Взгляд на осень из окна квартиры

Осень красит желтой охрой старый дворик –
Осень любит сумасшедшую палитру.
Задремал на куче листьев пьяный дворник,
Подложив под щеку верную «поллитру».
 
Я гляжу на желтый мир через окошко –
Там кружится голубь над помойным баком,
А на голубя ведет охоту кошка,
А за кошкою гоняется собака...
 
Все логично в этой будничной картине,
Все трагично в этом жизненном сюжете,
И алеют грозди ягод на рябине,
Словно капли свежей крови на манжете...
 
За стеною громыхает фортепьяно –
Юный Моцарт рьяно путается в гамме.
А мне чудится, что я валяюсь пьяный,
И меня шпана со смехом бьет ногами...
 
Что-то страшное на свете происходит –
Это рвется нить последней паутины,
Это старый пес дорогу переходит,
Не надеясь, что дойдет до середины...


Октябрьская эволюция

                     Заката раны ножевые 
                     кровоточат в пяти местах. 
                                     С. Бюрюков 
 
Дымится кровью и железом
Заката рана ножевая –
Еще один ломоть отрезан
От солнечного каравая.
Отрезан и почти доеден
Земным народом многоротым,
И мир вот-вот уже доедет
До пустоты за поворотом.
 
Массовке, занятой в параде,
Воздав под журавлиный лепет,
По желтой липовой награде
Под сердце осень щедро влепит,
Одарит царственно и канет,
И снова щенною волчицей
Тоска с обвисшими сосками
За нами будет волочиться.
 
И снова дробь свинцовых ливней
Катая пальцами под кожей,
Мы удивляемся наивно,
Как эти осени похожи!
Лишь сорок раз их повторив, мы
На сорок первом повтореньи
Вдруг понимаем – это рифмы!
В бо-жест-вен-ном стихотвореньи...


Покров

А у дворника вся осень невпопад,
Что ни день, то маята и канитель,
Не успеешь урезонить листопад –
Налетает беспардонная метель.
И мети за этой стервой, не мети,
Тротуары, уходящие под лед,
Превращаются в неверные пути
Со слепыми фонарями на отлет.
 
Увязался за трамваем старый пес,
Раздувая лаем тощие бока,
То ли бес его по городу понес,
То ли хочет доказать, что жив пока.
И прохожие, задрав воротники,
Занесенные «по самое нельзя»,
Как шутихи запускают матерки,
В темноту заиндевелую скользя.
 
Но микстурою от хворой кутерьмы,
Знай надежду подливай себе, да пей.
Если глупо зарекаться от сумы –
Зарекаться от зимы еще глупей!
Хрипота от незалеченных ангин,
Пустота ветрами вылущенных фраз…
Все пройдет. А не пройдет – перемоги.
Пресвятая Дева молится за нас!


Инфернальные дворники

Всю ночь на город суеверный,
На суетливую столицу
Исподтишка сочилась скверна,
Скользила по усталым лицам
Осенней желтизной угрюмой,
Холодной слизью атмосферной.
Как пароход с пробитым трюмом
Мир погружался в мрак инферно…
Я сам поверил в этот морок.
Душа скорбела об утрате,
Когда хмельная тьма каморок
Явила дворницкие рати.
Дыша бессмертным перегаром,
С традиционной неохотой
Они пошли по тротуарам,
Сметая скверну в печь восхода.
И словно рыцарские латы
Сияли старенькие боты,
При символических зарплатах
За инфернальную работу...


Ночной сеанс

Кто там над нами укутан мехами –
Сам режиссер или киномеханик
Крутит над городом лунный проектор
И до утра смотрит фильмы «про это»?
 
Темные окна с морозным рисунком.
Небо бездонно, как женская сумка,
Кружит и вьюжит январскою манной
Над Якиманкой и Старой Басманной.
 
Дым сигареты горчит и слоится.
Истосковалась по свету столица.
Тонет под снегом кварталов эскадра
И постепенно уходит из кадра.
 
Белая смута и черное пьянство
Гнут фонарей столбовое дворянство,
И у виска этой варварской ночи
Бьется тревожный трамвайный звоночек.


Снежный романс

Стежка дорожная, снежная, санная
Вдаль убегает, звеня,
Где моя милая, нежная самая,
Ждет не дождется меня.
В маленьком домике с желтою лампою
Дверь приоткрыта в сенцах,
Старые ели тяжелыми лапами
Снег обметают с крыльца.
Печка натоплена, скатерть расстелена,
В чарку налито вино...
Что ж ты, любимая, смотришь растерянно
В белую тьму за окно?
 
