Главная
 
Библиотека поэзии СнегирёваЧетверг, 28.03.2024, 13:15



Приветствую Вас Гость | RSS
Главная
Авторы


Анатолий Аврутин

 

Ночные стихи


***

Четвертый час… Неясная тоска…
А женщина так близко от виска,
Что расстояньем кажется дыханье.
И так уже бессчетно зим и лет --
Она проснется и проснется свет,
Сверкнет очами -- явится сиянье.

И между нами нет иных преград,
Лишь только этот сумеречный взгляд,
Где в двух зрачках испуганное небо.
А дальше неба некуда идти --
На небеса ведут нас все пути…
На тех путях всё истинно и немо.

Погасла лампа… Полная луна
Ее телесным отсветом полна,
Ее плечо парит над мирозданьем.
И я вот этим худеньким плечом
От боли и наветов защищен,
Навеки защищен ее дыханьем.

Струятся с неба звездные пучки,
А нагота сжигает мне зрачки,
И нет уже ни полночи, ни взгляда.
Есть только эта шаткая кровать --
На ней любить, на ней и умирать,
И между этим паузы не надо…


***

Поземка кружит, одинокость струя,
Без сна и предела.
Еще не стемнело, родная моя,
Еще не стемнело.

И чудится – кто-то подергал замок
И смолк за порошей.
Иль просто буран на мгновенье замолк
Под снежною ношей.

И тень мне на книгу ложится твоя,
Душа заалела…
Еще не стемнело, родная моя,
Еще не стемнело.

Холодной ладони коснется рука,
И смолкнут созвучья.
Лишь ворон в окошке слетит свысока
На мерзлые сучья.

У старых записок мохрятся края,
Обычное дело.
Еще не стемнело, родная моя,
Еще не стемнело…


НОЧНЫЕ СТИХИ

Напрасно… Слова, как «антонов огонь»,
Сжигают души не сгоревшую малость.
Уже из ладони исчезла ладонь,
Что, вроде, пожизненно мне доставалась…
А следом поношенный плащик исчез,
Что вечно висел на крючке в коридоре.
Ни женских шагов, ни скрипучих завес,
И сами завесы отвалятся вскоре…
Всё стихло… Лишь полночью схвачен этаж
За меркнущей лампочки узкое горло.
И чувствуешь -- всё, что копилось, отдашь,
Чтоб только мгновения память не стерла,
Когда в глубине потрясенных зрачков
Растерянный облик спешит проявиться,
И сам ты в зрачках отразиться готов,
И платье вдоль ждущего тела струится…
Как всё это призрачно… Тени спешат
Впечататься в бледную кожу обоев --
Туда, где впечатан испуганный взгляд,
Один на двоих… И предавший обоих…
Причем здесь трагедия?! Горе уму…
Здесь даже Шекспир разберется не шибко.
И тьма обращается в новую тьму,
И щепками сделалась звучная скрипка.
Её всё вертели -- опять и опять, --
С осиною талией божую милость,
Её разломали, пытаясь понять,
Откуда же музыка в ней появилась?..
Разломана скрипка… И взгляд овдовел…
И надвое полночь в тиши раскололась.
Всё в жизни предельно… Иду за предел…
На тень от беззвучья… На голос, на голос…



АВТОДОРОВКА. ДЕТСТВО

                    Ивану Сабило
1

Шли за руку с мамою Лёля и Кока…
У Лёли глазищи – одна поволока.
А Кока не Кока, а мальчик Володя,
Гонявший пеструшек в худом огороде,
И вечно кричавший: "Отдайте мне "кока"…
Где взять ему "кока" – большая морока.

Лепился к мосту наш базар горемычный,
Где, смешан с мазутом, плыл запах клубничный,
Где даже булыжник пропах сыродоем,
И где участковый был грозно настроен.
Он бабок гонял, неприступно-высокий,
Позволив купить все же "коки" для Коки.

А в синей пивнушке с оттенком свинцовым
Соседи любили подраться с Ланцовым –
За пакостность, за тараканьи усища:
В плечо – кулачищем, под зад – сапожищем.
На драку сбегались и Лёля, и Кока,
Их дом от пивнушки стоял недалёко.

Но дрязги и драки в момент забывали,
Узнав о беде третьеклассницы Гали.
Ох, ноженьки-ноги! Чтоб враз обезножеть!..
В свой день именинный! Под поезд! О, Боже!
В больницу, где было лежать ей без срока,
Сам Кока принес ей три солнышка-"кока".

