# # #

Недавно прочёл в газете: в результате множества наблюдений
над жизнью и разнообразными формами привидений
доказано, что привидения эти — не просто тени,
а фотографии реальности, которые сделали стены.

В веках моих — прожилки, в пепельнице — окурки.
Мы живём, чтоб оставить свой профиль на штукатурке.
Чтоб висел он навроде красивой индейской маски,
и солнце в его морщинах под вечер сгущало краски.

Старые люди — стаканы, до дна недопиты. 
Остатки — мутны, волокнисты, испорчены, ядовиты.
Лица старых людей молодых людей заражают
тем, что резкие их морщины, извиваяся, выражают.

Лицо молодого — парус, старого же — папирус,
каждая буква которого — смертельный вирус.
С этих позиций, в общем, и боль моя несуразна.
Я сочиняю музыку, а музыка — не заразна.

Музыка не способна — и в этом она не чета мне -
заполонить пространство собственными чертами.
Музыка — это зеркало, где амальгама — нежность.
И при этом она не ворует чужую внешность.

«Память становится гладкой, стена — рябою».
Так сказал мне один старик, высохшею губою
под грохот токарных станков мусоля патрон «Казбека».
«Стена сохранит то, что стерлось из памяти человека».

1998


ЧАСТНЫЙ ДЕТЕКТИВ

Выхожу из кафе. Закуриваю, не глядя по сторонам.
Руки покрыты загаром, как труба дымохода — сажей.
Детки у лотка мороженщика щебечут: «А нам! А нам!»
Крики мокрых девчонок долетают с пляжа.

Мягкой, упругой походкой подхожу к продавщице.
Угощаюся пивом. Продавщице дарю шоколада плитку.
Она смущена. Я молча разглядываю её ключицы.
При этом мои губы изображают улыбку.

Затем отправляюсь на пляж, открывая по пути пиво.
В навозной лепёшке шавка выкусывает из паха блох.
Старушки продают семечки и перезрелые сливы.
За всем этим с неба внимательно наблюдает Бог.

У меня к нему, разумеется, ноль претензий.
(Чёрт подери, какая-то двусмысленная фраза.)
Собака, выбравшись из навоза, мочится на куст гортензий.
Тихо шуршит крона не обоссанного еще вяза.

С миром что-то случилось. Это болезнь.
Зараза соседствует с грязью, а в мире полно грязи.
Я б предпочитал не вмешиваясь наблюдать эту самую жизнь.
Её парадоксы, ее переплетенья, связи.

Увы, это невозможно… Я был увлечён Кристиной.
У нее были удивительно красивые отпечатки
пальцев. Время оплетает наши тела паутиной.
Поэтому она редко снимала перчатки.

Я знал одну юную нимфу. У нее был бритый лобок,
серьга в левом соске и зеленая прядь на темени.
Время плетет паутину. Я — распутываю клубок.
Тем самым я как бы противоречу времени.

Чепуха насчёт времени. Я сказал это, чтоб подчеркнуть
уровень пустоты, доводящий до исступления
мой обессиленный разум. Я продолжаю путь.
Впереди меня ждет тоска и нераскрытые преступления.

1998


КРЫМСКИЕ ЭЛЕГИИ


# # #
 

Он лежит на песке под тентом с книжкой аббата
Прево и говорит с улыбкой: «Сегодня, еще до заката
я умру». И, помедлив: «Становится холоднее.
Ты слышишь?» А я отвечаю: «Тебе виднее».
Смуглая плоть на скелете, как мятый пиджак из твида
на расшатанных плечиках, в чёрных глазах — обида
за жизнь, не похожую на содержанье прочитанного романа.
Он тихо вздыхает, и сердце в недрах твидового кармана,
как часовая мина, не разрывая путы
проводков и артерий, отсчитывает минуты.
Тихо шуршат страницы. В пальцах дымится «Варта».
Через час с небольшим он скончается от инфаркта.
И только большая тень, как больная птица,
будет лежать под тентом, не в силах пошевелиться.


# # #

Ночью здесь человек лежал, глядя в неба тьму,
вперив глаза в отсутствие чего бы то ни было.
Рассеянная улыбка раздвигала губы ему,
потом наступил прибой, но воды ни прибыло.
От жёлтой полоски света, крадущейся с корабля
по чёрному дёгтю волн, от мерного их брожения
рыбы впадали в транс. И северный ветер, как конопля,
бродил по извилинам волн, воспаляя воображение.
Лежащий глядел в то место, откуда бывает снег,
где, обозначенный красной точкой, медленно двигался к катастрофе 
самолёт, в котором совершенно чужой ему человек, 
подозвав стюардессу, с улыбкой заказывал себе кофе. 


