На Васильевском

Линии жизни пересекая, ларьков обходя паршу,
Призрак Иосифа бродит любимым островом...
Если однажды встретится, пусть бестактно, но я спрошу:
Шпилька Адмиралтейства – не слишком остро Вам?
 
Улиц названия, лиц вереница, глянцевый переплет,
Не целиком история, только выборка.
Бармен под злую музыку розоватый кронштадтский лед
Крошит в стакан бурбона быку из Выборга.
 
Черные тучи и белые ночи – гренки и молоко,
Каменный фрак потерт, но оправлен золотом.
Что старый век не вытравил, новый выправит кулаком.
И кошельком. И просто ячменным солодом.


Письмо в город «Ч»

                            Посвящается А.Ш. 
 
Графинчик со слезой и колбаса в синюге
Нам скрашивают жизнь, но не во всех мирах –
Фруктовое вино отменно пить на юге,
А водка хорошо идет на Северах.
 
Особенно, когда росу сменяет иней,
И клинит журавлей отправиться в полет,
И все твои следы в череповецкой глине,
Как ценный экспонат, пакует первый лед.
 
Баланды не хлебал, не воевал в Афгане,
Не свой среди чужих попоек и утех,
Ты двести лет назад играл бы на органе,
Писал бы не о том, и пел бы не для тех.
 
Пусть воздух за окном и холоден, и вязок,
Пусть пробирает дрожь от капельниц дождя,
Прими свои сто грамм для разогрева связок
И пой про город «Ч» назло его вождям.
 
И помни – вдалеке, не тратя ночь на роздых,
Царапая пером упрямые листы,
Собратья во стихе на те же смотрят звезды
И даже водку пьют, такую же как ты.


Северная песня

 Над Печорой ночь глухая
Злым угаром из печи:
Заскучали вертухаи,
Лесорубы и бичи.
И уже не понарошку
Проклиная Севера,
Под моченую морошку
И печеную картошку
Пьют с утра и до утра.
 
А по небу над Онегой,
Как разлившийся мазут,
Тучи грузные от снега
Черной ветошью ползут.
И беспутная морока
Укатала старый «ЗИЛ»...
Ведь не всякий путь от Бога,
А особенно дорога
По архангельской грязи.
 
Здесь не Ялта и не Сочи.
Даже, скажем, не Чита.
И народец, между прочим,
Тем, кто в Сочи – не чета:
Не архангелы, конечно,
Пьют в архангельской глуши,
Но по всем законам здешним
Помогать таким же грешным
Им – отрада для души.
 
Аты-баты, все дебаты
Прекращая до поры,
Взяли слеги и лопаты,
Разобрали топоры,
Пошутили: «Ты ж не катер!»,
Приподняли целиком,
Отнесли к надежной гати –
И опять машина катит
С ветерком и с матерком.
 
И уже иной виною
Ощущается гульба
Там, где Северной Двиною
Причащается судьба,
Где любви на рваный рубль,
А на тысячу – тоски,
Где печные воют трубы,
И гуляют лесорубы,
Как по скулам желваки.


Городской моллюск

Разве в раковине море шумит?
Там вчерашняя посуда горой.
Ну, а то, что душу с телом штормит,
Ты с моё попробуй выпить, герой!
И не хвастайся холеной Москвой,
Ты влюблен в нее, а сам-то любим?
Ее губы горше пены морской,
Холоднее океанских глубин.
Близоруким небесам не молюсь –
Кто я есть на этом дне городском?
Безымянный брюхоногий моллюск,
Но с жемчужиною под языком.


Вечный город
 
Каждым кирпичиком вечного города помнит столица
Каждую капельку, каждую ниточку красных дождей,
Время кирзовое, стяг кумачовый, гранитные лица,
Медную музыку, поступь чугунную старых вождей.
 
Бремя свободы столичные жители знали едва ли.
Кто-то ступал по паркетным полам, как по стали ножа,
Кто-то считал свои тусклые звездочки в полуподвале,
Тщетно надеясь подняться по жизни на пол-этажа.
 
Гордые беды и бедные радости комнатки тесной.
Стены картонные. Плиты бетонные. Майский парад.
В маленьком дворике простыни сушатся ночью воскресной.
Песни застольные. Слезы невольные. Крики «ура».
 
Взяли столицу кремлевские ели в ежовые лапы.
Били куранты, державною стрелкой наотмашь рубя.
И чередою избитые истины шли по этапу,
Каждому встречному за полцены предлагая себя…


Русская печь

Было время – с утра до утра рупора
Ложь как гвозди по шляпку вгоняли в виски.
Нас направо пытались тянуть «свитера»,
Но налево упрямо вели «пиджаки».
Под ногами болотом прокисший елей,
Россыпь звезд на груди, а на небе темно!
Чтобы псы на цепях не рыдали все злей,
Им в охрипшие глотки вливали вино…
 
Жизнь брала в оборот, что ни год – недород,
То ли мало свобод, то ли много вериг,
И по кухням ворчал разночинный народ:
«Ты куда нас завел, малахольный старик?
Ни вина, ни пшена, лишь холодная печь,
Как голодная рыба с разинутым ртом…»,
А старик все тянул и тянул свою речь,
В смутный завтрашний день указуя перстом.
 
