Георгий Иванов

Петербургские зимы
 

Вступление

Самая известная из книг Г. Иванова – "Петербургские зимы”. Ценителей стихов всегда меньше, чем любителей хорошей прозы. А проза "Зим” действительно хороша. Критик "Последних новостей” свидетельствовал о первом впечатлении, причем не только о своем личном: "Читательское суждение о книге Георгия Иванова – простое и бесспорное: ярко, интересно, талантливо”. "Зимы” вышли в свет летом 1928-го. Их выходу предшествовало более сорока мемуарных очерков, появлявшихся в периодике с середины 1924 г. В "Звене” они печатались под названием "Китайские тени”, в "Последних новостях” – "Невский проспект”, в "Днях” – "Петербургские зимы”. Помимо этих "серийных” очерков, известны и другие – под индивидуальными названиями. Например, одна из будущих глав книги, напечатанная 15 июля 1926 г., вышла под заголовком "Кузмин”, другая (17 октября 1926 г.) под заглавием "Туман”, еще одна (13 декабря 1927 г.) называлась "Федор Сологуб”. Отбор сделан тщательно, работа над этой книгой оказалась для Г. Иванова чем-то подобным составлению поэтических сборников. Имелся запас, была возможность выбора, многое шло в отсев. В юности он оказался непоследовательным учеником Михаила Кузмина. "Как вы думаете, включать мне эти стихи в книгу? – спрашиваю я у Кузмина. Кузмин смотрит удивленно. Почему же не включать? Зачем же тогда писали?” Из числа уже готовых очерков Г. Иванов включил в "Петербургские зимы” менее половины.

Книга открывалась эпиграфом (во втором издании он снят) – восьмистишием Адамовича, одним из его лучших стихотворений:

Без отдыха дни и недели,

Недели и дни без труда.

На синее небо глядели,

Влюблялись… И то не всегда.

И только. Но брезжил над нами

Какой-то божественный свет,

Какое-то легкое пламя,

Которому имени нет.

Говорится об атмосфере духовной свободы, в которой проходила молодость поколения. А ведь главное в "Петербургских зимах” как раз атмосфера эпохи. Передать ее труднее, чем обрисовать любое действующее лицо. Критика сразу же отметила, что "Г. Иванов сумел уловить если не всю музыку эпохи, то по крайней мере некоторые ее мотивы; кроме того он сумел подметить массу деталей и мелких фактов, которые без него пропали бы безвозвратно”.

Бесспорного в литературе вообще не так уж много. Оспорить можно любую из недавно вышедших книг. Совсем иное дело, если продолжают спорить и пререкаться о книге, вышедшей давно. Споры о "Петербургских зимах” начались даже не с первой ее главы, а с эпиграфа. Одному критику, напечатавшему в "Воле России” отзыв о "Зимах” немедленно после их выхода, эпиграф решительно не понравился: "Эти два гладкие и абсолютно пустые четверостишия являются одним из тысячных перепевов великих вдохновений А. Блока. Почему иногда настоящие дубовые панели заменяют бумагой, расписанной под дуб, – понятно, но зачем писатель, да еще и сам поэт, ставит эпиграфом вместо хороших стихов плохое подражание – совсем непостижимо. Можно было бы предположить, что и его внутренний уровень совпадает с этими стихами, если бы, прочтя "Петербургские зимы”, мы не придерживались несравненно лучшего мнения об их авторе”. В этом отзыве впервые был поднят вопрос о фактической достоверности "Зим”, часто с тех пор возникавший: "Буйная поэтическая фантазия, которую для мемуаров хорошо было бы поумерить… делает книгу более занимательной, но не более достоверной”. Сам же Г. Иванов заблаговременно ответил многочисленным своим критикам и дал ключ к пониманию "Петербургских зим”: "Есть воспоминания как сны. Есть сны, как воспоминания. И когда думаешь о бывшем "так недавно и так давно”, никогда не знаешь – где воспоминания, где сны”. К тому же "Петербургские зимы” мемуарами он сам не называл, мемуарами называем их мы, читатели.