# # #

Грузный мужчина в панаме пьет из пластикового сосуда 
газировку и цедит: «А ну-ка пошел отсюда!» 
тощему парню с запылённым, дорожным 
рюкзаком и ведром, наполненными пирожным. 
«Мозг шимпанзе от нашего отличается лишь размером.
Это вот чмо в панаме может служить примером, - 
говорит мускулистый брюнет загорелой блондинке-подруге. -
Если пример неудачен, то я умываю руки».
«Зверёк обитает в среде, которая ему рада.
А для этого гада подходит…» «Среда Сабурада!» —
подсказывает брюнет и с улыбкой, обнажающей щёлку
между большими зубами, целует подругу в щёку.
Девушка смотрит вдаль, и взгляд ее, постепенно
оторвавшись от глаз, как от прибоя пена,
летит к горизонту - робко, как будто бы опасаясь
намокнуть и раствориться, черной воды касаясь.
Затем все быстрей и быстрей — ведь воздух ему не преграда —
за тысячи километров от места, где ни грустна и ни рада,
сидит девушка на песке, на котором не горячо.
И парень, крича «Что случилось?», трясет ее за плечо.


# # #

(альтернативная версия)

Грузный мужчина в панаме пьёт из пластикового сосуда
газировку и цедит: «А ну-ка пошел отсюда!»
тощему парню с запылённым, дорожным
рюкзаком и ведром, наполненными пирожным.
«Мозг шимпанзе от нашего отличается лишь размером.
Это вот чмо в панаме может служить примером, —
говорит мускулистый брюнет загорелой блондинке-подруге. 
Если пример неудачен, то я умываю руки».
«Зверёк обитает в среде, которая ему рада.
А для этого гада подходит...» «Среда Сабурада!» —
подсказывает брюнет и с улыбкой, обнажающей щёлку
между большими зубами, целует подругу в щёку.
Серебристое море не выглядит неба калькой.
Толстощёкий мужчина в панаме кидает в баклана галькой.
Камень не долетает, но, крылья расправив, птица
взлетает на высоту, с которой людские лица
выглядят, как бледные, вялые пятна.
И гордая птица не хочет лететь обратно.
Нет, ей намного приятней, взмывая над как бы спящей,
мелкою рябью моря, птице глаза слепящей,
проноситься, как выпущенная из Смит-энд-Вессона пуля,
покуда прическу волн не взъерошила буря.

1998


ОЗЕРОВ

Что за новая блажь сердце мне заморозила? 
Холод стянул гортань, и не нужны слова. 
Вот стоит человек по фамилии Озеров. 
Сутулые сильные плечи, кудрявая голова. 

В смуглой руке стакан, в другой — полбанки 
вина, впитавшего ветер, неба закатный пыл. 
Год назад к нему в сад забралися наркоманки. 
Три обкуренных девочки. Озеров их убил. 

«Помню, той странной ночью была гроза…» 
Задумчиво смотрит мне в лоб сквозь треснутые очки. 
Вздрогнув, с такой быстротою отводит глаза, 
как будто моё лицо обжигает ему зрачки. 

Что он, старый, такое о жизни знает? 
Зачем терзает ладонью засаленную седину? 
Что он, оставшись один, из памяти вынимает: 
страх, тревогу, сомненья, собственную вину? 

Я стряхиваю пепел. Пепел падает мне на брюки. 
Слышится визг детишек, хохот, собачий вой. 
У Озерова нервно подрагивают руки. 
Убитые девочки с неба кивают ему головой. 

Алое солнце над Озеровым образует нимб. 
У девочек нежные волосы в закатных лучах горят. 
Озеров уходит в дом, чтоб присоединиться к ним. 
Солнце заходит. Я выкуриваю две сигареты подряд. 

1998


СНЕГ

Мне случалось лопатить дерьмо и вкушать с серебра улиток,
смазывать солидолом петли чужих калиток,
работать за верстаком, посещать кабаки и пабы,
получать по щеке от подвыпившей голой бабы.

Прошлого больше нет. В нем много чего осталось,
масса вещей из разряда «не помню, как называлось».
С виду мое прошлое, как и моя отчизна,
похоже на боль, а боль — переменчива и капризна.

Прошлое — это долина, обитатели её в нимбах
пятен, в царапинах мрака, заметных на фотоснимках.
Их живые черты исчезают с сетчатки,
как с чайного столика запотевшие отпечатки.

Прошлое, как душа, чьи непроглядны дали,
в чьих закоулках темных ангелы заплутали.
Голодно им, маленьким. В прошлом их — сытость, нега.
Но что ты предложишь ангелам, кроме снега?

Вот они, словно дети, к окну моему прилипли.
Дал им немного снега — от снега они охрипли.
Заглянул им в глаза, и сердце от страха сжалось:
нет ни зрачков, ни того, что когда-то в них отражалось.

Нету хуже беды, чем когда ты не знаешь, кто ты.
Не возбуждают память, в которой одни пустоты
(по акустическим свойствам достойные Паваротти),
ни фотография мамы, ни надпись на обороте.

Мама, папа, братишка — ах, вы мои дорогие!
Силуэты блаженства в облаке ностальгии.
Вы здесь стоите уверенно, как времени колонисты,
но сами-то фотографии — потерты и волокнисты.