Моль пресытилась бархатом пыльных знамен...
«То низы не хотят, то не могут верхи» –
Вот и вся Камасутра застойных времен.
Но какие в те годы рождались стихи!..
И казенный бетон разорвала трава,
Под лежачие камни пробился ручей,
И кухонным героям раздали права
На свободу письма и публичных речей.
 
Отдохнуть бы пора, но опять рупора
Костыли новых истин вбивают в виски.
Позабыв про вчера, оттеснив «свитера»,
Маршируют направо теперь «пиджаки».
Отменили елей и парадный салют,
Цепи стали длинней – псы довольны весьма.
Но по кухням уже до утра не поют,
И холодная печь снова сводит с ума.
 
А тельцом золотым замороченный люд –
И не в теле пока, и душой обнищав –
Все смакует во снах запах призрачных блюд,
Что еще малахольный старик обещал.
Только счастье дырявой сумой не поймать,
И из старой дохи новой шубы не сшить…
Сколько ж нам предстоит еще дров наломать,
Чтобы русскую печь протопить от души?


На Божедомке Бога нет

На Божедомке Бога нет.
И пешим ходом до Варварки
Я тщетно вглядываюсь в арки,
Ища хоть отраженный свет...
Но свежесваренным борщом
Из общежития напротив
Москва дохнет в лицо и, вроде,
Ты к высшей тайне приобщен.
 
Вот тут и жить бы лет до ста,
Несуетливо строя планы,
Стареть размеренно и плавно
Как мудрый тополь у моста.
В саду, где фонари растут,
Под ночь выгуливать шарпея,
А после пить настой шалфея
Во избежание простуд...
 
Столица праздная течет,
Лукаво проникая в поры:
И ворот жмет, да город впору,
Чего ж, казалось бы, еще?
Зачем по тысяче примет
Искать следы иного света?
Но кто-то ж нашептал мне это:
На Божедомке Бога нет...


***

Этот стреляный город, ученый, крученый, копченый,
Всякой краскою мазан – и красной, и белой, и черной,
И на веки веков обрученный с надеждой небесной,
Он и бездна сама, и спасительный мостик над бездной.
 
Здесь живут мудрецы и купцы, и глупцы и схоласты,
И мы тоже однажды явились – юны и скуласты,
И смеялся над нашим нахальством сиятельный город,
Леденящею змейкой дождя заползая за ворот.
 
Сколько раз мы его проклинали и снова прощали,
Сообща с ним нищали и вновь обрастали вещами,
И топтали его, горделиво задрав подбородок,
И душой прикипали к асфальту его сковородок...
 
Но слепая судьба по живому безжалостно режет,
И мелодии века все больше похожи на скрежет,
И все громче ночные вороны горланят картаво,
Подводя на соседнем погосте итоги квартала...
 
Ах, какая компания снова сошлась за рекою,
С поднебесного берега весело машет рукою...
Закупить бы «пивка для рывка» и с земными дарами
Оторваться к ушедшим друзьям проходными дворами...
 
Этот стреляный город бессмертен, а значит бесстрашен.
И двуглавые тени с высот государевых башен
Снисходительно смотрят, как говором дальних провинций
Прорастают в столице другие певцы и провидцы.


На Ордынке

На Ордынке в неоновой дымке
Всепогодную вахту несут
Старики, собирая бутылки,
Как грибы в заповедном лесу.
Не чураются каждой находке
Поклониться с корзинкой в руках...
Там и «белые» есть из-под водки,
Там и «рыжики» от коньяка.
 
Не смыкает стеклянные веки
На углу запрещающий знак –
В этом доме в «серебряном веке»
У знакомых гостил Пастернак.
И свеча меж тарелок горела,
И гудела метель за окном,
И куда-то в иные пределы
Уносили стихи и вино.
 
Нынче к этой парадной не сани
Подъезжают (ведь время не то!),
А подвыпивший мальчик в «Ниссане»
В кашемировом модном пальто.
И свеча, горячась под капотом,
Согревает иную судьбу.
И звезда, словно капелька пота,
У Москвы на чахоточном лбу.


***

Когда осенней кутерьмой
Прижмет тоска невольная,
И вновь покажется тюрьмой
Москва самодовольная,
Когда друзьям и кабакам
Не радуюсь особо я,
Айда к сибирским мужикам
Гонять по сопкам соболя!
 
