Эдуард Асадов

Стихи 1990 – 1998

         (часть 2)

Однажды парком в предзакатный час
Шла женщина неспешно по дороге.
Красавица и в профиль, и в анфас,
И в глубине зеленоватых глаз -
Одна весна и никакой тревоги.

Была она как ветер молода,
И, видимо, наивна до предела,
Иначе б непременно разглядела
Три тени за кустами у пруда.

Не всем, видать, предчувствие дано.
Тем паче если не было примеров
Чего-то злого. В парке не темно,
И шла она уверенно в кино
Без всяческих подруг и кавалеров.

Но быть в кино ей, видно, не судьба:
Внезапно с речью остроэкзотичной
Шагнули к ней три здоровенных лба
С нацеленностью явно эротичной.

Один промолвил, сплюнув сигарету:
"Она - моя! И споров никаких!"
Другой: "Ну нет! Я сам сожру конфету!"
А третий хмыкнул: "Мы красотку эту
По-дружески разделим на троих!"

Закат погас, и в парке стало хмуро.
Вдали сверкнули россыпи огней...
"Ну, хватит! Брось таращиться как дура!
Ступай сюда в кусты!" И три фигуры,
Дыша спиртным, придвинулись плотней.

"Ребята, что вы?!"... Голос замирает,
А трое смотрят хмуро как сычи.
"Вы шутите? Ну что вас раздирает?!" -
"Мы шутим? Да серьезней не бывает!
Снимай же все, что надо, и молчи!"

Один дохнул: "Заспоришь - придушу!
Сейчас исполнишь все, что нам угодно!
Чтоб выжить - покажи, на что способна!"
Она вздохнула: "Ладно... Покажу!"

Неторопливо сбросила жакетку
И первому, уже без лишних фраз,
Ребром ладони яростно и метко
По горлу - словно сталью: раз! И раз!

И вновь - удар! "Теперь души, скотина!"
И тут буквально чудо наяву:
Почти со шкаф величиной, мужчина
Как сноп мгновенно рухнул на траву!

Другой, взревев, рванулся к ней навстречу,
Но тут - прием и новый взмах рукой!
И вот уже второй за этот вечер
Как бык уткнулся в землю головой...

А третий, зло зубами скрежеща
И целясь впиться в горло пятернею,
Вдруг резко вырвал нож из-под плаща
И прыгнул кошкой с бранью беспощадною.

Она же резко вымолвила: "Врешь!"
И, сжавшись, распрямилась как пружина.
И вот, роняя зазвеневший нож,
На землю третий грохнулся детина.

И тут, покуда, ползая ужом,
Они стонали, мучаясь от боли,
Она, как вспышка воплощенной воли,
Шагнула к ним с подобранным ножом.

"Ну что, мерзавцы? Отвечайте, что?!
Насильничать решили? Дескать, сила?
Скажите же спасибо мне за то,
Что я вам жизни нынче сохранила!

Сейчас я вновь в кинотеатр иду,
А ровно через два часа - обратно.
Однако же прошу иметь в виду:
Чтоб даже духу вашего в саду
Здесь просто близко не было. Понятно?!

А притаитесь где-то за кустом,
Тогда, клянусь, что я на этом месте
Лишу вас вашей жеребячьей чести
Вот этим самым вашим же ножом!

А если ж вдруг найдете пистолет,
Намного хлеще сыщете ответ:
Ведь я кладу почти что пулю в пулю
И рисковать вам даже смысла нет!"

Чуть улыбнувшись, строго посмотрела,
Губной помадой освежила рот,
Неторопливо кофточку надела
И легким шагом двинулась вперед.

Шла женщина спокойно и упрямо,
И строгий свет горел в ее глазах,
А сзади три насильника и хама,
Рыча от боли, корчились в кустах...

О, люди! В жизни трудно все предвидеть!
И все-таки не грех предупредить
Мужчин, способных женщину обидеть
И даже силу где-то применить:

Чтить женщину есть множество причин:
Когда умом, да и силенкой тоже
Она сегодня часто стоить может
И двух, и трех, и пятерых мужчин!

8 марта 1995 г.

Виктору Чибисову, Александру Горячевскому,
Борису Сергееву, Юрию Коровенко

Пришли друзья. Опять друзья пришли!
Ну как же это славно получается:
Вот в жизни что-то горькое случается,
И вдруг - они! Ну как из-под земли!

