Дмитрий Чернышков

 

        Несколько слов о «современной поэзии»

           Никогда еще не было поэта,
          который ставил бы другого поэта выше себя
                                    (Марк Туллий Цицерон)

Всю сознательную жизнь я делал странные и бесполезные открытия...

Всю сознательную жизнь я делал странные и бесполезные открытия. К примеру, обнаружил однажды, что Молчалин вполне может произносить свой текст с саркастичной издёвкой, вкладывая в него совершенно противоположный смысл, а соль «Моцарта и Сальери» в том, что Моцарт знает, что он пьёт, – и всё-таки пьёт.

Продолжая пушкинскую тему, не могу не вспомнить, что, оказывается, впервые неологизм «перестройка» употребил вовсе не Горбачёв, а Мельник из «Русалки», обращаясь к обманутой князем дочке: «…То здесь, то там нужна ещё починка, // Где гниль, где течь. Вот если б ты у князя // Умела выпросить на перестройку // Хоть несколько деньжонок, было б лучше…» (Как известно, выпросить так и не удалось.)

Вот так однажды я наткнулся на непереведённое эссе американского поэта Дональда Холла с интригующим названием «Смерть "смерти поэзии”!», где он пишет: «Всё меняется, и всё остаётся по-прежнему. Поэзия всегда в превосходном состоянии лет двадцать – тридцать назад, в то время как теперь катится ко всем чертям». А среди «нынешних двадцатилетних», на поэтических вечерах «испытывающих чувства, близкие к религиозным, непременно найдётся кто-нибудь, кто в 2020-х напишет эссе, объявив миру, что поэзия гниёт в могиле».

Казалось бы, что общего между нашей поэзией и американской? Оказывается, раздающиеся крики о скоропостижной её кончине в свете очередного падения нравов по сравнению с прошлыми десятилетиями. Что ж, поэзию хоронят регулярно – не в этом ли секрет её бессмертия?

Поэзия слишком сложное искусство, чтобы судить о нём легко. Сложность поэзии – не порождение прихотливой авторской воли, а имманентно присущий ей атрибут. Будучи чрезвычайно разработана как вид искусства, она развивалась и развивается в собственном ракурсе, замыкаясь в своих границах и ограничивая число своей паствы. Для поэзии как искусства характерно то, что она всегда на тонкой грани между звуком и смыслом, музыкой и речью. Она сугубо ассоциативна и внутренне противоречива.

Что и говорить, в русской традиции у поэзии особое место, однако она обладает теми же «признаками истинности», что и любое другое творчество. Так, на неё распространяется главная дихотомия искусства как такового – проблема элитарности-утилитарности. Также, если искусство не «пластмассовое», оно является мощным психоанальгетиком, будучи способно выполнять такую специфическую функцию, как утоление душевной боли через надрыв. Плюс ко всему, любое искусство решает свои задачи тем, что их перед собой ставит, и самый главный вопрос, естественно, – о смысле жизни, любой ответ на который заведомо неточен и неполон.

Всё это, повторяю, свойственно искусству вообще. Сложность в том, что когда мы произносим «поэзия», то имеем в виду нечто совершенно определённое – я бы сказал, свой собственный образ поэзии, соответствий которому во внешней среде найдётся не так много. А лишённые в подобном разговоре сколько-нибудь объективного инструментария, мы тем более вынуждены то и дело сбиваться на стереотипы.

Если честно, образ поэзии для большинства из нас – это то, что нам прочитали в детстве, и то, что мы прихватили на уроках чтения в начальных классах. (Грубо говоря: Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Фет.) В течение жизни мы прочитываем массу текстов, нам нравится то или это, но я уверен: ассоциация со словом «поэзия» – тот самый импринт раннего детства, от которого никуда не денешься. Что делать, – этот золотой фонд русской классики призван воспитать вкус среднестатистического человека, что он с успехом и осуществляет. В результате перед нами тот, кого Леонид Костюков когда-то удачно назвал «наивным ценителем».