Бурятский идол видит сон,
Где спутались поземками
И век джинсы, и век кальсон
С дурацкими тесемками,
А на хребет Хамар-Дабан
Дождями небо сеется…
Там по грибам шагает БАМ,
А грибники не селятся.
 
От можжевельников костру
Достался дух "Бифитера".
Теченье тянет Ангару
Как ниточку из свитера.
Но отражая лики скал,
Гранит упрямых скул и щек,
Байкала каменный бокал
Не опустел пока еще.
 
В кармане нож, в стволе жакан,
Походочка особая...
Айда к сибирским мужикам
Гонять по сопкам соболя,
Где вьется тропка-пустельга
Распадками лиловыми,
И душу штопает тайга
Иголками еловыми.


Катунь-река

По Катуни волны катят
За груженою баржою.
Жмется к ней скуластый катер,
Крытый охрою и ржою.
Он исходит жарким паром,
Он гремит гудком басовым...
И закат над этой парой
Словно маслом нарисован.
 
Полыхнул огонь причальный,
Подмигнул окрестным селам,
Зазвучал мотив печальный,
А за ним мотив веселый.
Мы танцуем у ангара
Под гитару и гармошку,
И бессмертную «Шизгару»,
Надоевшую немножко.
 
Паутинка золотая
Облетает с небосклона.
Духи Горного Алтая
Нам кивают благосклонно.
Их удел не канул втуне,
Не растаял на закате –
По Катуни, по Катуни
Золотые волны катят.


Щурогайка

Берега – песок да галька,
Перемолотый гранит...
Между ними щурогайка
Злую воду боронит,
Бьет хвостом перед заломом,
Точит зубы на улов,
Но над каждым рыболовом
Есть повыше рыболов!
 
И плывут над ивняками
По реке издалека,
Загребая плавниками,
Молодые облака.
А у темной кромки леса
Настороженно звенит
Еле видимая леса,
Уходящая в зенит...
 
Не спеши, дружок, зашиться,
Раньше срока не трезвей –
Эта славная ушица
Сердце делает резвей.
В ней и мы, и щучье семя,
И таежный островок,
И танцующий над всеми
Солнца желтый поплавок...
 
*Щурогайка (шурогайка) – так на Дальнем Востоке и в Сибири называют маленькую щуку.


Рыбацкое

Хорошо по Каме плыть рыбакам –
Не мешают берега по бокам.
Там под юною волной озорной
Ходит щука, словно туз козырной.
 
По Уссури разыгрался линок.
На Амуре бьют налимы у ног.
А в Сибири выдает Ангара
Три ведра плотвы за час на гора.
 
Из Туры по зову полной луны
Выползают на песок валуны.
А когда идет на нерест таймень,
Варит рыбные пельмени Тюмень.
 
Пусть невиданных доселе высот
Достигают пустосель и осот,
Тянет сети вдоль Исети народ –
Будет детям по рыбёшке на рот.
 
Где по Судогде-реке рыба язь
Мутит воду никого не боясь,
Вобла стоит пятачок за пучок,
Так как ловится на голый крючок.
 
И Ока для рыбака хороша –
Широка ее речная душа,
Возле Мурома, хоть дождь мороси,
Сами прыгают в ведро караси.
 
Плещут Волга у порога и Дон,
И дорогу заменяя и дом.
Безотказно их живая вода
Сквозь рыбацкие течет невода.
 
А еще есть Бия, Мга и Уса,
Индигирка, Оленёк, Бирюса...
Даже только имена этих рек
Не испить тебе вовек, человек!


Ока

Для кого-то лишь в Москве все о'кей.
Для другого по-уму и в Крыму...
Ну, а я хотел бы жить на Оке,
И не спрашивай меня, почему.
 
Как восторженно кричит пароходик,
Проплывая величавой Окою!
И торжественное солнце восходит,
Разгоняя облака над рекою...
 
До чего же ты, Ока, синеока –
Нет другой такой, умри и воскресни!
Мне б сюда переселиться и «окать»,
Распевая окаянные песни.
 
Я бы жил тут без напрасной печали,
Чалил к берегу рыбацкую лодку
И в тяжелых кирзачах на причале
С мужиками пил паленую водку.
 
И хмелея от простора и воли,
Не в метро бы на свидания ездил,
А ходил с любимой в чистое поле,
Полетать среди высоких созвездий.
 
И звенела бы гармошка с надрывом,
Пострадавшая в душевном размахе,
И белела бы церква над обрывом,
Будто совесть в домотканой рубахе.


На Северной Двине

Когда на Северной Двине я,
От тишины деревенея,
Взошел на каменный голец,
Каленым шилом крик совиный
Меня пронзил до сердцевины,
До первых годовых колец.
 
