Колыма

…И не птица, а тоже парит по утрам,
Поддаваясь для вида крамольным ветрам,
С горьким именем, въевшимся крепче клейма,
Через годы и судьбы течет Колыма.
И служивый хозяин тугих портупей,
И упрямый репей из Ногайских степей
Навсегда принимали ее непокой,
Рассыпаясь по берегу костной мукой.
Но сегодня чужая беда ни при чем,
Я приехал сюда со своим палачом,
Ощутить неподъемную тяжесть сумы
Под надежным конвоем самой Колымы,
И вдохнуть леденящий колымский парок,
И по капле безумный ее говорок
Принимать как настойку на ста языках
Из последних молитв и проклятий зека...
В этом яростном космосе языковом
Страшно даже подумать: «А я за кого?»
Можно только смотреть, как течет Колыма
И, трезвея, сходить вместе с нею с ума.


Ул. Победы, д. 8

Картошка с луком, кисель из ревня,
Стоит над лугом моя деревня,
Кругом природа, как чудо света,
А вот народа, считай, что нету.
 
Был дядя Коля – пропал в Анголе.
Был дядя Ваня – убит в Афгане,
А нынче Вовка погиб у Нинки…
Налейте водки, у нас поминки!
 
А что мы ждали – бальзам, да мирру,
Раз принуждали кого-то к миру?
Держава станет сильнее что ли,
Без дяди Вани и дяди Коли?
 
В сарае куры, в телеге кляча,
Мужчины курят, а бабы плачут.
У нас тут вольно, кругом природа…
Но больно мало уже народа.
 
А, впрочем, брат, потому и вольно,
Что мы еще побеждаем в войнах.
Стакан граненый накрыт горбушкой…
Поджарь, Матрена, нам ножки Буша!
 
*Кисель из ревня (а не ревеня) – так говорят в деревнях.


Тобол

На Тоболе край соболий, а не купишь воротник.
Заболоченное поле, заколоченный рудник...
Но, гляди-ка, выживают, лиху воли не дают,
Бабы что-то вышивают, мужики на что-то пьют.
 
Допотопная дрезина. Керосиновый дымок.
На пробое магазина зацелованный замок.
У крыльца в кирзовых чунях три угрюмых варнака –
Два пра-правнука Кучума и потомок Ермака.
 
Без копеечки в кармане ждут завмага чуть дыша –
Иногда ведь тетя Маня похмеляет без гроша!
Кто рискнет такую веру развенчать и низвести,
Тот не мерил эту меру и не пробовал нести.
 
Вымыл дождь со дна овражка всю историю к ногам:
Комиссарскую фуражку да колчаковский наган...
А поодаль ржавой цацкой – арестантская баржа,
Что еще при власти царской не дошла до Иртыша...
 
Ну, и хватит о Тоболе и сибирском кураже.
Кто наелся здешней воли, не изменится уже.
Вот и снова стынут реки, осыпается листва
Даже в двадцать первом веке от Христова Рождества.


Золотой Кожим

Золотая река, своенравный Кожим,
Многожильным течением неудержим,
Закипая в базальтовом тигле,
Прячет редкие тропы под мороком льда.
Ни Мамай, ни какая другая орда
Самородков его не достигли.
 
Рассыпаются прахом оленьи рога,
За века не изведав иного врага,
Кроме острых зубов росомахи.
Но, признайся мне честно, сакральный Урал,
Сколько душ ты невольно у неба украл
В необузданном русском размахе?
 
Вот и снова, едва ты кивнул: «Обожди!»,
Я влюбляюсь в твои обложные дожди,
И холодные волны с нажимом,
И тревожные крики последних гусей
Над уже побелевшей горой Еркусей
И сметающим камни Кожимом.
 
Не печалься, Урал, твоя совесть чиста,
Как забытые кости в расстрельных кустах
И мелькание снежных косынок!
Но гляди, как седая старуха-заря
Каждым утром обходит твои лагеря,
Будто ищет пропавшего сына...
 
* Река Кожим течет в Приполярном Урале.
До 1995 года эти места были закрыты для посторонних из-за золотодобычи.