Иными словами, в подавляющем большинстве случаев представление о поэзии – это наши детские воспоминания о поэтической классике в облегчённом варианте. (Конечно же, без стереотипов прожить нельзя, ведь они выполняют важную задачу – освобождают нас от необходимости размышлять и развивать в себе вкус.)

Ну ладно, классика, – а что дальше? А дальше, если вы помните, – поэтический авангард ХХ века, заслуга коего в том, что слово последовательно освобождалось не только от шелухи обыденных смыслов, но и от значения как такового. В этом смысле изобрести что-то принципиально новое в деле разрушения словесной ткани вряд ли уже удастся.

Правда, все эти буржуазные «измы» в начале 1930-х были прихлопнуты железной эрой казённого оптимизма, когда уполномоченные кухарки добрались и до литературы. Так что ко времени оттепели, когда литература стала функционировать по более или менее литературным, а не юридическим законам, возникла необходимость в поэтической линии, которая бы, не входя в конфронтацию с господствующей идеологией, всё же вернула человеку его душу. Такой линией стала «тихая лирика», преобладающим мотивом которой явилась рефлексия над картинами природы, попытка найти в ней следы своего душевного состояния. То есть в какой-то мере это была попытка вернуться к «урокам чтения».

Всё бы ничего, но, соединённая с ложной идеей русского мессианства и квасного патриотизма, такая соцреалистическая линия породила нечто, что по сравнению с теми же древними китайцами (Ли Бо & Со.), не догадывавшимися, что они древние, выглядело взглядом колхозника в конце трудовых будней, а высших носителей такой культуры превращало в её разносчиков – своего рода коробейников. Что делать: лубок не может быть глубок… (Если вы думаете, что таковых давно уже нет, вы ошибаетесь: любое региональное отделение Союза писателей России, куда плохих литераторов не берут, а хорошие не идут сами, – такая цитадель советской литературы в самом плохом смысле этого словосочетания. Удивлены? Но вы же не удивляетесь тому, что в нашей стране несколько часовых поясов. Вот и вековых в ней как минимум два. И если вы хотите посмотреть, что писалось, скажем, лет двадцать назад, поезжайте куда-нибудь в Сибирь и зайдите тихонько в местное лито.)

Другая, и также официальная, линия – гапоновское «шестидесятничество», кормившееся с рук «партии и правительства» и развращавшее самоё себя и публику играми в «разрешённую свободу» – была ещё хуже, что, впрочем, не отменяет талантливости всех этих людей.

Собственно, в этой ситуации всевластия «официальной поэзии» концептуализм просто не мог не возникнуть. Проблема его была только в том, что существовать он мог, питаясь исключительно плотью официоза. Как только Советский Союз рухнул, концептуализм околел с голоду. Концептуалисты не то замолчали, не то где-то тихо растворились. (Правда, стоит только начать закручивать гайки, и Феникс, я уверен, воскреснет.)

И вот, наконец, «времена свободы». И что же? Неожиданно оказалось, что «на осколках самовластья», кроме многократно повторённого сакрального слова из трёх букв или бессмертного «Здесь был Вася», написать-то и нечего. Это и было началом того, что называется «современная поэзия».

Во-первых, сразу встал вопрос, что понимать под словом «современная». И действительно: понятие «современная» в данном случае явно некорректно, ибо для любого нормального воспринимателя культуры оно вбирает в себя всё, что пишется сегодня представителями всех действующих в литературе поколений.

Идеологи новой поэтической волны быстро поправились: «актуальная». Но всё же: что это за «актуальность», в чём она состоит? Трудно ответить на этот вопрос, не приводя примеров и не называя конкретных имён (хоть имя им легион), но отчего-то лично у меня в данном случае возникает подозрение как минимум об очередном самозванстве. Ибо когда я читаю то, что именуется «актуальной поэзией», то вижу следующее:

1. Упор на «фенечки» и «фишки», когда стремление быть ни на кого не похожим ведёт к повальной одинаковости.