И все, что нажил я и прожил,
До мелкой обморочной дрожи
Предстало серым и пустым.
А ветер гнал по небу блики
И как страницы вещей книги
Трепал прибрежные кусты…


Кама впадает в Каспийское море

Из толщи северного льда,
Уральский полируя камень,
По Каме словно вниз по гамме
Гиперборейская вода
Торопится на зов равнин,
Где воблы вкус и воздух волглый,
Где посвист иволги над Волгой
Ни с чем на свете несравним.
 
И я, конечно, не берусь
Оценивать изгибы судеб
Двух рек, которые, по сути,
Собою и вспоили Русь.
Боками обтирая дно,
Веками вместе с облаками
Душе по Волге ли, по Каме
До моря плыть – не все ль одно?..
 
*Когда-то именно Кама впадала в Каспийское море, а Волга текла совсем в другом направлении и впадала в Дон. Потом ледник перегородил ей дорогу, и она стала впадать в Каму, причем практически под прямым углом. По всем законам гидрологии именно Кама по-прежнему является основной рекой и впадает в Каспий. А Волга – лишь ее приток. Но народная любовь слепа, и с ней не поспоришь…


Коктебель

Офонарели города
От крымской ночи.
В ее рассоле Кара-Даг
Подошву мочит.
Душа готова пасть ничком,
Но вещий камень
Гостей встречает шашлычком,
А не стихами.
 
Лукавым временем прибой
Переполошен.
В него когда-то как в любовь
Входил Волошин.
Теперь здесь новый парапет,
И пристань сбоку,
И след на узенькой тропе,
Ведущей к Богу.
 
Высокий склон непроходим
От молочая.
И мы задумчиво сидим
За чашкой чая.
И теплой каплей молока
Напиток белим.
А молоко – как облака
Над Коктебелем.
 
…Друзья пришлют под Новый год
Привет с Тавриды.
И будет радоваться кот
Куску ставриды.
А нам достанется мускат
Воспоминаний –
Полоска теплого песка
И свет над нами.
 
Ты помнишь, как туда-сюда
Сновал вдоль бухты
Буксир, который все суда
Прозвали «Ух, ты!»?
Он, громыхая как кимвал,
Кивал трубою,
Как будто волны рифмовал
Между собою.
 
Итожа день, сходил с горы
Закат лиловый.
И тоже плыл куда-то Крым
Быкоголовый…
Пусть память крутит колесо,
Грустить тебе ли,
Что жизнь навязчива, как сон
О Коктебеле.


Венецианский карнавал

Играет флейта, как свет в брильянте.
На белом стуле в кафе на пьяцца
Я восседаю с бокалом кьянти
И восхищаюсь игрой паяца.
 
От нежных звуков мороз по коже.
Помилуй, Боже, ну как же можно?!
И я вельможен в камзоле дожа,
И ты восторженна и вельможна.
 
И пусть оратор я невеликий,
Весьма далекий от абсолюта,
Стихи под сводами базилики
Звучат торжественнее салюта.
 
И не беда, что вода в канале
Пропахла тиной и жизнь накладна,
Пусть гондольеры – как есть канальи,
Зато влюбленным поют бесплатно!
 
И мы едва ли уже забудем,
Как нас Венеция целовала,
Отогревала сердца от буден,
И карнавалом короновала…


В краю непуганых попугаев

Темное пламя лениво играет в бокале кампари,
Спелые звезды над сонным заливом горят благосклонно,
Несуетливые волны отлива, как девочки в баре,
Пляшут у берега, приоткрывая соленое лоно.
 
Бродят туристы прибрежной рокадой вдоль моря и суши,
Смотрят на пальмы, на желтые мачты и туши баркасов.
Пряные ветры ласкают им губы, а души им сушат
Знойные страсти испанской гитары и звук маракасов.
 
Как это странно, когда в иностранно-банановой чаще
В сердце ударят зарядом картечи знакомые трели…
Здравствуй, залетный рязанский соловушка, братец пропащий!
Как же я рад неожиданной встрече, мой милый земеля!
 
Как ты бедуешь здесь, маленький гений, непризнанный югом,
В серое тельце вместивший широкую русскую душу?
В этом крикливом краю попугаев, непуганых вьюгой,
Зябкое таинство песен березовых некому слушать.


***

                      Моему другу – потомственному русскому князю
                      и бывшему москвичу Олегу Щербакову 
 
Вроде жизнь удалась – твоя чаша полна.
Что ж ты, княже, не пьешь дорогого вина?
Почему на пиру так угрюмо тверёз,
Или грезится вновь шелест русских берез?
 
Дым вчерашнего дня застилает глаза.
Что ж ты, княже, молчишь, глядя на образа?
Где дружина твоя? Где твой конь вороной?
Затерялись они под чужою луной.
 