Четыре честно-искренние взора,
Четыре сердца, полные огня.
Четыре благородных мушкетера,
Четыре веры в дружбу и в меня!

Меня обидел горько человек,
В которого я верил бесконечно.
Но там, где дружба вспыхнула сердечно,
Любые беды - это не навек!

И вот стоят четыре генерала,
Готовые и в воду, и в огонь!
Попробуй подлость подкрадись и тронь,
И гнев в четыре вскинется кинжала.

Их жизнь суровей всякой строгой повести.
Любая низость - прячься и беги!
Перед тобой четыре друга совести
И всякой лжи четырежды враги!

Пусть сыплет зло без счета горсти соли,
Но если рядом четверо друзей
И если вместе тут четыре воли,
То, значит, сердце вчетверо сильней!

И не свалюсь я под любою ношею,
Когда на всех и радость, и беда.
Спасибо вам за все, мои хорошие!
И дай же бог вам счастья навсегда!

7 апреля 1997
Переделкино

Я правду собираю по частицам,
Как каменщик, что строит этажи.
Ищу ее, крупицу за крупицей,
В густых завалах хитрости и лжи.

Есть люди, что картины собирают,
Другие - книги ищут и хранят;
Те марки или пленки покупают,
А эти все, буквально все подряд.

А я, точа, как говорится, перья
И веря, что лишь истина права,
Всю жизнь ищу сердечное доверье
И честные, правдивые слова.

Все сущее, как трепетную повесть,
Я мерю меркой выстраданных дней.
А эту мерку называют Совесть,
И все живое сходится на ней!

Возможно, рок подобное творит,
Но если Совесть в ком-нибудь созреет
И он отважно правду говорит,
То в нем вдруг словно лампочка горит
И весь он даже внешне хорошеет!

И наших чувств недолговечен век.
Все, говорят, на свете быстротечно,
Но счастье может длиться целый век,
Когда с тобою рядом человек,
Которому ты веришь бесконечно.

И как мне горько, если мой знакомый
Иль где-то, может статься, даже друг
Начнет о чем-то говорить и вдруг
Солжет спокойно и почти весомо.

А я от лжи мучительно страдаю,
Но вот стесняюсь обличить его.
И так бывает стыдно за него
И за себя, что это позволяю...

А собеседник, видя, что идет
Любая ложь, коль я не возражаю,
Порой еще напористее врет,
И спорить бесполезно. Понимаю.

Но как же остро хочется порою,
Устав от лжи бесчувственно-пустой,
Пробыть хоть час с открытою душой,
Где, словно луч с хрустальною водою,
Сверкает правда рыбкой золотой!

11 февраля 1996 г.
Красновидово

Ну зачем, ну зачем нам с тобою ссориться?
Ведь от споров, амбиций и глупых ссор
Ничего-то хорошего не построится,
А останется только словесный сор.

Ну пускай бы мы глупыми оба были,
Так ведь признаков тупости вроде нет,
Или, скажем, друг друга б мы не любили,
Так ведь любим, и, кстати, уж сколько лет!

Да, всем хочется быть на земле любимыми.
Но большое ведь следует сберегать.
Я уверен: чтоб быть до конца счастливыми,
Надо быть терпеливыми и терпимыми,
Не стремясь ни скомандовать, ни подмять.

Кто сказал, что любовь - только свет и краски,
Счастье встреч и большие, как мир, слова,
Что любовь - только нежно-хмельные ласки,
От которых, как в праздник, звенит голова?!

Да, все верно. Но в самом большом деянии
Важен труд и упорство. И я не шучу.
В чувствах тоже есть умное созидание,
Где возводится замок кирпич к кирпичу.

И чем глупо острить или спорить грозно,
Лучше строить прекрасное непрестанно.
Потому что любить никогда не рано
И тем паче нигде никогда не поздно!

1 июня 1990 г.

Не уходи из сна моего!
Сейчас ты так хорошо улыбаешься,
Как будто бы мне подарить стараешься
Кусочек солнышка самого.
Не уходи из сна моего!

Не уходи из сна моего!
Ведь руки, что так нежно обняли,
Как будто бы радугу в небо подняли,
И лучше их нет уже ничего.
Не уходи из сна моего!