Один из первых рецензентов (Борис Мирский) удивительно верно объяснил "Петербургские зимы”. Удивительно потому, что позднейшие критики усердно выискивали неточности, пренебрегая как раз тем, за что мы больше всего книгу ценим, поддаемся ее очарованию, вживаемся в то, что Г. Иванову удалось с наибольшей чуткостью воссоздать, – атмосферу эпохи. Б. Мирский отметил главное: "Зарисовки Георгия Иванова не портреты и не маски. Это люди снов, фигуры полугрез, полувоспоминаний, это проекция особого, автору свойственного призрачного импрессионизма”.

При всем богатстве содержания "Петербургские зимы” передают лишь меньшую часть того, что Георгий Иванов знал о литературном быте. Через четверть века в своей рецензии на собрание сочинений Осипа Мандельштама он привел мемуарные подробности, которых ранее не касался и из которых следует, что мог бы написать целую книгу о Мандельштаме, поэте и "гениальном собеседнике”, если бы такой целью задался. Когда "Петербургские зимы” только что вышли, их сравнивали с изданным в Москве в том же году "Романом без вранья” Анатолия Мариенгофа, "от которого, однако, книга Г. Иванова выгодно отличается своей чистоплотностью, или говоря иначе, отсутствием стремления облить во что бы то ни стало соседа помоями… Помогает Г. Иванову его способность видеть даже печальные явления в комическом аспекте”.

Некоторые печатавшиеся в газетах очерки вошли в книгу целиком, другие представлены лишь частично и в своем первоначальном виде остаются по сей день неизвестными. В одном из таких эссе есть главка, проясняющая эпиграф к "Петербургским зимам”: "Когда я слышу о гнете, который теперь испытывают писатели в советской России, я удивляюсь, – писал он в очерке "Невский проспект” – не тому, разумеется, что гнет существует. Нет, другому. Тому, что мы его не ощущали. Мы – это те, кто прожил в Петербурге до 1922 года. Этот год был "поворотным”. Весной 1922 года литературная жизнь Петербурга еще текла так, как она сложилась за пять лет до революции. Действовали Дома Литераторов и Искусства, действовали издательства настолько независимые, что не боялись издавать сейчас же после казни Гумилева его книги, и я, редактировавший эти книги, не считал особой смелостью со своей стороны, что к книгам этим приложены мои статьи с восторженной оценкой и стихов и личности только что расстрелянного "белогвардейца”… До 1922 года, когда все как-то разом кончилось... когда одних выслали, другие один за другим стали хлопотать о заграничном паспорте "на три месяца”, – в Петербурге шла та же своеобразная литературная жизнь, о которой вспоминают теперь с волнением и грустью, от которой осталось ощущение – нет, не гнета, напротив, какой-то "астральной свободы”.

В 1922 г. этой свободе пришел конец и Г. Иванов стал хлопотать о заграничном паспорте. Оказалось, что необходимо запастись поручительством какого-нибудь коммуниста или даже двух: "И тут – может, в этом и есть объяснение странного чувства свободы, которое сохранилось у нас от пяти лет жизни в советском Петербурге – оказалось, что ни у меня, ни у моих друзей нет ни одного большевика, к которому можно было с такой просьбой обратиться”.

Чем исчерпаннее у человека запас будущего, тем чаще окунается он в свое прошлое. Г. Иванов – не исключение. Он писал воспоминания, как и другие русские писатели-парижане, спутники жизни – Гиппиус, Бунин, Ходасевич, Терапиано, Маковский, Вейдле, Бахрах, Дон Аминадо, Померанцев, Яновский. Каждый из них приходил к работе над воспомнаниями обычно в конце жизненного пути. "Петербургские зимы” – исключение: вышли они, когда автору шел от рождения тридцать четвертый год. И другое отличие: столько упреков не вызвала, кажется, ни одна мемуарная книга. Ни спорные "Воспоминания” Бунина, ни злобные "Поля Елисейские” Яновского, ни полный сведения счетов "Курсив мой” Берберовой. Г. Иванова упрекали за неточности резче и чаще, чем упомянутых мемуаристов вместе взятых.