Товарная станция… Шпалы-ступени
Всей лестницы жизни, презрений-прозрений.
Где души светлели от копоти черной
Под старою башнею водонапорной.
И помнится все до последнего срока:
Гудки…
Переулочек…
Лёля и Кока…

2

…Вон Толик Харламов, вон Пашка Сабило…
Куда вы? Куда? Как давно это было!
Гудел переулочек… Ставни скрипели.
Здесь плакали чаще, чем сдавленно пели.
И ясень качался над шиферной крышей,
Шуршали в подполье голодные мыши.
А рядом, вся будто из боли и стонов,
Больничка, где с трубочкой врач Спиридонов.
…Убился Валерка своим самопалом,
Чугунка заплакала – черным на алом.
Компостер на буром билетном жетоне,
Как след от гвоздя на Христовой ладони.
Но били в корыта веселые струи,
И имя Господне не трогали всуе…
…Куда ж вы, куда вы, и Толик, и Пашка?
Где ясень скрипучий? Где я, замарашка?
Где дом мой? Картаво проносят вороны
Сквозь бывший чердак свой кортеж похоронный.
Неужто же век, что так злобен и гулок,
Задул, как свечу, мой родной переулок?
Здесь нынче чужие, кирпичные лица,
И солнце в корытах давно не дробится.
Все сплыло… Все в Лету бесплотную сплыло –
И Толик Харламов… И Пашка Сабило…

3

СУМАСШЕДШИЙ

В моем переулке жил Толик Харламов –
Немой, сумасшедший, оборван и мал.
Копался весь день среди разного хлама,
В припадке – дворняг и гусей разгонял.

Он выл на луну, он по свалке метался,
Он бился немой головой о порог.
Но Толика все же никто не боялся,
Одно и смотрели – чтоб хату не сжег.

Соседи частенько его подзывали,
Дарили рванье – то штаны, то пальто.
Он слушался только сестру свою Валю…
На Вале тогда не женился никто.

Возились они на худом огороде,
Кадушки с водою катили вдвоем.
Я помню, спросили: «С таким вот живете?..»
«А что,-- отвечали соседи, живем!

Вдруг он отведет настоящее лихо –
Блаженные Господу все же видней…»
А в крайнем дому жил нормальный и тихий
Сексот… Это было намного страшней.

4

БАБА ЭЙДЛЯ

Баба Эйдля уехать успела
В сорок первом… В совхоз… Под Казань…
Землю рыла… Себя не жалела,
Шла доить сквозь кромешную рань.
Воротилась домой, чуть от Минска
Откатились на запад бои.
Табурет раздобыла и миску,
Услыхала: «Погибли твои…»
Обезумела?.. Нет, оставалась
Всё такой же -- тишайшей всегда.
Только спину согнула усталость
Да в зрачках поселилась беда.
И порою глядела подолгу,
Как оборванный пленный капрал
Нёс раствор… И кусачками щелкал…
И огрызки в карман собирал.
Просто так, молчаливо глядела,
Шла домой, не сказав ничего.
И светилось немытое тело
Сквозь прорехи в шинельке его.
Лишь однажды, ступая сутуло,
В сотый раз перерыв огород,
Две картошки ему протянула…
Немец взял и заплакал: «Майн гот!..»
А назавтра, всё шмыгая носом
И украдкой дойдя до угла,
Две брикетины молча принес он,
И она, отшатнувшись, взяла.
Пусть соседи глядели с издёвкой,
Бормотали, кто больше речист:
«И взяла… Ну, понятно, жидовка…
И принес… Ну, понятно, фашист…»
А она растопила незряче
Печку торфом, что фриц удружил…
И зашлась удушающим плачем,
А над крышами пепел кружил…

5

ПЯТИДЕСЯТЫЕ

Железнодорожная больница,
Узкий мост от клуба Ильича…
И сегодня мне порою снится,
Как во тьме ограбленный кричал.
Как его бандиты били, били --
Где-то у больничной проходной…
На Товарной лампочки рябили,
Ну а там -- лучинки ни одной.
Крик летел, дробя в просторе диком
Звезды, паровозные гудки…
Делались одним надрывным криком
Семафоры, дыма завитки.
Переулок спал… Закрыты были
Сени в осторожные дома.
Лишь завыла женщина: «Убили…»
И в молчанье канула сама.
Крик летел, вздымаясь выше, выше,
Чтобы оборваться в лютый миг…
Но никто из домиков не вышел,
Ни один недавний фронтовик.
Только утром подписал бумагу
Наш сосед: «Не слышал ничего…»
И медаль болталась… «За отвагу» …
На груди могучей у него.