В былом у нас - вечные расстояния,
За встречами - новых разлук терзания,
Сплошной необжитости торжество.
Не уходи из сна моего!

Не уходи из сна моего!
Теперь, когда ты наконец-то рядом,
Улыбкой и сердцем, теплом и взглядом,
Мне мало, мне мало уже всего!
Не уходи из сна моего!

Не уходи из сна моего.
И пусть все упущенные удачи
Вернуться к нам снова, смеясь и плача,
Ведь это сегодня важней всего.
Не уходи из сна моего!

Не уходи из сна моего!
Во всех сновиденьях ко мне являйся!
И днем, даже в шутку, не расставайся
И лучше не сделаешь ничего.
Не уходи из сна моего!

1994 г.

Трепетным песенно-звонким утром
Птиц заглушает то рык, то вой.
Это меж Гангом и Брахмапутрой
В джунглях кипит беспощадный бой.

Нет, тут не даром нарушен мир!
Взгляды и зубы здесь злее бритвы.
Нынче схватились в смертельной битве
Барс чернозвездный и хитрый тигр.

Разный барсы бывают в джунглях.
Но каждый запомнил тут как наказ:
Что легче горячие слопать угли,
Чем этого барса задеть хоть раз.

О, как он красив в золотистой шкуре,
Черные звезды по всей спине!
Он добр. И от чьей-то кусачей дури
На шалость вовек не ответит бурей,
Не тронет ни в гневе, ни в злой грызне.

Однако не дай бог его обидеть
Хоть пулей, хоть раною от зубов!
Ответа тут просто нельзя предвидеть,
Он будет яростен, и суров.

Он в битве бесстрашен. Но разве странно,
Что, раненный, если минует смерть,
Он будет все помнить, и все терпеть,
И втайне зализывать молча раны.

Он будет отныне как сгусток мести,
Стальною пружиной в лесной глуши.
В чем дело? Возможно, здесь слиты вместе
И гнев, и особое чувство чести,
И гордое пламя его души?!

Кто б ни был тот враг: человек или зверь -
Два грозных огня его не забудут
И всюду искать непременно будут
Ценою буквально любых потерь!

И враг, будь сильней он хоть в сотню раз,
Ему все равно не уйти от мести!
От острых клыков оскорбленной чести,
От гнева в прищуре зеленых глаз!

И кто б ни свалил его в черном зле,
Он будет, сжав когти и все терпенье,
Искать оскорбителя и во мгле,
И днем, и в предгорьях, и на земле,
Пока, наконец, не свершит отмщенья!

Поэтому все, кто хитры и мудры:
Ни люди, ни хищники никогда
Повсюду от Ганга до Брахмапутры
Не смеют ему причинить вреда!

А если безумец решит сразиться,
Тогда будет только один ответ:
Тому, кто напал, все равно не скрыться!
Держись, оскорбитель! Дрожи, убийца,
Барс чернозвездный шагнул на след!

1995 г.
Красновидово

Его убийца хладнокровно
Навел удар. Спасенья нет.
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет...

...Но есть и божий суд, наперсники разврата...
                                        М.Ю. Лермонтов

Я тысячи раз те слова читал,
В отчаяньи гневной кипя душою.
И автор их сердце мое сжигал
Каждою яростною строкою.

Да, были соратники, были друзья,
Страдали, гневались, возмущались,
И все-таки, все-таки, думал я:
Ну почему, всей душой горя,
На большее все же они не решались?

Пассивно гневались на злодея
Апухтин, Вяземский и Белинский,
А рядом Языков и Баратынский
Печалились, шагу шагнуть не смея.

О нет, я, конечно, не осуждаю,
И вправе ль мы классиков осуждать?!
Я просто взволнованно размышляю,
Чтоб как-то осмыслить все и понять.

И вот, сквозь столетий седую тьму
Я жажду постичь их терпенья меру
И главное, главное: почему
Решенье не врезалось никому -
Сурово швырнуть подлеца к барьеру?!

И, кинув все бренное на весы,
От мести святой замирая сладко,
В надменно закрученные усы
Со злою усмешкой швырнуть перчатку!

И позже, и позже, вдали от Невы,
Опять не нашлось смельчака ни единого,
И пули в тупую башку Мартынова
Никто ведь потом не всадил, увы!