Восход в Охотском море

На море все восходы превосходны!
Животворящ зари гемоглобин,
Когда под звук сирены пароходной
Всплывает солнце из немых глубин
И через шторм и злые крики чаек,
Сквозь скальпельный разрез восточных глаз
Тепло, по-матерински изучает
Пока еще не озаренных нас –
Невыбритых, усталых, невеликих –
Сочувствует и гладит по вихрам...
А мы лицом блаженно ловим блики,
Как неофиты на пороге в храм.
 ...Пусть за бортом циклон пучину пучит,
Валы вздымая и бросая ниц,
Пусть контрабандный снег лихие тучи
В Россию тащат через сто границ,
Наш траулер (рыбацкая порода),
Собрав в авоську трала весь минтай,
Царю морскому гордый подбородок
Нахально мылит пеной от винта!


Таежный кровник

Я был нахален и проворен,
Когда нехитрую уду
Забрасывал в амурском створе
Беспечной рыбе на беду,
Гулял и в Тынде, и в Сучане,
Где тонкогубая заря
В заиндевевшем лунном чане
Варила кашу января,
Ел оленину в Салехарде,
Пил над Надымом звездный дым,
Где наугад, а где по карте
Судьбы накручивал следы,
Пренебрегал дешевым флиртом,
Хотя, бывало, и грешил,
Чистейшим медицинским спиртом
Врачуя пролежни души,
Прошел чухонский край и Кольский,
Искал отдушину в стихах,
Меня учил гитаре Дольский
В холодном питерском ДК,
На скалах Сикачи–Аляна,
По берегам большой воды
Моих ночевок и стоянок
Поныне теплятся следы…
 
Пусть я давно москвич бессрочный,
Горжусь, что прыть мою кляня,
Весь гнус тайги дальневосточной
Считает кровником меня!


***

Мое сатиновое детство
Душе оставило в наследство
Копилку памятных узлов,
Канву сплетая временами
Из трав с чудными именами
И музыки старинных слов.
 
Когда в багульниках Хингана
Играет солнечная гамма,
Венчая Ору и Амур,
Я в их названия ныряю,
Как будто судьбы примеряю
Неведомые никому.
 
Когда на Зее спозаранок
Среди аралий и саранок
Медовый воздух ал и густ,
Так сладко языком ворочать
Полузабытый говорочек,
Созвучья пробуя на вкус.
 
И до сих пор еще, бывает,
Они из памяти всплывают,
Как рыбы из немых стихий:
В седой висок не барабанят,
Но лба касаются губами,
Благословляя на стихи.


***

Соболиная, бобровая, тигровая,
Комариная, суровая, кедровая,
Из оленьих жил земля дальневосточная.
Если кто-то там и жил, так это – точно я.
 
Помню пади и болота с пряной тиною,
Глухариную охоту и утиную.
Поднималась на пути щетина трав густа,
Золотилась паутина в небе августа…
 
Вечным зовом из-за сопок длился вой ночной.
Жизнь казалась слаще сока вишни войлочной.
Обманув, не извинилась – ох, и вредная!
Лишь тайга не изменилась заповедная.
 
Те же гуси, вниз глазея, пляшут русскую,
Вертят гузкою над Зеей и Тунгускою,
Чешуей под рыжий сурик злой муксун горит,
Вольно плавая в Уссури да по Сунгари.
 
Семенами нас разносит в дали дальние,
Вместе с нами имена исповедальные –
Их в чужом краю, шаманя перед бурей, я
Повторяю: «Бурея, Амур, Даурия!..»


***

 
Восток — дело тонкое. Дальний Восток – тем более.
Как понять, что, родившись там, я живу в столице?
Память детства дрожит комочком сладчайшей боли,
Храня щепоть золотых крупиц – имена и лица.
 
Я, испытав все прелести ветра странствий,
Планеты шарик не раз обогнув в самолете гулком,
Стал со временем избегать суеты в пространстве,
Предпочитая движение мысли иным прогулкам.
 
Все объяснимо – меня голова, а не ноги, кормит.
А голове отдыхать приходится крайне редко.
И с каждым годом все дальше крона, все ближе корни,
И все дороже мечты и вера далеких предков.


Город «Ха»

Гроза над Становым хребтом
В шаманские грохочет бубны,
И пароходик однотрубный,
Взбивая сумерки винтом,
Бежит подальше от греха
К причалу, пахнущему тесом,
Туда, где дремлет над утесом
Благословенный город «Ха».
 
Я с детства помню тальники
И лопоухие саранки,
И уходящие за рамки
Кварталы около реки,
Коленопреклоненный дом
В дыму сирени оголтелой...
И до сих пор сквозь все пределы
Я этим городом ведом.
 