Ночью недужною, вьюжною, волчьею
Над безымянной рекой,
Смерть я не раз уже видел воочию,
Даже касался рукой.
Но не печалься об этом, красавица,
Стихнет метель за стеной!
Пусть ее беды тебя не касаются,
Дом обходя стороной.
Я не такой уж больной и беспомощный,
Вырвусь из цепкого льда
И объявлюсь на пороге до полночи…
Или уже никогда.


Чистые пруды, трамвай №3

Путь-дорожка казенная, январем занесенная,
Допотопный трамвай колесит у Покровских ворот.
И со мною в вагончике покупает талончики –
Кто от Сима, но чаще от Хама – столичный народ.
 
На окошке протаяны иероглифы тайные,
Кто сумеет прочесть их – навек прослывет мудрецом.
Я простужен, и кажется, что ледовая кашица
Пробивая стекло, холодком обжигает лицо.
 
Мимо кухонь и спаленок, мимо бункера Сталина,
Закоулков истории, на перепутьи ветров,
По бульвару, как по миру, мой трамвай с третьим номером
Ищет к храму дорогу и вновь попадает к метро.
 
Там старушки на паперти – словно крошки на скатерти,
Их смахнуть со стола для зимы не составит труда.
Дай им, Боже, везения вновь увидеть весеннее
Воскресение ивовых листьев на Чистых прудах.
 
* До 1935 года на Чистых прудах располагалась церковь святых Фрола и Лавра. Храм снесли при строительстве станции метро «Чистые пруды» (ранее «Кировская»).
А неподалеку от метро в доме N37 (бывшей усадьбе фабриканта И. Докучаева) в годы Великой Отечественной войны размещалась ставка верховного главнокомандующего. В связи с этим под зданием было вырыто бомбоубежище, от которого пробили туннель к Кремлю, положив начало строительству знаменитого «Метро-2». Сегодня в этом здании Приемная Министерства обороны.


Ворон
 
Ночью на косогоре
Ветер пригнул рябину.
Бродит по миру горе,
Осень стреляет в спину.
Время карманным вором
Хочет обчистить память.
Над головою ворон
Кочетом горлопанит.
 
Тьма ли тому причиной?
Сердце ли оскудело?
Пахнут ли мертвечиной
Слово мое и дело?
Хором с собачьей сворой
Выть ли, не знаю, петь ли,
Если на небе ворон
Вяжет тугие петли…
 
С чем ты, дружок, в столицу?
С весточкой на хвосте ли?
Видишь, какая птица
Рядом со мной в постели?
Хватит, недобрый вестник,
Полно тебе кружиться!
Ворону в поднебесье
С ангелом не ужиться.


Слоник на комоде

Тихой сапою катится с неба звезда
И как слоник на пыльном комоде
Я неспешно шагаю не знамо куда,
Неказист, неуклюж, старомоден.
А на том берегу беспробудного сна,
Где не принято петь коростелям,
Уж и баньку помыли, и печь докрасна
Раскалили, и скатерти стелят…
Но смирительный ворот последних рубах
Не затянут на горле покорном,
И метели пока что скрипят на зубах
Восхитительно-снежным попкорном.
Расчехлить бы гитару да выпить «по сто»
Без натужных речей и прелюдий…
Пусть, как воблу, подвяленной мордой о стол
Жизнь нас бьет – значит, все-таки, любит!


Актриса

Мышиный запах запустения
Витает в старческой обители.
Молчат поникшие растения,
Как будто чем-то их обидели.
А их хозяйка – с кожей матовой,
Почти дворянского сословия
И у нее стихи Ахматовой,
И валидол у изголовия…
Жизнь – патефонная иголочка,
Скрипит давно немодной песнею.
Опять на ужин хлеба корочка –
А что купить на эту пенсию?
Но память о годах без отчества
И грезы о былых поклонниках
Лимонной долькой одиночества
Украсят постный «чай со слоником»…


Хабанера

Хмурый вяз узлом завязан сквозняками в парке старом,
Как нахохленные ноты воробьи на проводах,
А под ними на скамейке человек сидит с футляром,
Зажимая пальцем струны на невидимых ладах.
 
Опустевшая аллея незлопамятного года,
Милосердная погода, позабытая давно –
Здесь когда-то наши мамы танцевали до восхода,
И смотрели наши папы черно-белое кино.
 
Над эстрадою фанерной громыхала хабанера,
Медной музыкой качало фонари над головой,
И по небу проплывала желтоглазая Венера,
Словно тоже танцевала под оркестрик духовой...
 
Кружит памяти иголка по пластинке тротуара,
Пляшут призрачные тени в близоруком свете фар...
Музыкант достанет скрипку из потертого футляра,
И она негромко вскрикнет, узнавая старый парк.


Ячменное зернышко

Непонятную силу таят ковыли...
Притяженье каких половецких корней
Вырывает меня из арбатских камней
Постоять на открытой ладони земли?
 