Конечно, поэт не воскрес бы вновь,
И все-таки сердце б не так сжималоь,
И вышло бы, может быть, кровь за кровь,
И наше возмездие состоялось!

Свершайся, свершайся же, суд над злом!
Да так, чтоб подлец побелел от дрожи!
Суд божий прекрасен, но он - потом.
И все же людской, человечий гром
При жизни пускай существует тоже!

1990 г.

Закат хрустально-алый мост
Над речкой воздвигает,
И вверх в сопровожденье звезд
Луна, поднявшись в полный рост,
Торжественно шагает.

Ей все принадлежат сердца
И замки на планете,
А у тебя же ни дворца,
И, кроме одного певца,
Нет никого на свете.

Но это, право, не беда,
Взвей гордость, словно стяг.
Один, он тоже иногда
Уж не такой пустяк!

Готов я верить и любить,
О бедах не трубя.
Одно не знаю: как мне быть?
Какую песню сочинить,
Достойную тебя?

Твои слова, улыбки, взгляд
Я в сердце собирал,
И, встреться мы лет сто назад,
Я так бы написал:

Всегда поэзии полна,
То холодна, то страстна,
Ты - как полночная луна
Таинственно-прекрасна!

А впрочем, и средь наших дней
Горит живая сила:
И горделиво-светлой ей
Ты, с строгой скромностью своей,
Навряд ли б уступила.

Ведь гордо-чистая луна
Средь всех других планет
Одной лишь стороной видна,
Другой как словно нет.

А та, другая, для кого,
Где все темно и строго?
Для неба или для того,
Кто всех дороже. Для него -
Сверхдруга или Бога!

Луна одна и ты - одна.
И знаю я: твой взгляд,
Твоя дневная сторона
И звездно-тайная страна
Лишь мне принадлежат!

И так как в верности своей
Ты, как луна, тверда,
Живи ж средь песен и людей
И ныне, и всегда!

А если вечность обойдет
Капризно стороною
И бабка старая придет
С железною клюкою,

Ну что ж, не нам белеть, как снег!
Мир вечен - как замечено,
Как горы, как движенье рек.
В моих стихах тебе навек
Бессмертье обеспечено!

1992 г.

Истории кружится колесо
Пестрое, как колесо обозрения.
Кого-то - наверх, прямо к солнцу, в гении,
Кого-то в подвал. И на этом все.

Разгрузит и, новых взяв пассажиров,
Опять начнет не спеша кружить.
И снова: кому-то - венки кумиров,
Кому-то никем и нигде не быть.

А сами при жизни иные души
Из зависти что-нибудь да налгут,
Напакостят, где-то почти придушат
Иль нежно помоями обольют.

О битвах в гражданскую, о революции -
О, как научились судить-рядить!
И зло, будто вынесли резолюцию:
"Зачистить в преступники! Заклеймить!"

Ну, а кого заклеймить, простите?
Всех тех, кто вершили и кто решали,
И холодно в бронзе или граните
Потом с пьедесталов на нас взирали?!

Иль тех, кто под небом тоскливо-грозным
Стыл в мокрых окопах и вшей питал,
Кто в визге свинца и жару тифозном
Живот свой за светлое дело клал?!

Неужто и впрямь они виноваты
В том, что шагали в крови и мгле,
И верили чисто, светло и свято
В свободу и равенство на земле?!

Так как же, простите за резкость, можно
Плевать чуть не в лица отцам своим
За то, что в пути их сурово-сложном
Маршрут оказался вдруг в чем-то ложным
И столько надежд обратилось в дым!

Однако, быть может, идеи те
Могли бы созреть до больших свершений,
Когда б не "великий восточный гений",
Приведший те замыслы к пустоте.

Нет, даже не так, а к абсурду просто:
Ведь самый высокий духовный свет,
Вдруг сжатый и грубо лишенный роста,
Стал бледной коптилкой на много лет.

Но главный трагизм заключается в том,
Что тот, кто сражался за свет Свободы,
Смотрел на нее и на жизнь народа
Сквозь прутья седой Колымы потом.

Так можно ль позволить, чтоб так упрямо,
Калеча заведомо суть идей,
Стремились столкнуть беспощадно в яму
Всех вместе: и жертвы, и палачей!

Взгляните, взгляните: из тишины
У братских могил, словно став парадом,
Лихие бойцы гражданской войны
Глядят на нас строгим и добрым взглядом.