Тяжкий камень в душе на развилке пути.
Что ж ты, княже, грустишь? Что ты хочешь найти?
Трубы прошлых побед, тени бывших врагов,
А родная земля далеко-далеко…


Старая Прага

Прага, как старая дама в вуали –
Профиль готичен.
Здесь электрический смайлик трамвая
Анекдотичен.
Тонем в истории улочек узких –
Даты и прочерк.
Толпы туристов. Но, кажется, русских
Больше, чем прочих.
 
Влтава гоняет усталые волны
Между мостами.
Буквы на вывеске бара не полны,
Стерлись местами.
Наши? – подсели за столик, спросили
Парни из Тынды.
Что ж, признаваться, что ты из России
Стало не стыдно.
 
Нас узнают не по вычурным платьям,
Не по каратам,
А по тому, как беспечно мы платим
Ихнему брату,
И по тому, как душевно гуляем,
Вольно глаголим,
Гоголем ходим, где раньше буянил
Глиняный Голем.
 
Темное пиво, гуляя по замку,
Мы ли не пили?
И восхищались, как держат осанку
Древние шпили...
На гобеленах в покоях монарших
Пражские ночи.
Толпы туристов. И, все-таки, наших
Больше, чем прочих.


Апокалипсис

На седьмом ли, на пятом небе ли,
Не о стол кулаком, а по столу,
Не жалея казенной мебели,
Что-то Бог объяснял апостолу.
Горячился, теряя выдержку,
Не стесняя себя цензурою,
А апостол стоял навытяжку,
И покорно потел тонзурою.
 
Он за нас отдувался, каинов,
Не ища в этом левой выгоды.
А Господь, сняв с него окалину,
На крутые пошел оргвыводы.
И от грешной Тверской до Сокола
Птичий гомон стих в палисадниках,
Над лукавой Москвой зацокало,
И явились четыре всадника.
 
В это время, приняв по разу, мы
Упражнялись с дружком в иронии,
А пока расслабляли разумы,
Апокалипсис проворонили.
Всё понять не могли – живые ли?
Даже спорили с кем-то в «Опеле»:
То ли черти нам душу выели,
То ли мы ее просто пропили.
 
А вокруг — не ползком, так волоком –
Не одна беда, сразу ворохом.
Но язык прикусил Царь-колокол,
И в Царь-пушке ни грамма пороха...
Только мне ли бояться адского?
Кочегарил пять лет в Капотне я
И в общаге жил на Вернадского –
Тоже, та еще преисподняя!
 
Тьма сгущается над подъездами,
Буква нашей судьбы – «и-краткая».
Не пугал бы ты, Отче, безднами,
И без этого жизнь не сладкая.
Может быть, и не так я верую,
Без креста хожу под одеждою,
Но назвал одну дочку Верою,
А другую зову Надеждою.


Валдай

У берез косы русы,
Ноги белые босы,
Васильковые бусы
На высоких покосах,
Где заря-ворожея
Капли талого воска
Обронила в траншеи
Муравьиного войска.
 
Я тебя обнимаю
Под валдайской рябиной,
Перед небом и маем
Нарекая любимой.
И звенящие травы,
Словно волны напева,
Поднимаются справа,
Расстилаются слева.
 
Срубы древних церквушек,
Крест, парящий над чащей...
Родниковые души
Здесь встречаются чаще.
И ржаные дороги
Преисполнены сути
Словно вещие строки,
Или линии судеб.


***

Ах, тучка кучевая,
Цыганская родня...
Ей участь кочевая
Не омрачает дня.
Плывет над бездорожьем,
Не ведая беды,
Дымком из трубки Божьей,
Клочком из бороды.
 
А мне легли дорожки
Сквозь топи и леса,
Где клюквы да морошки
Кровавая роса.
Тяну свою телегу,
Ломая колею,
К далекому ночлегу,
Желанному жилью.
 
В сиянии лучинном
Спит старый домовой,
Тулупчиком овчинным
Укрывшись с головой,
И зреют щи на печке,
И около огня
Уютное местечко
Осталось для меня.


***

Разгулялась околесица
По заснеженным лугам.
Снова выросли у месяца
Серебристые рога.
 
Видит сны исконно русская
Деревушка в пять дворов.
Улочка виляет узкая
Даже для худых коров.
 
Шаг шагни – уже околица.
В копнах рыжая трава,
От мороза сами колятся
Пни-колоды на дрова.
 
Собачонка на завалинке,
В хвост уткнувшись головой,
Крепко спит в дырявом валенке,
Как уставший часовой…


Дождь

Над полынной бирюзой,
Над деревнею,
Чистой божьею слезой,
Песней древнею,
С черных крыш смывая ложь,
Тьму окольную,
Возрождая в душах дрожь
Колокольную,
Босиком издалека
В белом рубище,
Согревая облака
Сердцем любящим,
Прозревая мир рукой,
Звонким посохом,
Дождь слепой шел над рекой,
Аки посуху.