2. Стремление быть слишком современным. То есть в тексте обязательно должны быть «эсэмэски», компьютерные термины и проч., чтобы никто, не дай бог, не заподозрил автора в несовременности.

3. Отсутствие силового поля авторского вдохновения, которое бы связало все элементы стихотворения «божественным узлом». Сделанность, рукотворность.

4. Следы небрежности, когда со строчкой явно носились, а не вынашивали.

5. Локальный смысл текста, невыход за пределы себя (что исключает возможность читательского «подключения»).

6. Неупорядоченность структуры (в частности, во многом случайный порядок слов и строк), ведущую к росту энтропии, а не к её уменьшению.

7. Неэкономный язык (как следствие предыдущего).

И уж конечно, своих функций (см. выше) такая поэзия выполнить неспособна.
Однако ничего страшного, а тем более чего-то нового в такой «актуальной поэзии» нет.

Во-первых, все её корни следует искать в «измах» начала ХХ века. А во-вторых, по словам Д. Холла, «если вы пишете о сегодняшней поэзии, то должны знать, что большинство стихов ужасны, – большинство стихов любого времени ужасны. Когда, в любой исторический момент, вы пишете статью, где заявляете, что поэзия сейчас в ужасном состоянии, вы всегда правы. А значит, всегда в дураках».

Более того – я давно догадался, что у хорошего поэта хороших стихов всегда только на одну хорошую подборку.

Значит, не в «актуальности» вовсе дело, а в чём-то другом?
Да, в чём-то другом.

Видимо, в том, что не только стихи бывают талантливее своего автора, но и наоборот. В том, что никуда не делась безответная любовь к литературе – графомания. В том, что и в поэзии царит мода. Да, за «актуальность» гладят по головке, но и здесь ничего удивительно. В конце концов, даже результат любого конкурса – не более чем средневзвешенная вкусовщина членов жюри. А на гребне волны всегда возносится пена, которая потом неизбежно оседает. Так что и «бороться» здесь даже не с чем. Внешняя равноценность возможностей в пределе всё равно стремится к иерархии ценностей.

На самом деле поэзия требует от автора только одного – своего лица. Как известно, нужны большой талант и мастерство, чтобы преодолеть давление всей предшествующей литературы, снова превратить штампы в авторское клеймо. Чаще случается наоборот.

Лично мне поэзия представляется высшей мерой отказа от всего лишнего, от всего наносного и случайного. Она никогда ни от чего не спасает и ничего не прибавляет – она просто есть и, видимо, будет, ибо, по выражению Экзюпери, нельзя же всё время жить ради холодильников и кроссвордов. И если это – поэзия, она всегда лучше и выше своего автора.

До сих пор иногда в касте патологических стихотворцев артикулируется несколько экзальтированное мнение, будто поэзия настолько сакральна, что даже способна что-то менять в мире. Это, конечно, большая иллюзия: она никогда ничего не меняет, более того – она никому не нужна, кроме того, кто занимается этим беспощадным искусством.

Поэзия бесполезна, она та же «игра в бисер», и в этом смысле, как всякое бессмысленное искусство (наподобие шахмат), она всего лишь одна из отчаянных попыток утверждения неслучайности человеческого существования на этой земле и его оправдания путём возвышения над нашей белковой ничтожностью. Хотя единственное, пожалуй, достоверное предназначение поэзии – это быть написанной.

Поэт слишком странное существо. Потому что ему всегда интереснее он сам, чем другие. Потому что он всегда разговаривает с этим миром если не с позиции внутренней силы, то по крайней мере на равных. Обладая «внутренним зрением», он слишком не похож на других. (К слову, даже прозаику интереснее то, что вокруг него. Обладающие «внутренним зрением» прозаики – редкость. Это великие писатели, как Достоевский и Толстой, всю жизнь пребывающие в состоянии многоголосой шизофрении.) Но это не значит, что поэту кто-то что-то должен – за то, что он такой особенный. Единственная его привилегия – то, что он сам никому ничего не должен.