И сколько погоды бы ни менялись,
Запомните, люди, их имена!
Склонись перед ними, моя страна,
Они ведь за счастье твое сражались!

1991 г.

Я окончил новые стихи,
Только в сердце - никакого счастья.
За какие новые грехи
Буду взыскан я "верховной властью"?

Вот она к машинке подойдет,
Вынет лист. Потом, за словом слово,
Трижды все внимательно прочтет
И затем произнесет сурово:

- Любопытно было бы узнать,
Кто эта загадочная дама,
Что тебя жестоко и упрямо
Столько лет заставила страдать?

- Нет, - скажу я, - что ты, дорогая!
Не меня, героя моего.
- Вот, вот, вот! Выходит, ничего
Я уже в стихах не понимаю?

Вон, смотри: в предутреннюю рань
Героиня над письмом склонилась.
Кто эта бессовестная дрянь?
И к кому душою устремилась?!

- Да пойми, что это же не я.
Просто людям вздумалось влюбляться...
- Я - не я и лошадь не моя?
Полно! Хватит, друг мой, завираться! -

И вздохнет загадочно и хмуро:
- Весь сюжетец для отвода глаз!
Я ж прекрасно знаю эту дуру,
Слава богу, видела не раз!

- Кто она? Откуда и какая?
Я могу поклясться хоть венцом!..
-А такая, милый, а такая -
С самым пренахальнейшим лицом! -

Я вскипаю: - Спор наш, как для рынка!
Ты же не больна и не пьяна!
- Не пьяна. Но если я жена,
То отнюдь не значит, что кретинка. -

И вот так мы можем препираться
Год, и два, и до последних дней.
Что мне делать с лирикой моей?!
И куда несчастному податься?!

Может, вправду, как иную веру,
Выбрать новый и спокойный путь
И, забросив лирику, шагнуть
В детскую поэзию, к примеру?

Только кто мне все же поручится,
Что жена, сощуря мудрый глаз,
Не вздохнет: - Задумал притвориться?
Я ведь знаю, кто эта лисица,
И встречала дрянь эту не раз!

1991 г.

Ты так всегда доверчива, Россия,
Что, право, просто оторопь берет.
Еще с времен Тимура и Батыя
Тебя, хитря, терзали силы злые
И грубо унижали твой народ.

Великая трагедия твоя
Вторично в мире сыщется едва ли:
Ты помнишь, как удельные князья,
В звериной злобе, отчие края
Врагам без сожаленья предавали?!

Народ мой добрый! Сколько ты страдал
От хитрых козней со своим доверьем!
Ведь Рюрика на Русь никто не звал.
Он сам с дружиной Новгород подмял
Посулами, мечом и лицемерьем!

Тебе ж внушали испокон веков,
Что будто сам ты, небогат умами,
Слал к Рюрику с поклонами послов:
"Идите, княже, володейте нами!"

И как случилось так, что триста лет
После Петра в России на престоле, -
Вот именно, ведь целых триста лет! -
Сидели люди, в ком ни капли нет
Ни русской крови, ни души, ни боли!

И сколько раз среди смертельной мглы
Навек ложились в Альпах ли, в Карпатах
За чью-то спесь и пышные столы
Суворова могучие орлы,
Брусилова бесстрашные солдаты.

И в ком, скажите, сердце закипело?
Когда тебя, лишая всякой воли,
Хлыстами крепостничества пороли,
А ты, сжав зубы, каменно терпела?

Когда ж, устав от захребетной гнили,
Ты бунтовала гневно и сурово,
Тебе со Стенькой голову рубили
И устрашали кровью Пугачева.

В семнадцатом же тяжкие загадки
Ты, добрая, распутать не сумела:
С какою целью и за чьи порядки
Твоих сынов столкнули в смертной схватке,
Разбив народ на "красных" и на "белых"?!

Казалось: цели - лучшие на свете:
"Свобода, братство, равенство труда!"
Но все богатыри просты, как дети,
И в этом их великая беда.

Высокие святые идеалы
Как пыль смело коварством и свинцом,
И все свободы смяло и попрало
"Отца народов" твердым сапогом.

И все же, все же, много лет спустя
Ты вновь зажглась от пламени плакатов,
И вновь ты, героиня и дитя,
Поверила в посулы "демократов".

