Главная
 
Библиотека поэзии СнегирёваЧетверг, 28.03.2024, 18:43



Приветствую Вас Гость | RSS
Главная
Авторы

 

Ренат Гильфанов
 

Карта проигранной войны

 

            Место встречи


ПОСЛАНИЕ

Если включить сейчас телевизор, я увижу программу «Вести». 
Вчера я б увидел программу «Время» и колючую рожь 
в смуглых руках комбайнера. На его удивительном месте 
я бы испытывал в пальцах постоянную дрожь 

от соприкосновенья с землей. Но у него привычка, 
                закрепленная веками. 
Его сделала органичным работа с землей, 
наполненной красивыми, розовыми червяками, 
засыпающими зимой. 

Жизнь полна парадоксов. Ее габаритам
не уместиться в чернявом черепе пятьдесят седьмого размера.
При минимуме усилий я могу запихать ее в ритм —
своеобразная контрмера.

Поэтому, друг мой, поступим, как даосы.
На наших мониторах есть некая словесная вата,
которая не является разновидностью прозы,
но которую и поэзией назвать — трудновато.

Безвыходность ситуации предполагает возможность,
как пустыня предполагает цвет яблоковых садов.
Правдивые слова похожи на свою противоположность.
Тот, кто умеет шагать, не оставляет следов.

1999


ВРЕМЯ СИЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ

Сейчас время сильных людей. Самые зоркие из дальновидных
поняли это давно и стали тяжелоатлетами,
украсили плечи из дельтовидных
мышц загорелыми эполетами.

Теперь они возвышаются в виде мраморных колонн
среди серых, сутулых от горя масс.
Их заграничный одеколон
называется «Марс».

Печальная для романа тема.
Роли, за которые из зала не крикнут «браво».
Но это — их собственная система.
Это — их личное право.

Они на людей сильно похожи,
как и мы, стадами проходящие мимо.
Под их бронированной кожей
тикает та же мина.

И когда я смотрю на них, я думаю не про страх,
трогающий их нервы, как кожу — пятно нарыва,
а о том, что отражается в их глазах
в момент взрыва.

Отец ли, что был добр, пьян, волосат?
Женщина, от ладоней которой было всегда горячо?
Мама, умершая год назад?
Или кто-то еще?

Нет. Их глаза без зрачков — алюминиевые кольца,
мозаика жилок, паволокой осевший пейот.
И с какой бы стороны не светило холодное солнце,
тень их всегда падает строго вперед.

1999


# # #

Вот облака, как всегда,
плывут и плывут по небу.
У меня на столе еда.
И масло подходит хлебу.
И майонез очень сильно подходит яйцу.
И я подхожу неплохо
собственному лицу.

Чем мне заняться здесь, на земле? А другого
я места не знаю. Поэтому живу бестолково.
Чтоб я ни делал — как-то
не попадаю в такт.
Я просто не чувствую этого такта.
К сожалению, это так.

1999


ЭВГЛЕНА ЗЕЛЕНАЯ

Когда играл с подругою в бадминтон, повредил колено. 
«Надо продезинфицировать, чтоб в ранку не попали 
                        микроорганизмы», — 
сказала подруга. «Какие, например?» «Например, эвглена». 
(Эвглена и амеба — биологические трюизмы). 

А вот если б не было йода. И если б эвглена все-таки попала
мне в кровь, эритроцитами моими похрустывала,
забивала мне жилы кусочками зеленоватого кала —
как бы она себя там чувствовала?

Уютно бы ей там было? Не слишком тряско?
Надолго хватило бы ей пропитания?
Насколько бы был к ней мой организм ласков
как среда обитания?

Может быть, она б стала бессмертна и избежала тлена?
Эти вопросы праздным не чета вопросам.
В сущности, бродящая по организму эвглена —
целостный микрокосм!

Если б она не сдохла от декомпрессии,
обильно бы кушала и приобрела благородный лоск,
она бы размножалась в геометрической прогрессии,
заполнила мое тело, включая мозг,

толпами эвглен. И если б эвгленья семья
шатнулась бы в левую сторону разом,
это упал бы уже не я,
а их коллективный разум!

Я на кухне. Сажусь за стол и надеваю очки,
чтоб почитать газету в процессе питания.
В стенах, в люстре, в окошках — повсюду торчат жучки.
Все мы — участники глобального испытания.

Я уже прижег ранку. И сейчас ем суп из ерша.
Подруга рядом, на стуле, щебечет какую-то чепуху.
За мной наблюдают сверху, мысли мои вороша,
даже когда я просто сижу и ем уху.