6

Переулок… Ни собак, ни лая.
Только клен безлистый вдалеке.
О своем глаголет мостовая
На древнебулыжном языке.

Где мой дом? Стою, а дома нету…
Не война, да только вышло так –
Провода железные продеты
Сквозь судьбою снесенный чердак.

И сидит нахохленная птаха,
Напряженья вовсе не боясь,
Где сушились папина рубаха
И моя пеленочная бязь.

Птахе что? Довольна. Когти цепки.
Ну а мне все чудится впотьмах –
Где болталась мамина прищепка,
Что-то заискрило в проводах.

7

Еще снежок скрипит на улице,
И Тузик трется возле ног.
Еще мы умники и умницы,
И завтра снова на урок.

Еще домашнее задание
Без мамы выполнить слабо –
В тетрадке по чистописанию
С нажимом две страницы “О”…

И маме плачется от этого:
“Послал же Бог ученика…”
И ей совсем не “фиолетово”,
Как фиолетится строка.

Еще ношу “невыливаечку”
В мешочке красном на урок,
А кляксы всюду – и на маечке,
И на носу, и между строк…

Как всё промчалось… Время каяться,
Что жил не так, неверно жил…
Но всё с ладони не смывается
Та фиолетовость чернил.

8

Мне все слышнее веток перестук,
Небесный хор, что сумрачен и гулок,
И шелест крыл… И отскрипевший сук.
И ясень, затенивший переулок.
Как близко все! 
Как ясного ясней!
«Кукушка»-паровоз, смешной и юркий,
Какая мостовая! – а по ней
Какой же чудо-обруч гонит Юрка!
Какой возница щелкает кнутом,
Нас, пацанву настырную, пугая!
Какой там дом! 
Какие в доме том
Тарелки и ножи! И жизнь другая.
Там весело трезвонит телефон –
Да, те-ле-фон – 
как много в этом звуке!
Хозяйкин лик в портретах повторен,
И патефон рыдает о разлуке.
Его за ручку можно покрутить –
Тебе дадут, ты ночью в сад не лазил…
А женщина крючком зацепит нить:
Что не растешь? Старик Сазонов сглазил?..
Мне в то виденье хочется шагнуть,
Помочь настроить примус тете Клаве,
И градусник разбить, чтоб видеть: ртуть –
Серебряная пыль в златой оправе.
Чтобы слились в мгновенье много дней,
Чтоб вслед шептали:
– Наш он… Здешний… Местный…
Чтобы с годами сделались слышней
И веток перестук, 
и хор небесный…


***

Вослед за солнцем года умчали,
Плоды с деревьев опали глухо…
Зато примчали мои печали,
Слова шепнуть для поддержки духа.
А на веранде, в немодной шали,
Неспешно вяжет носки старуха.

Неспешно… Не суетливы спицы.
Слегка движенья морщинят шею.
«Свяжу… Им за зиму не сноситься…
Свяжу… И вскорости заболею…
Спина немеет, не слышит ухо…»
Неспешно вяжет носки старуха.

Жалеет: «Осенью не успела.
Хворала… Были еще тревоги.
Душа и тело тогда болело,
А нынче только душа и ноги…»
А на веранде тепло и сухо.
Неспешно вяжет носки старуха.

Устали пальца… И в белой саже
Стекло… Снег цедится, как сквозь сито.
Старуха вяжет… Хоть вправду – даже
Носочки некому и носить-то…
В дому она да петух Петруха…
Неспешно вяжет носки старуха.


***

Долго птицы дрались и кричали…
А теперь и в золе, и в крови
Голубиные крылья печали,
Ястребиные крылья любви.

На подкрылках заря золотится…
Все равно, выбиваясь из сил,
С голубиными крыльями птица
Ястребиных чурается крыл.

Разлетятся, простившись едва ли,
Разлетятся, зови-не зови,
Голубиные крылья печали,
Ястребиные крылья любви.

И останется очень немного –
Полутень, полужизнь, полумгла,
Голубиная эта тревога,
Ястребиная хищность крыла.