"Зимы” возбудили значительный интерес как своим материалом, так и живым слогом, пропитанным юмором”, – писал по выходе в свет "Петербургских зим” один эмигрантский критик. Поэт Игорь Чиннов, которого Георгий Иванов открыл и ввел в круг сотрудников "Чисел”, называл стихи Г. Иванова "прекрасными”, но "Петербургские зимы” считал "недостоверными воспоминаниями”. "Если бы Вы знали, – писала Марина Цветаева редактору "Современных записок”, – как цинически врет Георгий Иванов в своих "воспоминаниях”. Упреки в недостоверности продолжались и после смерти Г. Иванова. Вот отзыв высоко ставившего его поэзию Юрия Иваска: "Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Цветаева. Это последние большие русские поэты. Некоторые добавляют еще трех. Но Ходасевичу мешал скепсис, Гумилеву – наивность, а Маяковскому – политика. Я назвал бы пятого – Георгия Иванова, с чем не согласились бы ни Ахматова, ни Цветаева. Обе они не прощали ему воспоминаний "Петербургские зимы”. Там действительно много "романсировано”, или говоря попросту, наврано… Тем не менее эти мемуары больше, чем многие другие, передают атмосферу эпохи”. В какой мере эти и подобные упреки состоятельны и справедливы? Прислушаемся к свидетельству Одоевцевой, в чьем присутствии создавалась эта книга: "Я считаю, что она восхитительно передает общую атмосферу того времени, не очень считаясь с реальностью. Это произведение творческое, литературное и на точность оно не претендует, по-моему, его вообще неверно относят к мемуарам”. Лет тридцать тому назад я назвал их "беллетризованными мемуарами”. Это определение закрепилось, им пользовались в статьях о Г. Иванове. Дружественно настроенному к нему Владимиру Маркову он нечто подобное сообщал сам: "Я вот никогда не ручался, пишу то да се за чистую правду. Ну и привру для красоты слога или напутаю чего-нибудь”. Главное эта книга, по словам Зинаиды Гиппиус, "метафизически правдива”.

Смертный грех в чужих воспоминаниях склонны выискивать прежде всего сами мемуаристы. Вот делится впечатлениями о мемуарах Андрея Белого Ходасевич: "Сил моих нет какое вранье”. Заметим, что о "Некрополе” Ходасевича Г. Иванов сказал: "Воспоминания его хороши, если не знать, что они определенно лживы. И притом с честным словом автора в предисловии”. Анна Ахматова отозвалась о мемуарах своей близкой подруги Надежды Мандельштам, которая не могла спокойно произнести имени Георгия Иванова: "Путала она все, как все люди”. О воспоминаниях акмеиста Михаила Зенкевича, к которому питала дружеские чувства, Ахматова сказала: "Какая неправдоподобная правда”. А о книге Георгия Иванова, к которому настроена была враждебно, высказывалась гротескно: в "Петербургских зимах”, – говорила она – нет ни слова правды. Мемуаристы относятся друг к другу ревниво. Вот слова Одоевцевой о Бунине-мемуаристе: "Человек он был очень благородный, а в воспоминаниях это как-то исчезало”. При всем изобилии упреков, просыпавшихся на голову Г. Иванова, его книга сразу же сделалась влиятельной. Показательно, что "Петербургским зимам” следует и один из шедевров русской мемуаристики – "Встречи” Владимира Пяста. После их выхода в свет об этом убедительно писали "Последние новости”.

Скачать книгу