Я вижу и закрыв глаза
Сквозь сеть ненастного ажура,
Как от Хехцира до Джугджура
Гремит шаманская гроза…
И переборками звеня,
Держа в уме фарватер трудный,
Мой пароходик однотрубный
Опять уходит без меня.


***

Шитый нитью вощеной и цыганской иглой,
От рожденья крещенный паровозною мглой,
И на вид не калека, и характер не шелк,
Я из прошлого века далеко не ушел.
 
Городские Рамсторы обхожу не кляня,
Пусть иные просторы поминают меня,
Где помятая фляжка на солдатском ремне
И собачья упряжка привязались ко мне.
 
О подножье Хингана, на таежном току,
Будто ножик жигана заточил я строку –
Ненавязчиво брезжит рукодельная медь,
Но до крови обрежет, если тронуть посметь.
 
И быть может, быть может, этак лет через «...тцать»
Кто-то вынет мой ножик колбасы покромсать
И, добрея от хмеля, чертыхнется в душе:
Вот, ведь, раньше умели! Так не точат уже...


***

Ко мне не липнут лычки и лампасы,
И без того порука высока –
Я рядовой словарного запаса,
Я часовой родного языка.
Неровной строчкой гладь бумаги вышив,
Пишу, порой не ведая о чем,
Но ощущая, будто кто-то свыше
Заглядывает мне через плечо.


***

Перед небом я и босый, и голый...
Зря нелегкая часы торопила...
Сердце бьется, словно раненый голубь,
Залетевший умирать под стропила...
 
Ну, не вышло из меня капитана!
Обнесла судьба пенькой и штормами,
Не оставила других капиталов
Кроме слов, что завалялись в кармане.
Вот и жарю их теперь каждый вечер,
Нанизав строкой, как мясо на шпажку.
Даже с чертом торговаться мне нечем –
На черта ему душа нараспашку?
Толмачом и переводчиком чая,
Задолжавшим и апрелю, и маю,
Полуночную свечу изучая,
Языки огня почти понимаю.
Остальное и не кажется важным.
Согреваясь свитерком ацетатным,
Я однажды стану вовсе бумажным
И рассыплюсь по земле поцитатно.
Дождь заплачет, разбиваясь о ставни,
Нарезая лунный лук в полукольца…
На полях ему на память оставлю
Переводы с языка колокольцев.


Бес слов

Одесную нахохлился ангел,
Да лукавый ошуюю
Пьет с тобою за табель о рангах,
Проча славу большую.
Манит ввысь из прокуренной кухни
Через звездные надолбы...
Сердце дрогнет и филином ухнет:
«Торопиться не надо бы!»
 
Ковылей поседевшие космы
Скрыли во поле камушек,
Где Земля обрывается в Космос –
Не заметишь, как там уже.
Уходя по Чумацкому шляху,
По дороге Батыевой,
Не поддашься ли темному страху,
Одолеешь ли ты его?..
 
Дотянулся рукою до неба,
А назад – хоть из кожи лезь!
Видишь, в мертвенном свете Денеба
Чьи-то души скукожились,
Прокутили себя без оглядки
От пеленок и до кутьи,
И хотели вернуться бы в пятки,
Только пяток уж нетути.
 
И хотя отпевать тебя рано –
Слава Богу живой еще –
Ветер плачет то голосом врана,
То собакою воющей.
Да и сам ты рвешь горло руками,
Как рубаху исподнюю –
Не твоими ли черновиками
Топит бес преисподнюю?


***

В твоем раю слова одни.
В твоем аду слова иные –
Они как письма ледяные
Непонимающей родни.
Но как бы ни был страх весом,
Какой бы сон ни повторялся,
Пока ты в них не потерялся,
Назло всему держи фасон.
 
Чтоб небо стало голубей,
Пиши стихи, играй на дудке,
Дари любимой незабудки,
Корми залетных голубей,
Строй планы сразу на сто лет,
Шути, своди с врагами счеты,
Держи фасон, пока еще ты
Не на прозекторском столе.
 
Под капюшоном травести
У смерти ушки на макушке,
Но три прикормленных кукушки
Ее помогут провести.
А если тяжким колесом
Твой век тебя и колесует,
Пускай другие комплексуют,
Ты все равно держи фасон.