А "демократы", господи прости,
Всего-то и умели от рожденья,
Что в свой карман отчаянно грести
И всех толкать в пучину разоренья.

А что в недавнем прошлом, например?
Какие честь, достоинство и слава?
Была у нас страна СССР -
Великая и гордая держава.

Но ведь никак же допустить нельзя,
Чтоб жить стране без горя и тревоги!
Нашлись же вновь "удельные князья",
А впрочем, нет! Какие там "князья"!
Сплошные крикуны и демагоги!

И как же нужно было развалить
И растащить все силы и богатства,
Чтоб нынче с ней не то что говорить,
А даже и не думают считаться!

И сколько ж нужно было провести
Лихих законов, бьющих злее палки,
Чтоб мощную державу довести
До положенья жалкой приживалки!

И, далее уже без остановки,
Они, цинично попирая труд,
К заморским дядям тащат и везут
Леса и недра наши по дешевке!

Да, Русь всегда доверчива. Все так.
Но сколько раз в истории случалось,
Как ни ломал, как ни тиранил враг,
Она всегда, рассеивая мрак,
Как птица Феникс, снова возрождалась!

А если так, то, значит, и теперь
Все непременно доброе случится,
И от обид, от горя и потерь
Россия на куски не разлетится!

И грянет час, хоть скорый, хоть не скорый,
Когда Россия встанет во весь рост.
Могучая, от недр до самых звезд
И сбросит с плеч деляческие своры!

Подымет к солнцу благодарный взор,
Сквозь искры слез, взволнованный и чистый,
И вновь обнимет любящих сестер,
Всех, с кем с недавних и недобрых пор
Так злобно разлучили шовинисты!

Не знаю, доживем мы или нет
До этих дней, мои родные люди,
Но твердо верю: загорится свет,
Но точно знаю: возрожденье будет!

Когда наступят эти времена?
Судить не мне. Но разлетятся тучи!
И знаю твердо: правдой зажжена,
Еще предстанет всем моя страна
И гордой, и великой, и могучей!

1993 г.

В промозглую и злую непогоду,
Когда ложатся под ветрами ниц
Кусты с травой. Когда огонь и воду
Швыряют с громом тучи с небосвода,
Мне жаль всегда до острой боли птиц...

На крыши, на леса и на проселки,
На горестно поникшие сады,
Где нет сухой ни ветки, ни иголки,
Летит поток грохочущей воды.

Все от стихии прячется в округе:
И человек, и зверь, и даже мышь.
Укрыт надежно муравей. И лишь
Нет ничего у крохотной пичуги.

Гнездо? Смешно сказать! Ну разве дом -
Три ветки наподобие розетки!
И при дожде, ей-богу, в доме том
Ничуть не суше, чем на всякой ветке!

Они к птенцам всей грудкой прижимаются,
Малюсенькие, легкие, как дым,
И от дождя и стужи заслоняются
Лишь перьями да мужеством своим.

И как представить даже, что они
Из райских мест, сквозь бури и метели,
Семь тысяч верст и ночи все, и дни
Сюда, домой, отчаянно летели!

Зачем такие силы были отданы?
Ведь в тех краях - ни холода, ни зла,
И пищи всласть, и света, и тепла,
Да, там есть все на свете... кроме родины...

Суть в том, без громких слов и укоризны,
Что, все порой исчерпав до конца,
Их маленькие, честные сердца
Отчизну почитают выше жизни.

Грохочет бурей за окошком ночь,
Под ветром воду скручивая туго,
И что бы я не отдал, чтоб помочь
Всем этим смелым крохотным пичугам!

Но тьма уйдет, как злобная старуха,
Куда-то в черный и далекий лес,
И сгинет гром, поварчивая глухо,
А солнце брызнет золотом с небес.

И вот, казалось, еле уцелев,
В своих душонках маленьких пичуги
Хранят не страх, не горечь и не гнев,
А радость, словно сеятель посев,
Как искры звонко сыплют по округе!

Да, после злой ревущей черноты,
Когда живым-то мудрено остаться,
Потокам этой светлой доброты
И голосам хрустальной чистоты,
Наверно, можно только удивляться!

Гремит, звенит жизнелюбивый гам!
И, может быть, у этой крохи-птицы
Порой каким-то стоящим вещам
Большим и очень сильным существам
Не так уж плохо было б поучиться...