Пусть

Рентгеном звезд просвеченный насквозь,
Душой из края в край как на ладони,
Не мудрствуя, надеясь на «авось»,
Молясь своей единственной мадонне,
Я не хочу меняться, и менять
Усталого коня у переправы,
Тревоги, непутевого меня –
На крепкий сон неисправимо правых...
 
Пока в крови гудят колокола,
И небо осыпается стихами,
Пока запотевают зеркала
От моего неверного дыханья,
Почтовой тройкой, вдаль на ямщике
Через заставы, тернии и даты
Горячею слезинкой по щеке
Пусть жизнь упрямо катится куда-то.


Пароходик на Сарапул

От Елабуги отходит пароходик на Сарапул –
У него гудок с одышкой и покрышки на боку...
Где-то здесь еще мальчишкой я "сердечко" нацарапал,
А теперь под слоем краски обнаружить не могу.
Мой ровесник тихоходный, старомодные обводы...
Сколько братьев помоложе затерялись на мели!
Им не говорили, что ли, что напрасные свободы
Никого при здешней воле до добра не довели?
...Мог бы в Тихом океане раздвигать волну боками,
А плетешься на Сарапул, как какой-нибудь трамвай...
Только, разве это плохо, что родившийся на Каме
И умрет потом на Каме? Так что, не переживай!
Оглянись на темный берег – видишь женщину с цветами?
Всякий раз она встречает твой нечаянный проход.
Может ты и не прославлен как Аврора и Титаник,
Но ведь тоже для кого-то – "Главный В Жизни Пароход".


Часы

Все по часам – и плачешь, и пророчишь...
Но, временем отмеченный с пеленок,
Чураешься и ролексов, и прочих
Сосредоточий хитрых шестеренок.
Они не лечат – бьют и изнуряют.
И точностью, как бесом, одержимы,
Хотя, не время жизни измеряют,
А только степень сжатия пружины.
И ты не споришь с ними, ты боишься –
И без того отпущенное скудно!
Торопишься, витийствуешь и длишься,
Изрубленный судьбою посекундно.
Спешишь сорить словами-семенами –
Наивный, близорукий, узкоплечий,
Пока часы иными временами
И вовсе не лишили дара речи.


Хасан

 Чтобы коснуться московских высоток,
Солнце восходит сперва из-за сопок,
Каждому дню предварив, как эпиграф,
Край, где пока еще водятся тигры.


***

 Скорлупа водяного ореха, желтоглазый цветок горчака,
Оторочка оленьего меха и от старой гранаты чека...
Это лето на краешке света, где восход и бедов, и медов,
Нанизало свои амулеты на цепочку звериных следов.
 
Там от звуков ночных и касаний темный пот выступает из пор –
Это эхо боев на Хасане между сопок живет до сих пор.
Это сойка печально и тонко голосит под луной молодой...
И упрямо скользит плоскодонка над живою и мертвой водой.
 
Я там был... И как будто бы не был, потому что с годами забыл,
Как гонял между лугом и небом табуны одичавших кобыл.
А припомню – и легче как будто, что в далеком моем далеке
Удегейский мальчишка, как Будда, держит розовый лотос в руке.
 
-----
Приморский край – пожалуй единственное место в России где растет дикий розовый лотос и водятся тигры (Лотос Комарова).


Баллада о троих

Когда страна еще ходила строем
И все читать умели между строк,
На пустыре сошлись впервые трое,
Деля по братски плавленый сырок.
Мы что-то возводили, водружали
И снова разрушали впопыхах,
А трое не спеша "соображали"
За гаражами в пыльных лопухах.
Несуетное это постоянство,
Пока другие расшибали лбы,
Преображало маленькое пьянство
Во что-то выше века и судьбы.
Менялась власть, продукты дорожали,
Казалось, все трещит на вираже!..
А эти трое – там, за гаражами –
Незыблемыми виделись уже.
Вот и сегодня, в шелковой пижаме,
В окошко глянет новый печенег,
А трое, как всегда, за гаражами
Несут свой караул, закоченев.
Пусть их имен не сохранят скрижали
И троица не свята, но, Бог весть,
Спокойно засыпайте горожане,
Пока те трое пьют за гаражами,
Хоть капля смысла в этом мире есть.


Малая Вишера

                                    Е.Д. 
 