1999


КРАСИВЫЙ СОЛДАТ

По улице идет красивый солдат.
Он в увольнении, и очень этому рад.
Его медные пуговицы сверкают на солнце ярко!
За солдатом бежит лохматая, как помарка
рядом с каллиграфически выпрямленным значком,
собака. Я спотыкаюсь и в теплую лужу ложусь ничком.

А солдат выглядит просто небесно!
В городе его ждет невеста.
Она стоит сейчас у кино, переминаясь с ноги
на ногу. Она из деревни, девушка хорошая и простая.
Солдат покупает мороженое, и продавщица кричит: «Беги!
Скорее, служивый, а то растает
твое мороженное!» И смеется, смеется.
А солдат со всех своих ног несется.
Подальше от страшной военной части.
Навстречу своему солдатскому счастью!

А я наблюдаю его полет,
гляжу вослед его фигуре гибкой.
И улыбаюсь, как чеширский кот,
задумчивою, смущенной улыбкой.

1999


САМОУБИЙСТВО ЛЕКТОРА

Деревянные столы стоят амфитеатром.
Лектор прохаживается вдоль зеленой доски.
Сосед ковыряет зубы испорченным медиатором.
Пальцы испачканы мелом (на полу — куски).

Лектор задумчив. Свет лампы серебрит его виски.
В профиль он — вылитый Ростислав Плятт.
И на лице напряженным выражением тоски
мерцает взгляд.

Это воспоминанье приходит позже.
И доводит до того, что тело начинает трясти.
И в голове все время вертится: «мог же, ну мог же 
спасти!»

«От чего спасти?» — резко спрашивает психотерапевт,
который отлично знает изнанку человеческих душ.
«И прекратите этот ваш припев.
Лучше… порисуйте. Я дам Вам тушь

и бумагу». «А что я буду рисовать?»
«Да что угодно: сестренку, корову, мать,
дом». «А можно я нарисую розовый самолет?»
«Розовый? Ну, валяйте».

1999


БУРИМЕ

Я выходил из ночного клуба,
в пьяном угаре которого провел полсуток.
Проводить полсуток в клубе — довольно глупо.
Это не предмет для плоских шуток.

Из подобных полсуток складываются эпохи.
Полсуток — пылинка, эпоха же — столбик пыли.
Прекрасно понимаю, что со временем шутки плохи,
что сегодня мы «есть», а завтра мы просто «были».

Я полсуток пил виски и слушал гитарную
музыку. Смотрел на красивые пальчики музыканта.
А завтра превращусь в частицу элементарную,
и будут поминки. И друг спросит друга: «Где твой стакан-то?»

Но в природе не существует разума настолько голого,
продравшегося сквозь повседневных забот сады,
чтоб постоянно думать, что окружающие тебя головы,
бицепсы, пальцы, бедра, зады,

стройные ноги и загорелые торсы,
эта вот проститутка или этот вот деловой 
— станут трухой. Я в мысль эту прочно втерся
подвыпившей головой.

Отчего-то в последние дни немного болит сердце,
не согласное по-данковски гореть дотла.
Я уже выглотал пригоршню алка-зельцера,
но не могу не смотреть на скачущие вокруг тела.

Может, я вдруг полюбил людей?
Да нет, не полюбил. Полюбить их — глупость.
Просто я сильно стал чувствовать их идей
и особенно тел бесконечную хрупкость.

А когда начинаешь это чувствовать долго,
вот эту возможность внезапной и полной обвальности
человечества, разум становится острым, 
                как металлическая иголка 
в ягодице реальности. 

1999


СПИЧКА

«Так. Теперь посмотрим». «Ну что ж, давай посмотрим».
«Я заранее знаю, что у тебя ничего не получится».
«Как ты можешь это знать?» «Я просто знаю тебя!»
«Но ты ведь не знаешь, что я собираюсь сделать».
«Ха-ха-ха. Будто ты умеешь делать что-то другое».
«Другое, чем что?» «Чем пялиться на огонь,
поджигая спичку».
«С некоторых пор это вошло у меня в привычку».
«Я даже знаю, с каких это пор».
«Ну, скажи, раз такой молодец».
«С тех пор, как откопытился твой отец».

Молчание. Никто не говорит.
Только спичка горит,
освещая их лица в сгустившейся атмосфере,
как человек, который думает, что его поймут,
дымя и потрескивая, по крайней мере,
не менее десяти минут.
«Эй, не слышишь что ли? Я тебя спросил.
Как это у тебя так получается?»
«Получается что? Что ты имеешь в виду?»
«Да вот эта твоя спичка, ведь она... не кончается».
«Лучше тебе этого не знать, чтоб не попасть в беду».

1999


ПУТЕШЕСТВЕННИК

«Что ты куришь? О, «мальборо»! Мне оставишь?» —
Садится за пианино, нажимает босой ногой на
педаль. Рука замирает над рядом блестящих клавиш. —
«Поговорим спокойно».