Брат в меховой ушанке, припорошенной снегом.
Мать улыбается папе. Папа прижался веком
к линзе фотоаппарата, из которого, шебурша
крыльями, словно «птичка», вылетела душа.

1998


# # #

Плавно дымит сигарета, я стою на перроне.
Кроме меня — ни души, и я говорю вороне,
скачущей между рельсов так, что её то видно,
то не видно: «Похоже, я опоздал… Обидно».

Проглотив изумлённый глаз резиновым веком, ворона
каркает мне в ответ: «Убирайся с перрона!
Где-нибудь там, вне шпал, выход ищи обидам!
Не смущай провода своим скорбным видом!»

Поднимаю глаза и вижу над проводами
грустные лица туч с темными бородами.
Чувствую страх, но в том неповинны лица.
Скорей вероятность того, что всё это мне не снится.

Дует ветер. Ворона скачет по мерзлым шпалам,
пачкая их жидковатым, бесцветным калом.
Кверху вьется дымок, покидающий сигарету.
Я стою на перроне, благодаря скелету.

1998


ЛЮБИТЕЛЬ БИАНКИ

Море с небрежностью Фигаро мылит лица
старым утесам, которые, не желая бриться,
только и могут, что фыркать. А мимо плывёт байдарка,
как бритва, преподнесенная в качестве дорогого подарка.

Небо как будто выцвело. Наступила осень.
Из мира исчезли краски, из неба — просинь.
В море, которое с берега выглядит несуразным,
боги стирали бельё, и бельё было очень грязным.

В зубах у тёть Лиды дымится подмокшая папироса.
По утрам ни хрена не видать на расстоянье носа.
Солнце мерцает тускло, как медный вымпел.
И сосед говорит хриплым голосом: «Я бы выпил».

Ах, не стоит нам углубляться во всякие там детали.
У меня есть бутыль перцовки, сосед Виталий,
любящий фильмы Капры, оливки и Перуджино.
Если подбросит денег — грусть мы утопим в джине.

В общем, есть с кем кручину размазать по морде слёзно,
порассуждать о том, что жизнь вообще навоз, но
жить-то ведь как-то надо. А после душевной пьянки
красные зенки ласкать красотою «Бианки».

То есть листать с Виталиком альбом Перуджино,
слушая, как в диване поскрипывает пружина.
И уже совершенно ночью, стремясь обнаружить ад,
нырнуть и поплыть вперед, не оглядываясь назад.

1998


# # #

Ангелы немы, потому что питаются снегом. Сказки
повествуют о том, что снег застудил им связки.
Они радуются нашим успехам, нашими слезами мокнут,
раскрывают беззубые рты, но сказать ничего не могут.

Говоря так об ангелах, он представляет себе Гавриила,
про которого на базаре бабушка говорила.
(Много чего узнал он от торгующих на базаре
трех угрюмых старух с сумеречными глазами.)

Он сидит на холодном утесе (сам, как глыба),
где-то внизу, под утесом, плещет боками рыба.
И думает он о том, как чувствовал себя Немо в той
тьме, где плавают рыбы, схожие немотой
и холодом крови с ангелами. «Ад — лысина, море — парик» —
сказала одна из старух, расхваливая материк.

И он с ней вполне согласен. Вон плеснулась одна немая,
острыми плавничками глянец с волны снимая,
словно стальной рубанок в волосатой руке Посейдона.
Ангелы ведь так немы… Море ведь так бездонно…

1998


ШКОЛА ЖИЗНИ

(вариация на тему) 

                 Рояль чернеет в гостиной… 
                           И.А. Бродский 

Радио квохчет: «Три года, как убит Александр Мень!»
На столе — рассказ «Frau Mutter» и деревянный нецке.
Узкоглазый толстяк улыбается, Пашку же ждет ремень
за невыученный немецкий.

Нина Петровна постанывает: мол, расшалились нервы.
Придвигает стул к пианино и херачит глиссандо.
Пашка смотрит в окно, на море, где производит маневры
скутер, унося на себе Александра.

Вдоль розовой кромки прибоя — все дальше и дальше от дома…
На облизанном прибоем пляже раздается девичий смех.
Это смеется, тыча пальчиком в скутер, красавица Тома.
Александр имеет успех.

Уж вечером он оттянется. И Тома будет довольна.
Потому что Александр умеет любить.
Пашка смотрит на Тому влюбленно, на Александра — крамольно, 
мечтая его убить.

Хорошо бы, чтоб все они умерли: Фрау Муттер, 
Вечно постанывающая тетя Нина… 
Горы пирожного! «Мальборо»! Тома! Скутер! 
Вдребезги раздолбанное пианино! 

Пашка лелеет образы, приходящие ему на ум. 
Дверь комнаты открывается. В комнату входит мать. 
Пашка смотрит в окно и привыкает к тому, 
что о лучшем в этой жизни приходится лишь мечтать. 

1998