И таращится полночь вороньим зрачком,
Наблюдая, как я – без царя в голове,
Босиком, по колено в вихрастой траве,
До зари с деревенским хожу дурачком.
 
И палю самосад, и хлещу самогон,
И стихи в беспредельное небо ору,
А с утра от стыда и похмелья помру,
Упакованный в душный плацкартный вагон.
 
И огня не попросит уже табачок,
И засохнет в кармане зерно ячменя...
Дурачок, дурачок, ты счастливей меня.
И умнее меня... Но об этом молчок!


Водоноша

Захлебнувшись от восторга,
Рукоплещет водосток.
Прогулявшись у Мосторга,
Дождь уходит на восток –
По шоссе Энтузиастов
Ясноглазый, заревой,
Выступая голенасто
С непокрытой головой.
 
Не январская пороша
Леденящею бедой,
А июльский водоноша
Освящает мир водой.
Значит, будет всякой птице
И напиться в роднике,
И от глаз чужих укрыться
В тальниковом тайнике.
 
Все бы ладно, да кукушка
Приутихла за рекой.
Ты б накинула, подружка,
От щедрот годок-другой.
Ну, а если, жизнь итожа,
Отстранишь меня от дел,
Разреши хоть водоношей
Посещать земной придел.


Хромая судьба

На северном склоне июня поник бересклет…
Вранье, что повинную голову меч не сечет!
Судьба пригибает мужчину бальзаковских лет
Под камень лежачий, куда и вода не течет.
Судьба пригибает, а он ей не верит, чудак –
Транжиря минуты, как самый отъявленный мот,
Он старую мебель сегодня занес на чердак,
И краски веселой купил, и затеял ремонт.
 
Стихами исписаны стены, а плюшевый плед
Шампанским залит и любовными играми смят.
Судьба пригибает мужчину бальзаковских лет,
А он и не знает, что жизнью с довольствия снят,
Смеется, склонять не желая дурацкого лба,
Бурлит сумасбродным течением вешней реки...
И следом едва поспевает хромая судьба.
И злится. И длится самой же себе вопреки.


Зеркальный вальс

Лежит усталость на плечах.
Горит вечерняя свеча.
И как живые
К нам отражения скользят…
Не верьте зеркалам, друзья!
Они кривые.
В них ни на грош голубизны,
Зато хватает кривизны
И раздраженья.
Они всего лишь зеркала,
Но сколько яда, сколько зла
В их отраженьях.
Стекло коробится волной,
Своей фальшивой глубиной
Мир искажая,
Ваш лучший день, ваш звездный час
В узор морщинок возле глаз
Преображая.
Отравит душу ртутный блеск,
Подменит истину гротеск
Неумолимо.
Друзья, не верьте зеркалам,
Смотритесь лучше по утрам
В глаза любимых.


Метаморфозы Эшера

Над Нидерландами мартовский дождик.
Крик телефона назойлив до дрожи:
Просит заказчик, чтоб модный художник
Изобразил что-нибудь «подороже»...
 
В гулком пространстве безлюдного дома
Громкая слава – досадное бремя.
Пыльную кому нетопленых комнат
Не обратить в драгоценное время.
 
Смотрит в окно с непонятным укором
День, подслащенный уколом глюкозы.
Не торопите художника – скоро
Он завершит свои метаморфозы.
 
Сердцу уже не до смеха прелестниц –
Старость сжигает усталое тело…
И карандашные контуры лестниц
Душу уводят в иные пределы.


Сталкер

Вода не кипит. Не греет очаг.
Сверчок под диваном скрипит по ночам.
На кухне из крана о грязное блюдце
В отчаяньи капли размеренно бьются.
На горло, неслышно зайдя от окна,
Холодные пальцы кладет тишина...
 
Пора! И отброшена сонная одурь.
Пора! И как в омут, не ведая брода,
Срываются искрами мысли с пера
И гаснут, разбившись о ржавую воду.
 
В бетонных высотах, кирпичных высотах,
Деленных на прочные личные соты,
Живут невидимки – не плотью, а сутью –
Бесстрастные льдинки, пристрастные судьи.
Смирись перед ними, и потные руки
Тебя приласкают, возьмут на поруки.
 
Но ты, своей болью линуя листы,
Но ты, забывая о собственном благе,
Старатель мечты и растратчик бумаги
На город в гордыне глядишь с высоты.
 
Раскинулась улиц ночных паутина.
Фонарная плесень, рекламная тина…
Но где-то за гранью витрин и газонов
Бескрайней страной расстилается Зона.
В нее из пожизненных мест заключенья
Вершишь свой побег. Но относит теченье
 
Туда, где стальными ключами звеня,
Весталки замки поврезали в засовы,
Где Сталкер усталый сидит у огня,
Который на старом холсте нарисован.
 
