *

По ночам хрустят суставы
у больной,
холодной дачи.
И мне слышится:
усталый,
запоздалый всадник скачет.
Ежедневно. Неизменно.
Кто он?
Призрак или -- фельдшер?
Председатель всей вселенной
или кто-нибудь
помельче?
Агроном? Колхозный сторож?
Мне он стал за лето близок.
Скоро вечер.
Значит, скоро
люди влезут в телевизор.
Кто-нибудь разломит книгу,
кто-нибудь погладит друга.
Ветер давится от крика.
Дождь лохматый,
точно вьюга.
Вот и ночь деревья прячет.
Где же всадник?
Любопытно,
почему же он не скачет,
почему молчат копыта?
Я не сплю вторые сутки.
Что-то там стряслось в природе.
Стало скверно. Стало жутко
в нашем дачном огороде.
Поплывет, наверно, скоро
сонный свет вокруг избушки...
Не пора ли, дети, в город?
Собирайте-ка игрушки.

1971


* * *

Посмотрите на эту березу,
на ее безобразную позу.
Как стоит она лихо,
дурнушка!
Рядом с ней процветает избушка.
Точно хлебец румяный —
строенье.
А береза само неуменье
красоваться.
И шея кривая.
А на фоне того каравая
ей и вовсе, сопливой,
не место.
Но береза
бывает невестой.
Нет ей дела
до пышной халупы,
что пропахла гороховым супом,
что трещит от тепла и картошки...
Не береза, а радость
на ножке!

1971


* * *

Тише, дети, тише, взрослые,
на закате вечер розовый.
И событие великое:
чья-то скрипочка
пиликает.
Так, бывает, птица вечером
не поет,
а светит свечкою.
Так порою радость
тайная
тихоструйно в сердце таяла.
Распахнем окошки-ставенки,
чью-то скрипку
слушать станем мы.
пусть уронит в душу
песенку.
Песня -- капелька.
А -- весело.

1971


* * *

Утро голубое,
вечер фиолетов.
Как зеленый поезд,
промелькнуло лето.

Рыжие осины,
ржавые канавы.
Дождик из резины
тянется на травы.

Речка мутной злобой
рвется из оврага.
На шоссе автобус
мокрый, как собака.

Солнце в дырку тучи
глянуло, встряхнулось.
И в груди — колючее
сердце улыбнулось.

1971