Зеленые тигры

Зеленые тигры попались в арбузные клети...
Купить одного бы – кого бы глаза указали...
И выпустить снова на волю (на память о лете!)
В каком-нибудь поле у Сызрани или Казани...
А можно и дальше уйти с привокзальных досочек,
Веселый мотивчик сыграв на губе проводницам,
Шагнуть из вагона, чуть-чуть не доехав до Сочи,
Чтоб с насыпи сразу в морскую волну приводниться.
Пускай и сезон не купальный, и холод собачий,
Но рядом зеленый товарищ с крутыми боками!
И можно (под чаячий хохот) от сочинской чачи
Уйти с ним в запой, чтобы выйти уже в Абакане.
И там, отлежавшись полдня в придорожной крапиве,
Пока бы булыжники пальцы под ребра вонзали,
Сгорать от стыда и мечтать малодушно о пиве,
А выпив, очнуться опять на Казанском вокзале...
С помятым арбузом подмышкой, босым и без денег
Явиться домой (да, поможет нам крестная сила!)
И голос любимый услышать из кухни: «Бездельник!
В какие фантазии снова тебя уносило?»
Бегут по осеннему небу финальные титры,
Легка ли тебе, человече, такая обуза?
Прощайте, плененные веком, зеленые тигры...
Сегодня домой буду вовремя. Но без арбуза.


На осеннем балу

И проныра утка, и важный гусь
Мне крылом махнули – и «на юга».
Вот, возьму и наголо постригусь,
Как леса на вымерших берегах.
 
Дрожь осин – не блажь, и не просто «ню»,
Это бал осенний на срыве сил.
Над Расеей всею, как простыню,
На просушку Бог небо вывесил.
 
Жаль, что солнца нет и тепло в облет.
Наклонюсь напиться из родника,
И... с размаху стукнусь лицом об лед.
Да, ты, братец, тоже замерз, никак?
 
Усмехнусь, и кровь рукавом с лица
Оботру – не слишком ли рьяно бьюсь?
Не ярыжник я и не пьяница,
Но, как пить дать, нынче опять напьюсь.
 
Поманю Всевышнего калачом:
«Не забыл о нас еще? Побожись!»
Я ведь тем и счастлив, что обречен
Ежедневно биться лицом о жизнь.


Снежное

Мы и ухари, мы и печальники,
Разнолики в гульбе и борьбе,
Как тряпичные куклы на чайнике,
Каждый – столоначальник себе.
Всякий раз по державной распутице
Выходя свою самость пасти,
Ждем, что ангелы все-таки спустятся
От ненастных напастей спасти.
 
Ни фен-шуй, ни шаманские фенечки
Не защита от ночи лихой.
Осень лузгает души, как семечки,
И нахально сорит шелухой.
Обретаясь у края безбрежного,
Сам себе я успел надоесть –
Ты прости меня, Господи, грешного,
Если знаешь вообще, что я есть!
 
Безответный вопрос закавыкою
Око выколет из темноты:
Если всякому Якову «выкаю»,
Почему со Всевышним «на ты»?
Сверху падают снега горошины,
Снисходительно бьют по плечу,
И стою я во тьме огорошенный,
И фонариком в небо свечу.


***

Пространству муравьиных куполов,
Зеркал озерных и кедровых стен,
Коврам зеленым земляных полов,
И таинству икон на бересте
Не изменю я даже в страшном сне,
Не откажусь, не отверну лицо.
Я — сын страны, которой больше нет –
Стране грядущей прихожусь отцом.


Колокольная и кандальная

Перепахана, перекошена,
Колесована, облапошена,
Русь, расхристанная просторами,
Четвертована на все стороны.
 
И великая, и дремучая,
Ты и любишь так, словно мучаешь –
Ноги бражников и острожников
Зацелованы подорожником.
 
Но над пропастью или в пропасти
Мужики здесь не мрут от робости –
И с метелями зло метелятся,
И рубахой последней делятся.
 
Бесшабашная и мятежная,
Даже в радости безутешная,
Покаянная доля пьяная,
Да и трезвая – окаянная.
 
Хорохоримся жить по совести –
Не кривым путем колесо вести,
Но болит душа – не погост, поди, –
Все равно грешим, прости, Господи!
 
Колокольная и кандальная,
И святая Русь, и скандальная,
Не обносит судьбой пудовою,
Ни медовою, ни бедовою.
 