Вода не кипит. И не греет очаг…


Одиночество

Одинокий дед Кирилл
В клетке из бетона
Поздним вечером курил
Трубку телефона.
Дым бежал по проводам,
Мерил жизнь шагами,
По пути встречаясь там
С длинными гудками.
 
Он хватал их за грудки,
Требуя ответа.
Долговязые гудки
Отвечали: «Нету...
Нету дома никого,
Ни души, ни тела»...
Кроме деда самого
Всех судьба отпела.
 
Не отпетый старичок
Зажигает свечи,
Курит горький табачок,
Ожидая встречи.
Не зовите его в храм
Господу молиться,
Лучше дайте двести грамм
Утром похмелиться.


Под луною ледяною

Не тоскою городскою,
Не Тверскою воровскою –
Тишиною и покоем
Дышит небо над Окою.
Подмигнул далекий бакен.
Слышен сонный лай собаки.
Эхо между берегами
Разбегается кругами.
 
У реки сегодня течка.
Вот заветное местечко,
Где она волною чалой
Прижимается к причалу,
Подойдя волной седою,
Нежит берег с лебедою,
А волною вороною
Обегает стороною.
 
Я, наверно, очень скоро
Позабуду шумный город,
Навсегда закрою двери
И, покинув дымный берег,
Через омуты и травы
Уплыву на берег правый
Неземною тишиною
Под луною ледяною…


Сретение

Гулкий морок Тверской-Ямской,
Керосиновый едкий чад,
Над лежащею ниц Москвой
Надлежащие тучи мчат,
Стелют снег полотном тугим
На дрожащий струною сквер…
Не дается сегодня гимн
Дирижеру небесных сфер.
 
Злая скрипка хрипит враздрай,
Словно в пальцах ученика.
Все равно, ты его поздравь,
Нынче Сретенье, как-никак.
И весну из-за гор везет
Волчья сыть, травяной мешок.
И тишком изнутри грызет
Забродивший уже стишок.
 
Нам давала судьба карт-бланш,
Но забыла сказать совсем,
Что поэзия — это блажь,
Ядовитая, как абсент.
Не игрались бы мы в слова,
Не стремились бы в бунтари,
Не взрослели б за год – на два,
Не старели б за два – на три...


О природе вещей

Миллиардами лет всем стрельцам вопреки,
Ходит тучный телец возле млечной реки –
Между звездных болот на вселенских лугах
Он у Бога с руки наедает бока.
 
А у нас на земле ты родился едва,
Как уже поседела твоя голова,
И с вопросом никак не сойдется ответ,
Для чего нас из мрака призвали на свет?
 
Для чего было звездами тьму засевать,
Если нам не придется на них побывать?
Если смерть в этом мире в порядке вещей,
Для чего же тогда мы живем вообще?..
 
То ли чашею смысла обнес нас Господь,
То ли смысла и было всего на щепоть,
И мы правы, когда за любовь во плоти
По заоблачным ценам готовы платить?
 
Или просто природа вещей такова,
Что Всевышний, даруя влюбленным слова,
Их устами пытается песню сложить,
Ту, которая сможет его пережить.


* * *

Расплывчатое облако стола
Пересекает лунная дорожка.
По ней под парусами мчится ложка
Туда, где шкафа высится скала.
И скатерти не глаженной прибой
Ревет и бьется о маяк-подсвечник.
И отразил узоры звезд нездешних
Помятым боком чайник голубой.
Как жаль, что у стола нет берегов –
Их заменяют призрачные тени.
В углу у шкафа притаился веник,
Подстерегая шорохи шагов.
Неверным светом на сухие губы
Ложится привкус нераскрытой тайны,
И ночь трубит в серебряные трубы,
И кажется, что утро не настанет…


Глоток вина из бутылки Клейна

                        Жизнь не так сложна, как нам кажется,
                        она – намного сложнее. 
 
Мир – не подмостки театра, зачем упрощать?
У многомерности жизни и ценность другая.
В сцене, где время твое от тебя убегает,
Жизнь – и монета, и дырка в кармане плаща…
Истина равно сокрыта в вине и огне,
Разница лишь в ощущении благоговейном –
Кто-то вкушает келейно «бутылочку Клейна»,
Кто-то стаканом портвейна доволен вполне.
Правду ли я говорю, утверждая, что лгу?
Глупый ответит, а умный подумает: «Боже!
Это тот камень, который ты сдвинуть не можешь!
Так и умрешь в заколдованном этом кругу!»
Тени других измерений – как вещие сны.
Мысль не случайно сутулится знаком вопроса:
Что зарождается в маленьком зернышке проса –
Следствие или причина вселенской весны?
Глядя любимой в глаза, не считаешь ресниц –
У бесконечности каждая часть бесконечность.
В старой бутылке на донышке плещется вечность,
Не упрощая свой мир до трехмерных границ.