У судьбы и свинчатка в перчатке, и челюсть квадратна,
И вокзал на подхвате, и касса в приделе фанерном,
И плацкартный билет – наудачу, туда и обратно,
И гудок тепловоза – короткий и бьющий по нервам…
И когда в третий раз прокричит за спиною загонщик,
Распугав привокзальных ворон и носильщиков сонных,
Ты почти добровольно войдешь в полутемный вагончик,
Уплывая сквозь маленький космос огней станционных.
И оплатишь постель, и, как все, выпьешь чаю с колбаской,
Только, как ни рядись, не стыкуются дебет и кредит,
И наметанный взгляд проводницы оценит с опаской:
Это что там за шушера в Малую Вишеру едет?
Что ей скажешь в ответ, если правда изрядно изношен?
Разучившись с годами кивать, соглашаться и гнуться,
Ты, как мудрый клинок, даже вынутый жизнью из ножен,
Больше прочих побед хочешь в ножны обратно вернуться…
И перрон подползет, словно «скорая помощь» к парадной…
И качнутся усталые буквы на вывеске гнутой...
Проводница прищурит глаза, объявляя злорадно:
Ваша Малая Вишера, поезд стоит три минуты…
И вздохнув обреченно, ты бросишься в новое бегство,
Унося, как багаж, невесомость ненужной свободы,
И бумажный фонарик еще различимого детства,
Освещая дорогу, тебе подмигнет с небосвода.


Лихоборы

В Лихоборах, в Лихоборах
Тополиный пух как порох –
Искру высеки!
Но проходят дни негромко,
Словно здесь у жизни кромка
Или выселки.
И деревья за домами –
Будто долго их ломали
Или комкали...
И старухи из оконцев
Сверлят взглядом незнакомцев
С незнакомками...
Всё под боком или рядом,
Под надзором и приглядом –
Во спасение!
Лишь качнется где-то ветка,
А уже несет разведка
Донесение.
Знает каждый в Лихоборах
С кем гуляет дядя Борух,
Нос горбинкою.
Он у фельдшера ночует,
А она его врачует
Аскорбинкою.
Он приходит пьяный в стельку,
А она его в постельку –
Пух да перышки.
Все перины и подушки
Её сирой комнатушки
Лишь для Борушки!
Столько боли на подоле...
Не скупа ты, бабья доля,
Непогожая!
Опустила руки грузно
И глядит с иконки грустно
Матерь Божия.


Наперсник

Над Москвою, поверх воспаленных голов,
С колокольных высот, из медвежьих углов,
Ветерок задувает – ершист и горчащ
От болот новгородских и муромских чащ.
Это там еще теплится русская печь
И звучит первородная вещая речь,
И кремлевскую челядь не ставя ни в грош,
Прорастает под снегом озимая рожь…
И святой аналой пахнет свежей смолой,
И лежит в колыбели наперсник малой –
Его лепет пока еще необъясним,
Но Отцовские чаянья связаны с ним.
И восходит звезда над дорожным сукном,
И деревья стоят как волхвы за окном,
И звенит на морозе дверная скоба,
Будто новый отсчет начинает судьба…


Придет пора

Придет пора корзину взять и нож,
И прекратив порожние турусы,
Обрезав лямки повседневных нош,
Купить один билет до Старой Рузы,
Добраться до окраины и там
По улочке расхристанной и сонной
На радость всем собакам и котам
Пройтись еще внушительной персоной,
Явить собой столичный форс и класс,
Остановиться как бы ненароком
И вспышки любопытных женских глаз
Небрежною спиной поймать из окон...
И далее, зайдя в прозрачный лес,
Где обитают белые и грузди,
Почувствовать, как новый интерес
Разбавил краски безысходной грусти...
И закурив, глядеть из-под руки,
Устало примостившись на откосе,
Как темное течение реки
Куда-то листья желтые уносит.


Старая незнакомка

                        Дыша духами и туманами... 
                                              А.Блок 
 
По скользкой улочке Никольской,
По узкой улочке Миусской
В разноголосице московской –
Едва наполовину русской,
Ни с кем из встречных – поперечных
Встречаться взглядом не желая,
Вдоль рюмочных и чебуречных
Плывет гранд-дама пожилая.
 
Ни грамма грима, ни каприза,
Ни чопорного политеса,
Хотя и бывшая актриса,
Хотя еще и поэтесса,
Среди земных столпотворений,
Среди недужного и злого,
В чаду чужих стихотворений
Свое выхаживает слово.
 
В нелепой шляпке из гипюра
(Или другого материала?)
Она как ветхая купюра
Достоинства не потеряла.
В нелегкий век и час несладкий
Ее спасает книжный тоник,
Где наши судьбы лишь закладки,
Небрежно вставленные в томик.