Он знает о жизни все, он почти политик.
Он изучал в университете законы общества.
А я, с его точки зрения, просто нытик,
обреченный на одиночество.

Спорить с ним? Но ему уже 40. Он дольше, чем я, жил.
С Конюховым годами покорял Арктику.
Смуглая кисть опутана канатиками жил.
На каждый год — по канатику.

Он палкою бил тюленей и сопровождал англичан.
На белом, непоправимом
снегу оставлял отпечатки и размышлял по ночам
о чем-то неуловимом.

Дорога закончилась обморожением ушей,
и нелюбовью к людям закончилась та дорога...
Зачем он так делает взгляд? Какого в усталой душе
страшного носит бога?

Он обувает ботинки, рассовывает по карманам перчатки,
говорит: «Я сильно нуждаюсь в отдыхе».
И уходит, не попрощавшись, как современный Чацкий,
растворившись в морозном воздухе.

1999


МЕСТО ВСТРЕЧИ

Машина сверкнула хромированным боком
и остановилась у кабачка «Место встречи».
Она сказала, что, слава Богу,
никого я не изувечил.

Она любит чувствовать себя учителем.
И когда я открываю дверь, пропуская ее вперед,
она бросает: «Не будь расточителен,
чаевых здесь никто не берет».

Лицо официанта очень красивое.
Ямочка на подбородке.
«Что будете в качестве апперетива?»
«Сто граммов столичной водки».

Она усмехнулась и вставила сигаретку
в изогнутые губы.
Заглянула в меню и заказала себе котлетку
под соусом «Солнце Кубы».

Мгновение изучаю линии на ладони
перед тем, как стакан обнять.
Ее пальцы изящны, глаза — бездонны.
Мне никогда ее не понять.

А себя мне понять? А пятнышко на колене
понять? Нет, боюсь не понять.
Эта ситуация — одно из многочисленных проявлений
жизни. И не на кого пенять.

Трогаю свое лицо — на щеках колючая поросль,
лицо обросло, как моллюсками корабль в порту.
«Дорогая...» — я произношу ее имя таким голосом,
будто оно может взорваться у меня во рту.

1999


ПАРАДОКС

Есть такой парадокс: чем дольше глядишь на город,
даже который на сердце татуировкой наколот
(особенно там, где дома поредей),
тем меньше в нем тьмы, рефлексов и движущихся людей.

Это эффект фотографий начала века,
внезапно напавшего на человека.
Форма существованья паскалевских хворостинок,
долгая выдержка при слабой чувствительности фотопластинок.

Я сижу в мягком кресле с пивом. Мерцает телеэкран.
Де Ниро в обстрелянном «додже» страдает от страшных ран.
На пятом — под дулом Даля вздрагивает Фон Корн.
Пенсне упадает в траву. И хрустит поп-корн.

Это сестренка, поклонница американской культуры,
юная нелюбительница русской литературы,
про то, что творится в Москве, обожающая выпытывать.
Распустилась девчонка. Некому ее воспитывать.

Как она поживает в этой провинциальной дыре?
Я не могу составить в воображении ее портрет.
Я приехал сюда на четыре дня.
Послезавтра в их жизни не будет меня.

Останется некий образ, пахнущий «фаренгейтом»,
с книжкою «Посвящается китайским флейтам»,
мечтающий жить в уютном домике у реки,
и так и не подаривший роликовые коньки.

1999


# # #

Безглазый пилил скрипку на Охотном ряду.
Собравшиеся вокруг люди слушали его, как в бреду.
Скрипочка выдавала радость, скрипочка выдавала беду.
Пиликал он что-то простенькое, типа Вивальди.
Несколько монет призывно поблескивали на асфальте.

Пока я слушал этого несчастного калеку
(«Подайте ветерану афганской Романцеву Олегу,
вот свидетельство»), сколько в душе моей всего переборолось.
Почему у инструмента такой печальный голос?
Почему так дрожит моя собственная душа?
И сам я могучим телом стою не дыша,
повинуясь звукам,
вырванным узловатыми пальцами с черными ногтями
из куска дерева, сделанного каким-то пошляком
в виде голой женской фигуры?
(С одной такой я был близко знаком,
крутил амуры!)
О, какая музыка!
Лучше хватит ее слушать, а сразу пойти и напиться!
Или в канале каком утопиться!
О, музыка! О, судорога в горле, убившая птицу!