И морозные сорок градусов
То ли с горя пьем, то ли с радости –
На закуску капуста хрусткая
Да протяжная песня русская.
 
И не важно даже, про что поют,
Если душу песнями штопают.
Пусть лишь звонами, Русь, да трелями
Будет сердце твое прострелено.


Куда ведут грунтовые дороги

Крепдешиновая глушь.
Дождь прошел и... стоп, машина!
До чего ж непостижима
Глубина расейских луж:
В каждой свой таится черт.
Без подмоги из ловушки
Не уйти, а в деревушке
Мужики наперечет.
Вроде, сил полна сума,
Каждый – вылитый Гагарин,
Но с утра лежат в угаре,
Потому, как пьют весьма.
Над сараем дровяным,
Над овином и загоном
Небо пахнет самогоном
И законным выходным.
Значит, будем куковать,
Может час, а может сутки,
И на редкие попутки,
Как на Бога уповать.
Бабы смотрят из-за штор…
В глухомани под Рязанью
Жизнь — сплошное наказанье.
Вот бы знать еще, за что?


Путешествие по реке Мста

Колокольня тянет в небо
Позабытый Богом крест.
Молоком парным и хлебом
Пахнет на сто верст окрест.
Одноногие деревья
Спят как цапли на песке.
Мы плывем через деревню
На байдарках по реке.
Огороды и сараи
Поросли чужим быльем.
Возле берега стирают
Бабы грязное белье.
Стала горькой папироса,
Налилось свинцом весло –
Нас течение без спроса
В жизнь чужую занесло.
Здесь никто у нас не спросит,
Кто мы будем и куда –
Нас течение проносит
Словно мусор, без следа.
Остается только вечный
Завсегдатай этих мест –
Запах хлебный, запах млечный,
Да еще нелегкий крест.


Плач деревенского домового

У некошеной межи
Старый клен сутулится,
Потянулись журавли
В теплые места,
Ни одной живой души –
Опустела улица,
Лишь колодезный журавль
Улетать не стал.
 
Заморочены быльем
Нелюдимой вотчины
Изможденные  поля –
Сныть из края в край.
По деревне горбылем
Ставни заколочены –
Кто-то выбрался в райцентр,
Кто-то сразу в рай.
 
Самодельное винцо
Пьется – не кончается,
Вот и чудится порой
Силуэт в окне.
Выбегаю на крыльцо...
Это клен качается,
Да колодезный журавль
Кланяется мне.
 
 *В Курской области (Советский район) есть заброшенная деревенька Малая Карповка. Места там удивительной красоты, но заезжие рыбаки и грибники стараются обходить их стороной. Говорят, что в деревушке в одном из полуразрушенных домов живет домовой, который не жалует пришлых людей...


Глухомань

Какая глушь... Откуда здесь дома?
Сугробом пыльным между стекол вата,
В грязи по горло, эти терема
На белый свет глядят подслеповато.
 
Здесь русский Пан в кирзовых сапогах
И в телогрейке, прикипевшей к телу,
Траву парную косит на лугах
И крепко выпивает между делом.
 
Двух черных коз, и белую козу
С загадочными желтыми глазами
Гулять выводит в пьяную росу,
Когда закат горит над образами.
 
Здесь нет дорог, нет путеводных вех,
Здесь странный мир – прекрасный и убогий...
Здесь доживают свой последний век
Забытые языческие боги.
 
*Пан был не только у греков. В пантеоне древнерусских богов имелся свой Пан Виевич, который состоял в свите Велеса и числился духом болот, хранителем вод и деревьев.


Аэропорт Инта

Если налить коньяк или водку в пластиковый стаканчик, опустить в него палочку и выставить на снег при сорокаградусном морозе, то вскоре получится сногсшибательное эскимо.
    (из личного опыта) 
 
Опустив уныло долу винты,
На поляне загрустил вертолет –
И хотел бы улететь из Инты,
Да погода третий день не дает.
Нас обильно кормит снегом зенит,
Гонит тучи из Ухты на Читу…
И мобильный мой уже не звонит,
Потому что ни рубля на счету.
 
Знает каждый – от бича до мента –
Кто с понтами здесь, кто честный герой,
Потому что это город Инта,
Где и водка замерзает порой.
Тут играются в орлянку с судьбой
И милуются с ней на брудершафт,
И в забой уходят, словно в запой,
Иногда не возвращаясь из шахт.
 