1993 г.

Мне так всегда хотелось верить в Бога!
Ведь с верой легче все одолевать:
Болезни, зло, и если молвить строго,
То в смертный час и душу отдавать...

В церквах с покрытых золотом икон,
Сквозь блеск свечей и ладан благовонный
В сияньи нимба всемогущий ОН
Взирал на мир печальный и спокойный.

И вот, кого ОН сердцем погружал
В святую веру с лучезарным звоном,
Торжественно и мудро объяснял,
Что мир по Божьим движется законам.

В Его руце, как стебельки травы, -
Все наши судьбы, доли и недоли.
Недаром даже волос с головы
Упасть не может без Господней воли!

А если так, то я хочу понять
Первопричину множества событий:
Стихий, и войн, и радостных открытий,
И как приходят зло и благодать?

И в жажде знать все то, что не постиг,
Я так далек от всякого кощунства,
Что было б, право, попросту безумство
Подумать так хотя бы и на миг.

Он создал весь наш мир. А после всех -
Адама с Евой, как венец созданья.
Но, как гласит Священное писанье,
Изгнал их вон за первородный грех.

Но если грех так тягостен Ему,
Зачем ОН сам их создал разнополыми
И поселил потом в Эдеме голыми?
Я не шучу, я просто не пойму.

А яблоко в зелено-райской куще?
Миф про него - наивней, чем дитя.
Ведь ОН же всеблагой и всемогущий,
Все знающий вперед и вездесущий
И мог все зло предотвратить шутя.

И вновь и вновь я с жаром повторяю,
Что здесь кощунства не было и нет.
Ведь я мечтал и до сих пор мечтаю
Поверить сердцем в негасимый свет.

Мне говорят: - Не рвись быть слишком умным,
Пей веру из Божественной реки. -
Но как, скажите, веровать бездумно?
И можно ль верить смыслу вопреки?

Ведь если это правда, что вокруг
Все происходит по Господней воле,
Тогда откуда в мире столько мук
И столько горя в человечьей доле?

Когда нас всех военный смерч хлестал
И люди кров и головы теряли,
И гибли дети в том жестоком шквале,
А ОН все видел? Знал и позволял?

Ведь "Волос просто так не упадет..."
А тут-то разве мелочь? Разве волос?
Сама земля порой кричала в голос
И корчился от муки небосвод.

Слова, что это - кара за грехи,
Кого всерьез, скажите, убедили?
Ну хорошо, пусть взрослые плохи,
Хоть и средь них есть честны и тихи,
А дети? Чем же дети нагрешили?

Кто допускал к насилью палачей?
В чью пользу было дьявольское сальдо,
Когда сжигали заживо детей
В печах Треблинки или Бухенвальда?!

И я готов, сто раз готов припасть
К ногам того мудрейшего святого,
Кто объяснит мне честно и толково,
Как понимать Божественную власть?

Любовь небес и - мука человечья.
Зло попирает грубо благодать.
Ведь тут же явно есть противоречье,
Ну как его осмыслить и понять?

Да вот хоть я. Что совершал я прежде?
Какие были у меня грехи?
Учился, дрался, сочинял стихи,
Порой курил с ребятами в полъезде.

Когда ж потом в трагическую дату
Фашизм занес над Родиною меч,
Я честно встал, чтоб это зло пресечь,
И в этом был священный долг солдата.

А если так, и без Всевышней воли
И волос с головы не упадет,
За что тогда в тот беспощадный год
Была дана мне вот такая доля?

Свалиться в двадцать в черные лишенья,
А в небе - все спокойны и глухи,
Скажите, за какие преступленья?
И за какие смертные грехи?!

Да, раз выходит, что без Высшей воли
Не упадет и волос с головы,
То тут права одна лишь мысль, увы,
Одна из двух. Одна из двух, не боле:

ОН добр, но слаб и словно бы воздушен
И защитить не в силах никого.
Или жесток, суров и равнодушен,
И уповать нелепо на Него!

Я в Бога так уверовать мечтаю
И до сих пор надежду берегу.
Но там, где суть вещей не понимаю -
Бездумно верить просто не могу.

И если с сердца кто-то снимет гири
И обрету я мир и тишину,
Я стану самым верующим в мире
И с веры той вовеки не сверну!

1991 г.