Время одноразовых стаканчиков

Нас отучили строить на века...
Играет легкомысленный канканчик.
Дешевый одноразовый стаканчик
Безбожно портит вкус у коньяка.
Соотнося величие с мошной,
Мы сами одноразовы по сути –
Пируя на пластмассовой посуде,
О вечном рассуждать уже смешно.
Подружка на ночь. Туфли на сезон.
Коротких дружб заплечный груз не тяжек.
И горизонты тряпками растяжек
От взоров прячет город-фармазон.
И бьют часы, и стрелками секут
Не для того, чтоб о душе напомнить,
А фаршем человеческим наполнить
Бездонное зияние секунд.


C высоты своего этажа

Не греми рукомойником, Понтий, не надо понтов –
Все и так догадались, что ты ничего не решаешь.
Ты и светлое имя жуешь, как морского ежа ешь,
Потому что всецело поверить в него не готов.
 
Не сердись, прокуратор, но что есть земные силки?
Неужели ты веришь в их силу? Эх ты, сочинитель…
Не тобой были в небе увязаны тысячи нитей –
Не во власти твоей, игемон, и рубить узелки.
 
Ни светила с тобой не сверяют свой ход, ни часы.
Что короны земные? Ничто, если всякое просо
Тянет к свету ладони свои без монаршего спроса,
И царем над царями возносится плотничий сын…
 
Но, к чему это я? С высоты своего этажа,
Сквозь окно, что забито гвоздями и неотворимо,
Я смотрю на осенние профили Третьего Рима,
На зонты и авоськи сутулых его горожан.
 
Слева рынок, а справа Вараввы табачный лоток –
Несмотря на века, хорошо сохранился разбойник!
У меня за стеной (или в небе?) гремит рукомойник,
И вода убегает, как время, в заиленный сток…


Невозвращенцы

Изгнали Еву не из рая ли?
Но торжеством людского семени
Ее сыны теперь в Израиле,
И в Португалии, и в Йемене...
Живем на Истре и под Ошвою,
Гудим «саабами» и «маздами»...
Мы вездесущею подошвою
Уже и лунный диск изгваздали!
Что нами движет – унижение?
Пружина горького изгнания?
Или потребность к размножению,
Сравнимая лишь с тягой к знанию?
Лишь старики скрипят коленями,
Моля в поклонах о прощении.
И с каждым новым поколением
Бледнеет шанс на возвращение.


Скандинавское

Если душа захочет попасть впросак,
Можешь старинной книги открыть засов –
Пусть уведет язык скандинавских саг
В царство единорогов и белых сов.
 
В диком краю без разницы, чей ты сын,
Если добудешь право на кров и хлеб.
Крови медвежьей выпьешь и будешь сыт.
Крови людской насмотришься, станешь слеп.
 
Хочешь, молись отчаянным небесам,
Хочешь, гнилую поросль руби мечом.
Дан тебе посох – веру отыщешь сам.
А не сумеешь – боги тут ни при чем.
 
Крепкая брага. Весел шестнадцать пар.
Ждет храбрецов Вальхалла, а трусов – нет.
Если норманн ведет боевой драккар,
Даже собаки боятся залаять вслед.
 
Яростный мир загадочен и красив,
Как хоровод валькирий в ночном лесу.
Ворон сидит на дереве Иггдрассиль.
Судьбы людей качаются на весу.


Море камни не считает

Где берет свое начало
Притяжение Земли,
От надежного причала
Отрывая корабли?
Берега как свечи тают,
Злой волне подставив бок…
Море камни не считает.
Выше моря только Бог.
 
Капитаны нервно курят,
Светит красная луна,
Корабли бегут от бури,
Под собой не чуя дна.
За кормою ветер злится,
Безысходность души жжет…
Море бури не боится.
Море сил не бережет.
 
О невыживших не плачьте,
Не пристало плакать нам.
Ломкий крест сосновой мачты
Проплывает по волнам.
В небе чайки причитают –
Душ погибших маята…
Море слезы не считает.
Морю солоно и так.


Русские реки Убля и Вобля

С какого вопля, судите сами,
Пошло название речки Вобля?
Да и земля хороша в Рязани
(Воткнешь оглоблю – цветет оглобля!)
А потрясенье берез осенних!
А небо... Братцы, какое небо!
Не зря здесь жил хулиган Есенин.
А я, признаться, почти что не был –
Так... пару раз проезжал на «скором»,
Глядел в окошко, трясясь в плацкартном…
Зато под Старым гулял Осколом
На речке Убля (смотри по картам).
И там простор без конца и края,
И как в Рязани до слез красиво,
А то, что жизнь далека от рая –
Зато в названьях земная сила!..
 