Без рубашки хоть вообще не родись,
Да и ту поставить лучше на мех.
По Инте зимой без меха пройдись –
Дальше сможешь танцевать без помех.
Что нам Вена и Париж, мы не те,
Тут залетного собьет на лету!
И я точно это понял в Инте,
Застревая по пути в Воркуту.
 
Рынок – Западу, Востоку – базар,
Нам же северный ломоть мерзлоты
И особый леденящий азарт
Быть с курносою подругой «на ты».
Угловат народ и норовом крут,
Но и жизнь – не театральный бурлеск.
И поэтому – бессмысленный труд
Наводить на русский валенок блеск.


Зимняя дорога

Бывают зимы в Чили и Гвинее –
Когда дожди становятся длиннее.
Но вызревшим под пальмой золотой
В горячке белой невообразимы
Российские пронзительные зимы,
Царящие над вечной мерзлотой.
 
Ни волооким мачо Сенегала,
Которых смертной вьюгой не стегало,
Ни кучерявым хлопцам Сомали
Ни дать, ни взять исконно русской дани –
Купания в крещенской иордани
У краешка заснеженной земли.
 
А нас-то как сподобило, а нас-то!...
Поджаристою корочкою наста
Привычно закусив ядреный спирт,
Пофлиртовав с метелью-завирухой,
От Коми до Курил под белой мухой
Страна в снега закуталась и спит.
 
Лишь наш «зилок» – раздолбанный, но ходкий,
К Алдану пробиваясь из Находки,
Таранит ночь то юзом, то бочком...
А в тишине значительной и хрупкой
Якутия дымит алмазной трубкой,
Набив ее вселенским табачком.
 
И чтобы удержать тепло и радость,
Поем и пьем лишь повышая градус,
А как иначе угодить душе,
Когда зима — не просто время года,
А в дебрях генетического кода
Невыводимый штамп о ПМЖ...


***

Салютами побед прожженная в зените,
Намокшая от слез, истертая на швах,
Подкладка бытия своей суровой нитью
Уже не греет мир и, значит, дело – швах!
На тридевять земель медведи впали в спячку.
Пугая снежных баб, стучатся на постой
То черная тоска, то белая горячка,
То вечные огни над вечной мерзлотой.
А пьяная метель все злее и проворней
Панельный наш ковчег заносит среди льдов,
И плачет во дворе с ума сошедший дворник,
Прикованный к зиме цепочкою следов.


***

С неба падает злой снег.
Ветер валит людей с ног.
Мир бы прожил еще век,
Если б ночь пережить смог.
На дороге хромой пес –
Он не помнит своих лет,
И бежит от седых ос,
Оставляя косой след.
 
У него в колтунах шерсть,
А в глазах пустоты высь.
Молодежь говорит: «Жесть!»
Старики говорят: «Жизнь»...
И его горловой вой,
Как последних надежд крах,
И качается дом твой,
Словно тоже познал страх.
 
И мешает понять мрак,
Очертив на снегу круг,
Кто сегодня кому враг,
Кто сегодня кому друг.
Под ногой ледяной тьмы
Ненадежный хрустит наст.
И остались одни мы –
Кто еще не забыл нас.
 
На часах без пяти шесть.
Замедляет земля бег.
Молодежь говорит: «Жесть!»
Старики говорят: «Снег»…
И дрожит на ветру свет
Занесенных ночных ламп.
И кружит по земле след
Неприкаянных трех лап.


Январская ночь

Зябкая ночь за окном бедокурит.
Нам ли равняться с заносчивым снегом?
В складках до боли заношенной шкуры
Прячем от вьюги продрогшее эго...
Ивы уклончивы и молчаливы.
Что ж, помолчим, погрустим, понедужим…
Год, как всегда, обещал быть счастливым,
Так почему же нам хуже и хуже?
Теплолюбивые дети Деметры,
Бледные узники лестничных клеток,
Мы, округляя квадратные метры,
Тешим себя предвкушением лета.
Робким крылом возвратившейся птицы,
Эхом на грани усталого слуха
Черной простуженной ночью нам снится
Белая ночь тополиного пуха.


Февраль

Ни тебе цыганской радуги,
Ни веселого шмеля –
От Елабуги до Ладоги
Поседевшая земля…
Но не все стоит на месте. И
Больше веры нет вралю,
Продувной и скользкой бестии,
Пустомеле-февралю.
 