1999


РАССКАЗ

В вазе стояла пожухлая роза.
Из бутылки, подвешенной к рамке, капала в вену глюкоза.
Вена была у тела. Тело было старик.
Сиделка, читая книгу, поправляла парик.
Книга ее называлась «Стихи и поэмы. А. Блок».
Старик отсутствующим взглядом исследовал потолок.
Белела льняная наволочка, желтело ухо.
Об оконную раму с жужжанием билась муха.

Сиделка, чтоб успокоить нервы, кушала веронал.
Старику на это было плевать. Старик — умирал.
Старик был похож на высохшее бревно.
Старик был так плох, что не мог посмотреть в окно.

А если бы посмотрел, то увидел бы, как через двор
с отмычкой в преступных пальцах крадется вор.
Он крадется к ювелирному магазину,
он весь день избегал плохих примет,
чтоб украсть из магазина драгоценный предмет.

В квартире над магазином живет парень. Его мать худеет.
Его подруга под ним постанывает и потеет.
Его продвинутый папа читает «Птюч», молодежный журнал,
и думает: «А, в принципе, зачем мне жена?»

Жена тем временем чистит папин жакет.
У нее за спиною, прижав к щеке
куклу с подстриженной челкой, крошечная, как гном,
девочка грустным взглядом глядит в окно.

Мама купила девочке желтый велосипед,
но девочка не катается, а представляет себе
палату, где тетя в белом поправляет парик,
где, скорчившись на кровати, тихо хрипит старик.

1999


# # #

Я возвращался домой, проходил под кирпичной аркой.
В голове была дневных впечатлений каша.
Я не ожидал от судьбы какого-либо подарка.
Как вдруг раздается кашель.

От стены отклеивается черный силуэт
и, мерцая окурком, передвигает ступни ко мне.
Бьет меня по лицу, оставляя ужасный след.
Отступает в сторону и исчезает опять в стене.

Что это было? Бесплотный призрак?
Галлюцинация после изматывающей круговерти
дня? А, может быть, верный признак
приближающейся смерти?

1999


ОТДЫХ

Из надмирных глубин, с крыльями, как у ската,
мокробока, изящна, только что не усата,
туча всплывает. И, судя по искрам, искусство игло-
укалыванья, бесспорно, эта туча постигла.

Плавно дымит сигарета, я стою на перроне.
Кроме меня — ни души, и я говорю вороне,
скачущей между рельсов так, что ее то видно,
то не видно: «Похоже, я опоздал... Обидно».

Проглотив изумленный глаз резиновым веком, ворона
каркает мне в ответ: «Убирайся с перрона!
Где-нибудь там, вне шпал, выход ищи обидам!
Не смущай провода своим скорбным видом!»

Поднимаю глаза и вижу над проводами
грустные лица туч с темными бородами.
Чувствую страх, но в том неповинны лица.
Скорей вероятность того, что всё это мне не снится.

Ветер сдувает с ладони просроченные билеты.
Облака, напрягая бицепсы, как атлеты,
превращаются в пряжу. И бьют в оконца
свитые кем-то наспех, тусклые волоконца.

1999


ЗМЕЙ

Я измучен, затекшую спину мне колет снег. 
Надо мной, на коне, подбоченясь, сидит Олег. 
Он всесильный владыка и воин, я - юркий змей. 
Но пристукнуть меня копытом - поди посмей.

Злобный род мой людьми истребляется на корню. 
Но брюшиной копыто обвив твоему коню, 
Раскрываю я пасть, и ты вздрагиваешь, мой враг! 
Если хочешь убить меня - пробуй. Я знаю, как.

Ты обут и одет, на коне твоем бурый ворс. 
Ну, а я на снегу голым телом совсем обмерз. 
В моих мускулах треск перекрученного ремня. 
Я теперь как сосулька. Давай, расколи меня!

Мне из тела не выплакать гвозди замерзших мук. 
Я боюсь не растаять от теплых, дрожащих рук. 
В моих железах яд, да и жизнь моя здесь не мёд. 
Но убью я того, кто в ладонях меня сожмет.

Ты хрипишь и трясешься от ужаса, славный конь. 
Стисну зубы - по жилам твоим потечет огонь. 
Вот покрылся испариной бледный хозяйский лоб. 
Ты сегодня умрешь, но сейчас перейдем в галоп!

Мое тусклое, сильное тело, длиною в метр, 
Обжигает колючий снег и пронзает ветр. 
Как бы мог ты промчаться по северным областям -
чтобы намертво смог я примерзнуть к твоим костям!

1999


ИНТЕРВЬЮ

«Душа моя стала резка, как окрик,
погрязнув в кадмии, прочих охрах.
И, как запятая на карандаше,
извивается плоть на обостренной душе.
Я пишу картины. Это со мной давно.
Если честно, картины мои — говно.
Я не Ван Гог, не Сезанн, не Дега,
но краски помогают забыть о деньгах.
О том, что нет веры, а есть наука,
что в мире, где Муза туга на ухо,
деньги — это вектор, а не результат поветрия.
Такая вот геометрия».