Читая «русский народ загублен»
В газетах Дублина и Гренобля,
Я вспоминаю про речку Убля
С рязанским кукишем речки Вобля.


* * *

На грани между «инь» и «ян» я,
Вкушая хмель деепричастий,
Ищу такие состоянья,
Когда не в состояньи счастье.
 
Читаю Чейза, все условно –
В кавычках мыслей коромысла.
Я щелкаю скорлупки слов, но
Не нахожу порою смысла.
 
Я образован, я не бездарь,
Я знаю, что предлог – не повод.
Но семантическая бездна
Меня ломает как слепого.
 
Иной язык, иные сказки,
Где виски цедят без закуски,
А я совсем другой закваски,
Ведь я молчу – и то по-русски.
 
Катулл хорош, но Пушкин ближе.
Пусть мчится римская трирема,
Пусть мертвым языком оближет
Волчица Ромула и Рема.
 
Русь тоже словом даровита,
Хотя и грелась не мохером.
На «пи» чужого алфавита
Мы отвечали русским «хером».
 
И в пустоте местоименья
Божественный рождался лучик:
«Я помню чудное мгновенье»…
Ну, кто сказать сумел бы лучше?


Ночной танец

Оркеструя этюды Листа
Свистом ветра и хрустом наста,
Ночь, как Линда Эвангелиста,
Вызывающе голенаста* –
Вероломно меняя облик,
В звездном шарфике от Армани
То куражится в пасодобле,
То вальсирует над домами.
 
У красавицы взгляд тягучий,
Ритмы румбы и страсти самбы,
Нацепив пиджачок от Гуччи,
Я с такой станцевал и сам бы.
Но не держит небесный битум,
И от этого, право слово,
Ощущаю себя разбитым
Бонапартом под Ватерлоо.
 
Утром спросят друзья: «Ты с кем был?
Кожа мятая, цвет землистый…»
Что отвечу? С Наоми Кэмпбелл?
Или с Линдой Эвангелистой?
Долговяза, высокомерна...
Мне такая не пара? Бросьте!
Через месяц-другой, примерно,
Нас весна уравняет в росте.
 
*22 декабря в «день зимнего солнцестояния» на землю приходит самая длинная ночь в году.


Электротехнический романс

                        Посвящается И.Ц. 
 
В стиральную машину влюбился пылесос.
Он пел ей серенады и целовал взасос,
Он весь пылал от страсти, желаний не тая,
И что-то в нем гудело от на-пряже-ния.
 
Приятны с пылесосом прогулки под луной,
Но нужен для стиральной машины муж иной.
Стиральная машина не девочка уже –
И финский холодильник ей больше по душе.
 
Он белый словно айсберг, солидный как рояль,
С ним ничего не страшно и ничего не жаль.
Что толку в пылесосе – он страстный, но босой,
А холодильник полон копченой колбасой.
 
Как трудно сделать выбор и разрешить вопрос:
Солидный холодильник, иль страстный пылесос?
А тут еще и третий – от восхищенья нем,
Так гладит, что не сладить с сердце-бие-нием.
 
Нет в мире совершенства. Давайте о другом –
Стиральная машина сбежала с утюгом.
Но по ночам ей снится и пылесос босой,
И финский холодильник с копченой колбасой.


Буддистско-оптимистическое

По нашей ли Тверской, по ихнему ль Монмартру,
Вперед или назад, куда бы ты ни шел –
Прими на посошок и повторяй как мантру:
«Все Будде хорошо! Все Будде хорошо!»
 
Какая б лабуда ни лезла из-под спуда,
Какая б ерунда ни падала в горшок,
Ты при любых делах спокоен будь как Будда
И знай себе тверди: «Все Будде хорошо!»
 
Молитвенник оставь смиренному монаху
И не гляди на баб, как лошадь из-за шор...
А если жизнь тебя пошлет однажды на кол,
Конечно же и там все Будде хорошо!
 
Закончив путь земной, взойдем на горный луг мы
И канем в облака, как в омут на реке,
Где белые снега великой Джомолунгмы
Куличиком лежат у Будды на руке...
 
Ну, а пока, дружок, по ихнему ль Монмартру,
По нашей ли Тверской, куда бы ты ни шел –
Прими на посошок и повторяй как мантру:
«Все Будде хорошо! Все Будде хорошо!»
 
*Рифма "на кол" не самая точная, зато политкорректная.