Пусть и звонкая от холода,
Заоконная тоска
Словно молотом отколота
От единого куска.
Но под снежными заносами,
Попирая все права,
Изумрудными занозами
Пробивается трава.
 
Не грусти, душа-наставница,
Я не в теле, но живой.
Ничего со мной не станется
От метели ножевой.
Промороженная выжженность,
Синий иней на столбах…
Среднерусская возвышенность,
Среднерусская судьба…


Март

Досрочно юная весна
Явилась подразнить столицу.
Как тушь по ледяным ресницам
Стекает с крыш голубизна.
Блестят глаза бесстыжих луж,
Игриво в отраженьях множа
Тот самый ракурс женских ножек,
Что загубил немало душ.
А ты у мира на виду
Выгуливаешь модный свитер,
И следом восхищенной свитой
Часы московские идут.


Не рассуждая о высоком

За теплоходными свистками
Дойдем сегодня до реки,
Где старые особняки
Соприкасаются висками,
И над причалом воздух талый,
И заглушая птичий гам,
Гудит невидимый орган,
Качая темные кварталы…
 
Не рассуждая о высоком
Значении весенних вех,
Мы просто взгляд поднимем вверх
На кроны, брызжущие соком,
На небо, где вне расписаний
Плывут неспешно облака,
И отражается река,
И наши мысли, и мы сами…
 
Пусть стрелочники, секунданты
И прочие временщики –
Дотошные часовщики,
Аккуратисты и педанты –
Отягощенные долгами,
Ругают меркантильный век...
Мы, обнимаясь, смотрим вверх,
А Бог играет на органе...


Ай, да-ну!

Бог на небе, черт в стакане.
Ай, да-ну, да-ну, да-ну!
Встали табором цыгане
Под Ростовом-на-Дону.
Разошлись – хоть унимай,
Звонко бьют в тугие бубны,
Потому что козырь – бубны,
Потому что месяц – май.
 
Разноцветными дымами,
Ай, да-ну, да-ну, да-на,
Проплывает над домами
Беспредельщица весна,
Беззастенчиво блажа
В соловьиный колокольчик,
Жизнь мою поддев на кончик
Перочинного ножа.
 
Нараспашку все ворота.
Ай, да-ну, да-ну, да-ну!
Промахнувшись мимо брода,
Я в глазах твоих тону.
А по берегу реки,
Многоопытен и грешен,
Ветер с вишен и черешен
Обрывает лепестки.


Земляничная поляна

Озеро. Песок. Осока.
Ягод полон туесок.
Прокатилась капля сока
По щеке наискосок.
Мокрый занавес тумана
Оторвался от воды.
Тихо. Сонно. Рано-рано.
На поляне я и ты.
Над поляной ветер пряный.
Солнца краешек встает.
Птичий бог, рассветом пьяный,
Что-то дивное поет.
Куст рябины у ложбины
Опоясан ниткой бус.
Земляника губ любимых
Изумительна на вкус!


Накануне (июнь, 21-е)

Июнь сегодня вверх тормашками
И по особому чудит:
То желтоглазыми ромашками
Под юбки девичьи глядит,
То ластится, как будто дразнится,
Щеки касается щекой...
Ему, зеленому, без разницы
И день какой, и год какой.
Короткий дождь мешая с глиною,
Линует воздух голубой,
Гоняет пару журавлиную
Над восклицательной трубой
И пьет из теплых луж, не брезгуя,
Закат на тысячу персон...
А в небе тени ходят резкие,
И рыжие дворняги брестские
Последний мирный видят сон.


Летнее утро

Золотые софиты включила заря.
Время мошкой застыло в куске янтаря.
Капля яблока с ветки сорвалась вдали
И повисла, как маленький спутник Земли.
 