Он — бизнесмен. В деревне его истоки.
Голубые глаза подозрительны и жестоки,
как вылетающее из легавого рта
требованье предъявить паспорта.
Он обтекаем и толст, как шар.
Я перед ним — как простой клошар.
И когда он меня называет «братом»,
я ощущаю себя квадратом.

«Мир наш чудовищно перекручен.
Взять меня: ниже среднего, сильно тучен.
И хоть из-за мощной моей комплекции
я вижу свой член лишь в момент эрекции,
благодаря инстинктивному обонянию
женщины не противятся моему обаянию.
А что они чуют маленькими носами?
Посмотрите сюда — убедитесь сами.
Ну-ка… что там так приятно хрустит?
Правильно, это деньги. И Боже меня простит.

Да, большой живот, да, свинячьи глазки,
но любовь — это механизм, который требует смазки.
Лучшая фотомодель облизывает мне усики,
и стоит мне щелкнуть пальцами, как снимет трусики.
А когда неохота двигаться (не от бессилия, а от лени),
сама опустится на сахарные колени,
расстегнет мне ширинку, раскроет свой глупый рот
и…» (Пленка не сохранила последующий оборот).

«Почему люди не летают как птицы?
Да потому что у колеса должны быть спицы!
Если человек лежит лицом в пыли,
значит ему нужны костыли.
Человечьи тела хрупки и мелки.
А костыли похожи на часовые стрелки.
Время идет вперед, не разбирая дороги,
и стрелки ему заменяют ноги…

Видишь волосы на ноге? Задралась штанина.
Под человеческим черепом — такая же мешанина
мыслей. Вот так себе и растут они,
невидимы и запутанны.
Но однажды услышишь, как тренькает пианино
где-нибудь за стеной, и задерется штанина,
сползет — непонятно как — с такого же урожая,
страшное в черепе обнажая…

В последнее время мне снится кошмарный сон,
как будто меня переехали колесом.
И после такой радикальной встряски
я оказался в инвалидной коляске.
В горло вставлена стеклянная колбочка,
при выдохе изо рта вырывается черное облачко.
Понимаю, что очень скоро всё я тут замараю, —
хочу умереть, но почему-то не умираю…»

Область, где образуются мысли, называется мозг.
Их производит человеческий разум.
Сам являясь лишь функцией, разум плоск.
А у некоторых — безобразен.

Если двух младенцев взять за розовые предплечья 
и столкнуть черепами со звуком «трах!», 
младенцы не овладеют человеческой речью. 
Разум их умрет, останется — страх. 

2000


# # #

У меня на ладони — камней угловатых горсть. 
Их из черного воздуха ночи слепил рассвет. 
По теплу на камнях ты узнаешь, что здесь был гость. 
Кроме этих следов, здесь других отпечатков нет. 

Мы лежим на скале, как медузы на языке, 
чьи прозрачные ткани не вкус — остроту таят. 
Вот прибой обожженный язык закопал в песке, 
чтобы как-нибудь охладить их горячий яд. 

Слышишь, кто-то в прозрачной воде начинает счет? 
Утонувшее красное солнце лежит мячом. 
Из разрыва в боку, пузырясь, алый сок течет. 
Между пальцев течет пространство. И мы течем. 

Может, здесь и умрем мы, и здесь похоронят нас. 
Разорвут наши души на пенистые клочки, 
с каждым мерным накатом выдавливая из глаз 
на горячий песок переполненные зрачки. 

2000


# # #

В старом доме, который в июле пойдет на слом, 
по ночам раздаются шорохи, скрип и хруст. 
Говорят, в этом доме сам воздух пропитан злом. 
Я вдыхал этот воздух, и был этот воздух густ. 

Там больную девчонку в могилу свела свекровь, 
краснолицая, полная женщина средних лет. 
Наточила топор и узнала, как пахнет кровь. 
Пятый месяц лежит под настилом ее скелет. 

Ей сказал это сделать ее сумасшедший сын. 
Он погиб на линкоре, в бою. Был убит веслом. 
Он стоит по ночам у кровати ее. Босым. 
Его веки завязаны крепким морским узлом. 

Может, к лучшему, что — как под веками не болят — 
никому из живых не увидеть сомкнутых глаз. 
Не дай Бог, рваной раной откроется этот взгляд 
и убьет всех людей на свете, включая нас. 

Вот и пусть он стоит, этот дом, как корабль в порту. 
Пусть, давясь, его черные окна глотают снег. 
И внутри, прорываясь сквозь ужас и слепоту, 
страшный дух разрывает узлы побелевших век. 