Испытание

Растопило солнце снега под арками.
Каблучки тревожат асфальт щекоткою.
И весна ответно сорит подарками –
Одному по жмене, другим щепоткою.
Но застройщик новых кварталов Сетуни
И жиличка старой хибары в Болшево
На Господни милости равно сетуют,
Потому что каждый достоин большего,
Потому что всем нам, порою, кажется,
Что его соседу налили с горкою,
Потому что кто же из нас откажется
Лишний раз откушать блинов с икоркою?..
 
А Москва гремит и сверкает клеммами,
Растирает будни своими поршнями.
И проблемы сыплются за проблемами –
Одному щепотью, другим пригоршнями.
Но все легче верится в дни весенние,
Что не бросит Боженька без питания
И твое великое невезение –
Лишь Его апрельское испытание,
Вот оно пройдет и воздастся с этого
От щедрот и мудрости плана Божьего…
Не пройдет – и вовсе наивно сетовать,
Потому что каждый достоин большего.


Забываем

День вчерашний забываем в простодушии своем,
Словно брата убиваем или друга предаем.
Что там явор кособокий, что усталая звезда,
На беспамятстве и боги умирают иногда.
 
Под больничною березкой ходят белки и клесты,
А за моргом – ров с известкой, безымянные кресты.
Там уже и Хорс, и Велес, и Купала, и Троян…
Только вереск, вереск, вереск нарастает по краям.
 
Прячет память под бурьяном перепуганный народ,
А беспамятная яма только шире щерит рот:
И юнца сглотнет, и старца... Отсчитай веков до ста,
Рядом с Хорсом, может статься, прикопают и Христа.
 
Все забыто, все забыто, все прошло, как ни крути,
Только лунный след копыта возле млечного пути,
Только Волга над Мологой, кружит черною волной,
Только небо с поволокой, будто в ночь перед войной…


Бродскому

Не красками плакатными был город детства выкрашен,
А язвами блокадными до сердцевины выкрошен,
Ростральными колоннами, расстрелянною радугой
Качался над Коломною, над Стрельною и Ладогой...
 
И кто придет на выручку, когда готовит Родина
Одним под сердцем дырочку для пули и для ордена,
Другим лесные просеки, тюремные свидания,
А рыжему Иосику – особое задание...
 
Лефортовские фортели и камеры бутырские
Не одному испортили здоровье богатырское.
Но жизнь, скользя по тросику, накручивая часики,
Готовила Иосику одну дорогу – в классики.
 
Напрасно метил в неучи и прятался в незнание,
Как будто эти мелочи спасли бы от изгнания!
И век смотрел на олуха с открытой укоризною:
Куда тебе геологом с твоею-то харизмою?..
 
Проем окошка узкого, чаёк из мать-и-мачехи...
Откуда столько русского в еврейском этом мальчике?
Великого, дурацкого, духовного и плотского...
Откуда столько братского? Откуда столько Бродского?


Распутица

                          Май – месяц тельцов 
 
В майском небе топчется знак Тельца,
Млечный путь копытцами оцарапав,
А земной дорогою от Ельца
Ни в Москву не выбраться, ни в Саратов...
Черноземы, с глинами на паях,
Не хотят и мелочью поступиться –
И стоят растерянно на полях
Трактора, увязшие по ступицы.
Развезло кисельные берега,
Но их мягкий норов куда полезней
Босякам уездного городка,
Чем асфальто-каменные болезни.
Как же сладок дух луговой пыльцы!
И вода прозрачна, и крест тяжел там,
И беспечно маленькие тельцы
Под крестом пасутся в цветочно-желтом...
И тебе дан шанс – в небеса лицом –
Не спеша, в подробностях, помолиться,
Ведь, когда распутица, под Ельцом
Бог куда доступнее, чем столица.


* * *

                       М.Цветаевой 
 
Когда в елабужской глуши,
В ее безмолвии обидном,
На тонком пульсе нитевидном
Повисла пуговка души,
Лишь сучий вой по пустырям
Перемежался плачем птичьим…
А мир кичился безразличьем
И был воинственно упрям…
Господь, ладонью по ночам
Вслепую проводил по лицам
И не спускал самоубийцам
То, что прощал их палачам…
Зачтет ли он свечу в горсти,
Молитву с каплей стеарина?
Мой Бог, ее зовут Марина,
Прости, бессмертную, прости.


Часовой

Девчонка в туфлях-лодочках
Плывет по мостовой –
Постреливает глазками,
Улыбкою маня.
А часовой на площади
Мишенью ростовой
Застыл в шинели тоненькой
У Вечного огня.
Над ним планеты кружатся
И ходят облака,
А он стоит навытяжку,
Не шевельнув рукой…
И даже башня Спасская,
Взирая свысока,
Слегка ему завидует:
«Молоденький какой!»
Под музыку бравурную
И плач колоколов
Одни спешат на митинги,
Другие в божий храм,
А он глазами ясными
Глядит поверх голов,
Как будто что-то видит там,
Невидимое нам.