Я волшебные чары разбить не могу,
Я беспечно лежу на июльском лугу,
И одна только мысль беспокоит меня:
Не спугнуть бы мгновенье грядущего дня…


Август

Август просит подаяние у двери,
Но за утро не наплакал и полушку,
Ведь народ слезам Москвы уже не верит,
Только взглядом и одарит побирушку.
Не предвидел даже лис Макиавелли,
Как срастутся блуд с молитвой в Третьем Риме –
Окривели наши души, очерствели
Позабытою горбушкой на витрине.
От несбывшихся героев нет отбоя –
Нахватали звезд на лентах из муара.
Настоящих – схоронили после боя,
А несбывшиеся – пишут мемуары.
Вот и я еще копчу седое небо,
Не отложенный судьбою в долгий ящик
От того ли, что в бою ни разу не был,
Потому ли, что герой не настоящий
И проник в Театр Абсурда без билета,
Чтоб с галерки переполненного зала
Посмотреть, как впопыхах хоронят лето,
Будто нищенку с Казанского вокзала.


*   *   *

С брусничною горчинкою чаек.
Унылого дождя полифония.
Костер.
 Палатка.
     Тощий ручеек,
Вялотекущий, как шизофрения.


Бабье лето

Еду с ярмарки, качу под горку пьяненький
И усы копчу махоркою чертям назло.
Зреют во поле кнуты (а, нет бы, пряники!),
Снова, чем мы удобряли, то и выросло...
Голова от горьких дум и винных доз тупа,
С колокольни протрезвонить не мешало бы...
Жаль, что Главный Абонент вне зоны доступа,
Не желает больше слушать наши жалобы.
 
Журавлей по небу гонит ветер Севера,
Без конвоя, но с ухваточками лисьими.
А душа моя (держите ее семеро!)
Что-то стала слишком метеозависимой...
Нагулялся вволю тропами лихими я,
Нахлебался жизни крепкого рассола там,
Только (это ли не чудо, не алхимия?)
Просыпаюсь нынче – все залито золотом!
 
Бурелом ночным дождем до блеска вылизан,
Осыпается березовыми стансами,
Дерева надели платья с низким вырезом,
Будто ждет их не зима, а песни с танцами.
И вершиной по аршину крутояр реки
Щедро делится с богатыми и нищими...
Бабье лето. Я качу под горку с ярмарки,
Золотой листвой шурша за голенищами.


Молчал камыш

Отзвенев серьгою у Бога в ухе,
Целовальник-август пошел на убыль,
Но последней капелькой медовухи
На прощанье все же согрел мне губы.
Вслед за ним ушло вдохновенье пасек,
Прохудилось небо, перо сломалось...
А казалось, вечность еще в запасе,
Оказалось — это такая малость!
 
Время хитрой сукой лежит на сене –
Ни зиме подругой, ни лету братом.
Колесят составы хандры осенней
От любви до ненависти, и обратно.
Замолчал камыш в пересохшей вазе –
Не до песен, если уже изломан…
Или это молчанье и есть оазис,
Неподвластный суетному и злому?


Клепсидра осени

А мне б еще понюшку лета,
Глоточек солнечного сидра!..
Но вместо ультрафиолета
Ненастной осени клепсидра
Чечеткой ливня третьи сутки
По тротуарам плоскостопит
И как щенят гулящей суки
Мои надежды в лужах топит.
Хрустит на крыше черепицей,
Небесной лимфою сочится,
И криками бессонной птицы
Всю ночь в окно мое стучится.


Русская тумбалалайка

Желтые листья швыряя на ветер,
Осень сдружилась с кабацкой тоской,
В небе звезда непутевая светит,
В поле бубенчик звенит шутовской.
 
Боже, мой Боже, скажи, почему же
Сердцу все хуже с течением дней?
Путь наш становится уже и уже,
Ночи длиннее, дожди холодней.
 
Мир  не пружинит уже под ногами,
Темных окрестностей не узнаю –
Это костры погасили цыгане,
И соловьи улетели на юг.
 
Мед нашей жизни то сладок, то горек,
Жаль, что не много его на весах,
Так не пора ли, взойдя на пригорок,
Руки раскинув, шагнуть в небеса.
 
Или водицы студеной напиться
И до конца не жалеть ни о чем…
Пусть бережет меня вещая птица –
Жареный русский петух за плечом!
 
Ну-ка, давай-ка, дружок, подыграй-ка,
Чтобы в печи не остыла зола –
Русская тумбала, тумбалалайка,
Тумбалалайка, тумбала-ла!..


Октябрь

Осень паузу держит как прима,
Поднимая капризами цену,
Чтоб в румянце сангины и грима,
Хоть с ангиной, но выйти на сцену.
И не слушая шепот суфлера,
Рассыпая листочки либретто,
В ореоле октябрьского флера
Гениально оплакивать лето.