2000


# # #

Я стою перед миром, подрагивая, как конь.
Но какой бы меня внутри не сжигал огонь,
замедляют частицы воздуха свой полет
в моих легких, июльский жар превращая в лед.

И когда я кашляю, резко опав с лица,
из гортани моей, как из дула — заряд свинца
(у чахоточного — мокрота, у утопленника — вода),
разлетаются, раня прохожих, осколки льда.

У меня из каждого глаза торчит игла.
Мой зрачок холодней замороженного стекла.
Вот пылинка упала, легка, как лебяжий пух —
звук паденья на части раскалывает мой слух!

После смерти моей я хочу превратиться в снег,
чтоб лежать на земле голым взглядом, лишенным век
и ресниц. И смотреть, не мигая, как тот, другой,
оставляет свой след, наступив на меня ногой.

2000


БУДНИЧНОЕ

Белая, накрахмаленная сорочка.
Серебряная печатка на желтом когтистом пальце.
Утонувшая в бакенбарде ушная мочка.
У Орины Родионовны в сморщенных ручках — пяльцы.

Рост у него был метр шестьдесят шесть. 
Десятку он бил валетом.
Носил бакенбарды, похожие на овечью шерсть
и мастерски владел пистолетом.

Одни приходят в наш мир для власти и для ливреи.
Другие — совсем не люди, а звери, медведи гризли.
Он был масоном (не все масоны — евреи).
Лицо имел столь же подвижное, как мучавшие его мысли.

Как и все, он очень хотел денег,
надо было расплачиваться за капризы жены.
Другая проблема — смерть. Когда умер Дельвиг,
бывшие лицеисты были поражены.

До этого они ничего не знали о смерти.
А когда, наконец, узнали — была метель,
вензель барона Геккерена на конверте,
Черная речка, тревога, Данзас, дуэль,

фырканье лошадей, крики: «Дурак, куда ты
несешь! Клади осторожней! Сюда, на сани!»
Дантес худощав и бледен. И шмыгают секунданты
обмороженными носами.

    Тепло ли тебе девица? 
    Тепло ли тебе, красавица? 
    В смерть что-то плохо верится. 
    Да почти и не верится. 
    Но свеча, того и гляди, оплавится.

В теплый живот его укололи жалом. 
Заскрипели доски на припорошенном крыльце. 
Дверь отворилась, и в комнату, где лежал он,
вошла незнакомая женщина в белом чепце.

«Здравствуй, Пушкин! Я — твоя смерть.
Я так долго искала к твоему дому дорогу.
Могу я где-нибудь здесь присесть?»
«Ради бога. Нет, слава богу».

«Ты лежишь здесь ухоженный, без пальто.
Ни стихов, ни вина, ни ревности.
А для меня это работа, которую не сделает никто.
Тяжкий труд повседневности.

Ты ведь знаешь — меры мои круты.
Я не чувствую ни ненависти, ни влечения.
Это — мой тяжкий крест. Но такие, как ты, —
сладостное исключение.

Мало кого случалось забирать любя,
чтобы жесткое сердце в горечи потонуло.
Ну, не смотри же так. Я знаю, что и тебя
страшною тягой ко мне тянуло.

Как я искала! Взгляни лишь на мой наряд:
сорочка грязна и дырява, полы ее измочалены.
Бог с ней, с сорочкой. Говори же скорей — ты рад?
Как объяснить мне твое молчание?

Лодка моя у входа, снег захлестнул корму.
На веслах — седая цыганка, твоя пророчица.
Сверху — больные звезды и тот, кому
отдавать тебя мне не хочется...»

За окнами снег, липнет к стеклам, рыхлый.
Двое по мягкому ворсу к ложу его идут.
«Что, пожалуй, выносим? На улице, вроде, тихо…
Сани ждут».

2000


БОЛЕЗНЬ



Ложка и вилка, приделанные к подносу —
остановившиеся в обмороке часы.
Мертвая тишина. Я слышу, как у меня под носом
растут усы.

Сегодня я не пластичен, умом угловат.
По комнате ходит какая-то дура.
Как стукач на допросе, раскалывается голова
и повышается температура.

То ли холодно в комнате, то ли простой озноб.
Дай мне денег на шубу, Морозко!
А голове горячо, как будто глаза и лоб
утонули внутри мозга!

Дай мне шубу, Морозко, на волчьем меху!
В щели дует ветер… Борей, пассат?
Я ужасно устал. Отнесите мой хуй
в туалет — поссать.

Человеческая жизнь до обидного коротка —
так распорядился всесильный Отче.
И нельзя спускать ее с поводка,
чтоб не стала еще короче.