Б…

Когда б не праздные пиры б,
Когда б не летная погода,
Когда б за нашим пароходом
Не мчался рой летучих рыб,
Когда б я не сходил с ума
В чужих портах по шатким сходням,
Когда б вчера, а не сегодня
Плечо натерла мне сума,
За книги Сент-Экзюпери
И за абсент не дал ни цента б,
И кисть безумного Винсента
Не мнилась мне б в огне зари.
Когда б умом я не был слаб,
Судьбу не потревожить дабы,
Не стал поэтом никогда бы
И не писал бы никогда б…


Таксидермист

Как мы нелепо время убиваем,
Когда с перронов темных убываем
Или с чужими женщинами пьем,
И шкуры дней, растраченных за кружкой,
Пытаемся набить словесной стружкой,
Чтоб хоть отчасти им придать объем.
Могли бы быть пути не так тернисты,
Но все поэты – чуть таксидермисты,
И сохраняясь в формалине фраз,
Мечты и страхи, псы сторожевые,
За ними всюду ходят как живые,
Во тьме мерцая пуговками глаз.
Вот и со мною все, что я прищучил,
И самое бесценное из чучел –
Страничек сто кровавой требухи
На самой видной полочке в прихожей
Под переплетом из драконьей кожи
Ночных часов, убитых на стихи.


*   *   *

В темном зеркале маячит
Чей-то смутный силуэт –
За очками горечь прячет
Незадавшийся поэт.
Он растратил всю отвагу,
Не летает, не поет,
Стер до мяса о бумагу
Оперение свое.
Но пока его тревожит
Рифма к слову «полюбить»,
Все еще вполне быть может,
Даже то, что быть не может,
Очень даже может быть.


Демиургам

Есть демиурги языка,
Язычники, языкотворцы –
Восторгом золотых пропорций
Играет каждая строка…
Кто ниспослал им этот дар?
Кто научил так изъясняться,
Что их слова ночами снятся,
Питая души как нектар?..
Их слог – то строг, то вводит в транс
Тем, как божественно небрежен,
Как между строк туманно брезжит
Высокий смысл иных пространств…
Но кто бы знал, какой ценой
Им достается почерк легкий,
И сколько никотина в легких,
И сколько боли теменной,
Как, прогорая до трухи,
В стакане копятся окурки,
Как засыпают демиурги,
Упав лицом в свои стихи…


Чудаки

Как мартовские чердаки
Всегда у неба под рукою,
Так и ночные чудаки,
Радеющие над строкою.
Старатели пустых пород,
Пророки от словесной гущи,
Они – обманчивый народ! –
То немощны, то всемогущи.
Упрямейшие из ослов,
С пылающими головами
И умирают из-за слов,
И возрождаются словами.


***

Пусто в доме – ни гроша, ни души.
Спит на вешалке забытый шушун,
Даже ветошь тишины не шуршит,
Лишь под ванной подозрительный шум.
То ли спьяну там застрял домовой –
Подвывал в трубе часов до пяти!
То ли слесарь не дружил с головой,
Взял и вентиль не туда прикрутил.
Вот и все. И только плесень тоски,
Да предчувствий нехороших игла,
И картошка закатила глазки,
На хозяина взглянув из угла...
Но ему-то что, гляди – не гляди,
Позабыв, что быт сермяжен и гол,
Ковыряется у века в груди,
Подбирая колокольный глагол.
Набирается тугая строка
Цепкой силой виноградной лозы,
И плевать, что подошло к сорока,
Если Бог кладет слова на язык.
Вместо штор на окнах лунный неон
По стеклу небесной слезкой течет.
Пусто в доме. Только вечность и он.
И стихи. Все остальное не в счет.


Волчий гон

                         В.С. Высоцкому 
 
Волчий гон закис в конском щавеле.
Где былой азарт серой унии?
Души вольные опрыщавели –
Не волнует их полнолуние.
 
Глотки кашлем рвет едкий дым костра,
Вновь в бега вожак стаю выстроил.
Я отстал на шаг, жжет меня не страх,
А предчувствие перед выстрелом.
 
Дождь вбивает спесь в грязь по темечко –
Не дерзи, воздай Богу богово!
Как лукаво, друг, это времечко!
Как убого, брат, наше логово!
 
Хриплый лай собак гонит нас вперед,
Хлесткий стук копыт, запах потников…
Подожди, вожак, будет наш черед
Поохотиться на охотников!
 
Нас укроет лес темным облаком.
Не проехать здесь, чтоб не спешиться...
Будет пир клыкам – тот, кто дым лакал,
Головой врага будет тешиться.
 
А пока – бега, так что кровь из лап.
Хмурый день ведет свой свинцовый счет…
Волчий гон отдаст только тех, кто слаб,
А другим, Бог даст, повезет еще.