Мысль о том, что нельзя никогда грешить,
Знают все континенты и все народы.
Это так. Но, однако, пора спросить:
Почему же так нравиться всем грешить?
И так странно устроен закон природы?

Вот, к примеру: грешно ли курить табак?
Да, курение - зло. В этом нет сомненья!
Но тогда почему кто-то сделал так,
Что куренье приятнее некуренья?

Ну, а хмель? Это чуть ли не сатана!
Это - грех и опасность ого какая!
А Природа - нам мать! Почему ж она
Все устроила так, что стакан вина
Нам намного приятней стакана чая?

Ну, а что до любви и ее утех,
Так ведь мы чуть не с юности понимаем,
Что как раз вот за этот-то самый грех
Наши предки навеки расстались с раем.

Ну, а кто изобрел эти все наслажденья?
Не Природа ли с мудрой своей главой?
И вели она, только махни рукой -
Все на секс бы взирали почти с презреньем.

Ведь понятно, что, если блаженства нет -
Не нужны ни объятья, ни поцелуи.
И ослабь, скажем, дама на миг корсет -
Кавалеры кидались бы врассыпную!

Шутка - шуткой. Но если всерьез сказать,
То Природа сама нам вручила страсти.
Значит, это в ее абсолютно власти:
Что позволить нам всем и чего не дать?!

Ужас в том, что едва ли не навсегда
Плюс и минус смешались невероятно.
Ведь грешить почему-то всегда приятно,
А творить благородное - скукота.

Мы творим только то, что дано творить,
Ибо мы у Природы всего лишь дети.
Ну, а если грешим мы порой на свете,
То кого же за эти грехи винитиь?!

1994 г.

Верить можно лишь в то, что всегда понятно.
В непонятное как же возможно верить?
Непонятное, правда, порой занятно,
Только все-таки это -- глухие двери.

Вот никак не пойму: почему, зачем
Божьим силам угоден лишь раб скорбящий,
Раб, повсюду о чем-то всегда молящий,
Уступающий в страхе всегда и всем?

Отчего возвеличен был в ранг святого
Тот, кто где-нибудь схимником век влачил,
Кто постами себя изнурял сурово
И в молитвах поклоны бессчетно бил?

Он не строил домов, не мостил дороги,
Он не сеял хлебов, не растил детей
И за чьи-либо горести и тревоги
Не платился в борьбе головой своей.

Он молился. Все правильно. Но молиться
Много легче, чем молотом в кузне бить,
Плавить сталь иль сосны в тайге валить.
Нет, молиться -- не в поте лица трудиться!

Но в святые возвысили не того,
Кто весь век был в труде и соленой влаге,
А того, не свершившего ничего
И всю жизнь говорившего лишь о благе.

И правдиво ль Писание нам гласит,
Что повсюду лишь тот и отмечен Богом,
Кто склоняется ниц пред Его порогом
И в молитвах Ему постоянно льстит?!

Бог -- есть Бог. Он не может быть людям равным,
Уподобясь хоть в чем-нибудь их судьбе.
Разве может он быть по-людски тщеславным
И вдыхать фимиам самому себе?!

И оттуда -- из гордого великолепья
Я не верю тому, что в людских глазах
С удовольствием видит ОН Божий страх
И униженно-жалкое раболепье!

И никак не могу я постичь душой,
Почему и в былом, и при нашем времени
Жизнь мерзавцев, как правило, - рай земной,
А порядочным -- вечно щелчки по темени?!

И коль ведомо Богу всегда о том,
Что свершится у нас на земле заране,
Почему ОН не грянет святым огнем
По жулью, подлецам и по всякой дряни?!

Да, согласен: ОН есть. Но иной, наверно,
И не все, может статься, в Его руках,
Значит, биться со всем, что черно и скверно,
Надо нам. Нам самим, на свой риск и страх.

Да и надо ль, чтоб лезли в глаза и уши
Жар свечей, песнопенья и блеск кадил?
Бог не жаждет торжеств, не казнит, не рушит.
Пусть Он вечно живет только в наших душах,
Где учил бы труду и любви учил.

Жить по совести -- это и есть -- прекрасно.
И действительно честным не слыть, а быть,
И со всякой нечистью биться страстно --
Вот такое мне очень и очень ясно,
И такому я вечно готов служить!

1991 г.