Мы ездили на автомобиле в Новый Иерусалим.
Ветер, врываясь в окна, трепал нам волосы.
Ты опрокинула на сиденье банку маслин
и сказала не своим голосом:

«Мне что-то не по себе. Я хочу домой».
Я мужчина, и гнев свой на тебя не обрушил.
Я просто молчал и... господи боже мой,
почему я тебя не послушал?

Теперь во все это почти не верится.
Ветер гонял по полю твою панамку.
На пригорке стояла, костями наружу, мельница,
как мертвое тело, вывернутое на изнанку.

3

Наступает ночь. Хохочут какие-то филины.
По щеке, как слеза, ползет муравей.
А под черепом копошатся извилины,
потный клубок червей!

Стряхиваю градусник, подношу ко рту —
серый столбик, вздрогнув, оживает снова.
Кровь в моих жилах течет, как ртуть.
Расшатанная основа…

Кто-то свою основу хранит в жене,
на пляжах полощет в Крыму и в Ницце.
Что же мне до конца моих тусклых дней
жить в этом аду, в этой психбольнице?

Бродить по переулкам, прочерченным судьбой,
где вьюжится снег, полощась кругами.
И, как санки, таскать их везде с собой,
эти мысли, не успевающие за ногами.

2000


# # #

Можно без страха смотреть вперед.
Можно на ужас надеть парик.
Если рана — прорезанный в коже рот,
значит боль — ее тихий крик.

Мои шторы замызганы и грязны,
а на стенах расплылись пятна.
Эти стены впитали чужие сны
и теперь выделяют обратно.

Видно, я чем-то приятен тем,
кто раньше здесь жил: похоже,
это их страхи отслаиваются от стен,
как обгоревшая кожа.

Я окружен чужими лицами.
Чувствую смерть. И призраки 
ходят по дому, поскрипывают половицами,
как верные ее признаки.

Тихо покашливают, прикуривают сигареты,
гладят по волосам.
Или это мои мысли превращаются в силуэты,
видимые глазам?

2000


# # #

Говорю я немного. И сильно хрипло.
Каждое слово — в шипах, как у колоса.
Любимая, имя твое прилипло
к изнанке моего голоса.

Я не знаю, не знаю, кто ты. Ты мне знать запретила.
А без тебя мне было так пусто.
И в том месте, где обычно раскачиваются светила,
покачивалась лишь люстра.

По кругу циферблата прогуливается стрелка.
Надо бросить курить и стать здоровей.
Глаз из-под брови выкатывается, как грязная тарелка.
И зрачок по ней ползает, как муравей.

Состояние отупения. В голове не палаццо,
а кусок занавешенного исподним дворика.
Мысли торчат из глаз, как из драной перчатки — пальцы
воюющего с сугробом дворника.

Парки прядут. Прыгает их челнок.
Я знаю — не стоит вдаваться в крайности.
Мысли не в состоянии охватить черенок
реальности.

Стоило ли при таких условиях надеяться на свободу?
Нет ни глотка свободы, есть — безумия глоток.
Как отверстие в раковине засасывает воду,
так я, кружась, утекаю в собственный пупок.

2000


НОЧНЫЕ ВИРШИ СТОРОЖА ТРОФИМОВА

1

Пришла пора умерить свой галоп:
Куда-то делась жизни половина.
Подруги щеки, подборок, лоб
Покрыла коркой голубая глина.

Взглянув в окно, испытываю шок.
И злого мира давит полномочность.
Но даже глина, пережив ожог,
Окрепла. Испытай ее на прочность.

Опасным мраком небосвод зашит.
Мохнатой тучей скована вершина.
Под скальпом мускул разума дрожит —
Натянутая, тусклая пружина.

Но мне не больно вывернутых век.
Где стол был яств… там мне достались крохи.
Вздыхает ветер, и кусают снег
Крупинки вьюги, юркие, как блохи.

2

Я след ступни оставил на снежке,
Я день прожил, оставшись без ночлега.
Как заключенный в каменном мешке,
Саднит душа внутри у человека.

Вокруг меня — какой-то сад теней.
И пальцами, испачканными в дегте,
Я жизнь пишу на каменной стене,
Надеясь, что прочтут, ломая ногти.

Багровый мир, упругая десна,
Не расшатав, проверь меня на верность!
Мне хочется не вынырнуть из сна,
Но выглянуть наружу сквозь поверхность.

Тугие нити вшиты мне швеей
Под кожу. Кровь по ним бежит толчками.
И плоть моя, как рыба чешуей,
Покрыта неподвижными зрачками.

Ужасный век, и черт не различишь.
Средневековая на нем истерлась ряса.
Как медленно, но верно время-мышь
Вгрызается в издерганное мясо.