Колокол

Молодой нахал языком махал,
В небесах лакал облака.
Медный колокол, бедный колокол –
Все бока теперь в синяках.
Не из шалости бьют без жалости,
Тяжела рука звонаря…
Пусть в кости хрустит, коли Бог простит,
Значит, били тебя не зря.
 
От затрещины брызнут трещины,
Станешь голосом дик и зык.
Меднолобая деревенщина,
Кто ж тянул тебя за язык?
Из-под полога стянут волоком,
Сбросят олуха с высока.
Бедный колокол, медный колокол,
Домолчишь свое в стариках...
 
Отзвенит щегол, станет нищ и гол –
Пощадить бы ему бока,
Но грохочет в полнеба колокол
Раскалившись от языка!
Суп фасолевый, шут гороховый,
Флаг сатиновый на ветру,
С колоколенки на Елоховой
Звон малиновый поутру...
 
* Подмосковное село Елох с храмом было известно еще с 14-15 в. Нынешнее здание Елоховского собора было построено в 1835 году. С тех пор храм, сейчас уже находящийся в черте Москвы, не закрывался.


Выпьем, братцы, за Рубцова!

У матросов нет вопросов. Я, наверно, не матрос…
Почему мы смотрим косо на того, кто в небо врос?
Печка в плитке изразцовой затмевает дымом свет.
Выпьем, братцы, за Рубцова – настоящий был поэт!
 
Был бы бездарью – и ладно. Их, родимых, пруд пруди.
Угораздило ж с талантом жить, как с лампою в груди –
Жгла она зимой и летом, так, что Господи спаси!
А без этого поэтов не случалось на Руси.
 
Сколько пользы в папиросе? Много ль счастья от ума?
Поматросил жизнь и бросил. Или бросила сама?
Пусть он жил не образцово-кто безгрешен, покажись!
Выпьем, братцы, за Рубцова неприкаянную жизнь.
 
Злое слово бьет навылет, давит пальцы сапогом.
Эй, бубновые, не вы ли улюлюкали вдогон?
До сих пор не зарубцован след тернового венца.
Выпьем, братцы, за Рубцова поминального винца!
 
Тяжесть в области затылка да свеча за упокой,
Непочатая бутылка, как кутенок под рукой,
Старый пес изводит лаем, хмарь и копоть на душе…
Я бы выпил с Николаем. Жаль, что нет его уже.


Смерть музыканта

Колыма – и конец, и начало,
Всех крестов не сочтешь, не увидишь.
Столько всякого тут прозвучало
И на русском, тебе, и на идиш...
Тени призрачны, полупрозрачны,
Силуэты неявны и зыбки,
Под чахоточный кашель барачный
Стылый ветер играет на скрипке
И конвойным ознобом по коже
Пробирает до дрожи, до боли...
В эту ночь помолиться бы, Боже,
Да молитвы не помнятся боле,
Хоть глаза закрывай – бесполезно!
Пляшут в памяти желтые вспышки…
Или это сквозь морок болезный
Злой прожектор мерцает на вышке?
А во рту третьи сутки ни крошки...
Заполярной метели бельканто...
Но синкопы шагов за окошком
Не пугают уже музыканта:
Смертный пульс камертоном ударил,
Громыхнул барабаном нагана,
И буржуйка в органном угаре
Заиграла концерт Иоганна,
И заухали ангелы в трубы,
И врата в небеса отворили...
И его помертвевшие губы
Тихо дрогнули: Аве Мария!


В гостях у Северянина

Все березы окрест расчесав на пробор,
Ветер трется дворнягой о санки.
Проплывает над полем Успенский собор,
Пять веков не теряя осанки.
И такой воцаряется в сердце покой –
Не спугнуть его, не расплясать бы…
И смиренно молчу я, касаясь рукой
Северянинской старой усадьбы.
 
Ну, казалось бы, крыша, четыре стены,
Но не скучною пылью карнизов –
Воздух таинством грамоток берестяных
И рифмованной дрожью пронизан.
Здесь проходят века сквозняком по ногам,
Время лапой еловою машет.
И играет скрипучих ступеней орган
Тишины  королевские марши.
 
Потаенной зарубкою, птичьим пером,
Волчьим следом отмечено это
Заповедное место для белых ворон,
Неприкаянных душ и поэтов.
Ледяной горизонт лаконичен и строг –
Совершенством пугает и манит.
И звенит серебро северянинских строк
Талисманом в нагрудном кармане.
 
В белоснежной сорочке босая зима
Над Шексною гуляет да Судой.
Вместе с нею построчно схожу я с ума,
Или вновь обретаю рассудок?
Уходя, хоть на миг на краю обернусь,
Залюбуюсь пронзительным небом…
Я вернусь, я еще непременно вернусь,
Пусть, хотя бы, и выпавшим снегом.