Болезненная грусть рождает дрожь
Бог знает где, на уровне души.
Все забери, но этот тусклый грош
Мне самому потратить разреши!

Ершится ветер. Мерзнет голова.
Пускают дым владельцы нервных лиц.
И, словно петли, теплые слова
Срываются с зажатых в горле спиц.

Глаза людей, как стайки мертвых рыб,
Блестят зрачками, разрезают мглу.
Их рыбий жир на зеркало налип
Беспомощно стоящее в углу.

Оно не может плотно веки сжать,
Укрыться под накидкой, встать торцом,
А только терпеливо отражать
Холодный мир с измученным лицом.

Я сам с собой лишь шапочно знаком.
Ваш свежий воздух для меня — тюрьма.
И так любовно мертвым языком
Глазницы мне вылизывает тьма.

3

«Умолкнет когда-нибудь лира, 
Порвется судьбы моей нить. 
И звуки тревожного мира 
Не смогут меня утомить. 

Затихнут, мой слух покидая, 
Побасенки здешних владык. 
И снег шелестящий, не тая, 
Налипнет на острый кадык. 

И буду лежать я поленом 
С весны заготовленным в печь. 
По затвердевающим венам 
Смола будет медленно течь. 

Под ржавою бритвою света 
Не вздрогнет зрачка студенец. 
И губы не сложат ответа 
На чье-нибудь «Это конец?» 

Внезапно с небесной заставы 
На грудь мне опустится дух. 
Распухнут на пальцах суставы, 
Обжегшись о перья и пух. 

Ладонь его, словно заплатка, 
Накроет мой рот…» «Перестань!» 
«И воздух сгустит лихорадка, 
И мне пересушит гортань. 

И станет мне тесно и душно…» 
«Когда-нибудь ты замолчишь?» 
«Я буду парить равнодушно 
Над мерзлыми скатами крыш. 

Разбухнет снежинок опара…» 
«От слез твоих прямо промок!» 
«И смерзнется облачко пара 
В холодный, звенящий комок. 

Но мне не случится промокнуть 
Под снегом в полуночный час, 
Поскольку…» «Ты можешь замолкнуть? 
Я сам тебя кончу сейчас!» 

«И тут же растают под светом, 
Сжимаясь в комок, города. 
Но я, вероятно, об этом 
Тебе не смогу никогда…» 

2000


В СУМЕРКАХ

Два километра от берега. Теплоход «Карелия».
Ночь становится гуще, слова — короче.
Берег превращается в жемчужное ожерелье,
выставленное в витрине ночи.

В сумерках человек никому не нужен.
Одинокому разуму кажутся лакомыми
обрывки чужих разговоров, как россыпь жемчужин,
перепутавших раковины.

В сумерках человек до того одинок,
словно он похоронен под слоем ила.
И луна над ним кружится, как венок.
И корабль плывет, как могила.

И повсюду лишь тьма да сырое место.
Волны бьются о борт. Маленькая, большая…
И звучат так тоскливо… как арфа или челеста,
ропот утопленников заглушая.

2003


* * * 

Вхожу в квартиру. Снимаю перчатки, шарф, пальто,
сбрасываю ботинки.
Все наважденья дня оставляю за плечами.
Ах ты боже мой, чего бы только не отдал я
за то, чтобы иметь твердые убеждения.
Но у меня их нет.

Психоанализ, марксизм, прочее дерьмо —
всего этого больше нет. Остались одни только комплексы,
оторванные от толкований.
И древние боги, как безработные,
переквалифицируются в менеджеров.
В Москве для них есть специальные курсы.
Менеджеров все больше, богов все меньше.
Их места вакантны, на их позиции
желающих больше нет.

2003


НЕСОСТОЯВШИЙСЯ МАНЬЯК

Я сижу на облаке. Не плачу, не хохочу.
Я спокоен и сдержан. И вниз смотреть не хочу.
Будь ты хоть черт, хоть ангел, хоть всемогущий Боже,
сколько ни пялься вниз — увидишь одно и то же.

Одни — больны, неухожены, в бедности пребывают,
жрут, что попало. Другие их убивают.
Возьми их за шиворот и поменяй местами —
увидишь, что лучше они не стали.

Одни убивают ради общего блага, с рассудком.
Другие мочат в аффекте, в расстройстве жутком.
Для одних убийство — грех, для других оно упоительно.
Для меня и то, и другое одинаково отвратительно.

Хочется встать с дивана, нашить им на спины ромбы,
взять эти ромбы в прицел… Или посредством бомбы
разобраться с этими проклятыми дураками.
Так что, лучше сидеть мне дома с опущенными руками.

2003
 
Произведения

Статьи

друзья сайта

разное

статистика

Поиск


Snegirev Corp © 2024