А душа?.. Душу будто изъяли.
Только меркнущим взором лови
Голубиные крылья печали,
Ястребиные крылья любви…


***
            
Хоть словом мучусь и дышу,
И мучусь снова,
Но то, что я тебе скажу –
Всего лишь слово.

Напрасно Господа молю,
Темно и пусто.
А то, что я тебя люблю –
Всего лишь чувство.

Густую капельку со лба
Смахну невольно.
А от того, что не судьба –
Всего лишь больно.

Мечталось, но не довелось,
Закрылась дверца…
А что в груди разорвалось—
Всего лишь сердце.


***

Черта… Забвения печать
В просторе пегом…
Исчезнуть?.. Или снегом стать?..
Я стану снегом!

Чтоб вьюга закружила всласть
Под ветер грубый.
Хочу снежинкою упасть
Тебе на губы.

Чтобы, хмелея без вина,
Не сняв косынку,
Ты удивилась – солона
Одна снежинка…

То просто вымолив себе
Твою простуду,
Я буду таять на губе,
Я таять буду…


***

Она всего лишь руку убрала,
Когда он невзначай ее коснулся.
Он пересел за краешек стола…
Налил фужер… Печально улыбнулся.

Она в ответ не выдала ничуть,
Что прикасанье обожгло ей кожу.
Сказала тихо: «Поздно… Как-нибудь
Увидимся… Я вас не потревожу…»

И поднялась… Напрасных мыслей рой
Пульсировал артериею сонной.
Ушел он… С обожженною душой…
Ушла она… С ладонью обожженной…


***

«…Но жизненные органы задеты…
Да и раненья слишком глубоки…»
Своею кровью русские поэты
Оправдывали праведность строки.

А как еще?.. Шептались бы: «Повеса,
Строчил стишки… Не майтесь ерундой…» --
Когда бы Пушкин застрелил Дантеса
У Черной речки, в полдень роковой.

И, правда, как?.. Всё было бы иначе…
Попробуйте представить «на чуть-чуть»,
Что Лермонтов всадил свинец горячий
В мартыновскую подленькую грудь.

И дамы восклицали бы: «О, Боже…
Да он – убийца… Слава-то не та…»
Но ведь поэт убийцей быть не может,
Как не бывает грязью чистота.

Любима жизнь… И женщина любима…
В строке спасенья ищет человек…
И Лермонтов опять стреляет мимо…
И снова Пушкин падает на снег…


***

Вновь золу разносит по земле,
Вместе с нею – терпкий запах гари.
Но не говорите о золе,
Говорите лучше о пожаре.

Пусть золой проулочек пропах,
Где на плач сменяется молчанье.
Но не говорите о слезах,
Говорите лучше о рыданье.

Хоть тонка связующая нить
И оборвались иные нити,
О словах не надо говорить,
Вы о песне лучше говорите.

А когда на меркнущей заре
В подреберье боль ударит снова,
Зашипит слезиночка в золе,
Принесёт не молвленное слово.


***

Неужели нам вновь пригибаться завещано,
Вспомнив строки, что в память вошли навсегда:
«А ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины?..»
Ну а дальше по тексту, совсем, как тогда…

Неужели же снова дороженька узкая
Приведёт к полотну посреди суеты,
Чтоб шептать: «По бокам-то всё косточки русские…»
Про Некрасова, Ванечка, знаешь ли ты?

Что ты скажешь, когда перелеском, пригорками
С автоматом зимою пойдешь сквозь снега?
А «Катюшу» ты слышал?.. А слышал про Тёркина?
А ты знал, что «до смерти четыре шага»?

Пожалею тебя – не спрошу про Русланову,
И какие тут «Валенки»? Валенок нет!
Вам придётся всё это осваивать заново,
Только вот не пришлют вам из тыла кисет.

Вновь оставит снаряд в колоколенке трещину,
Вновь обрушится небо, живое губя…
Это, Ванечка, Русь… И какая-то женщина
Всё равно, глядя вслед, перекрестит тебя.


***

Взъерошенный ветер к осине приник…
Одна вековая усталость,
Где русские души, где русский язык,
Где русская кровь проливалась.

На бой не взывают ни горн, ни труба,
Вдали не рыдает гармошка…
Лишь тополь печаль вытирает со лба
Да птицы воркуют сторожко.

Вражина коварен и так многолик!..
Но воинство насмерть сражалось,
Где русские души, где русский язык,
Где русская кровь проливалась.

О, смерд, погибающий в час роковой --
Ему ни креста, ни могилы.
Зарублен, он вновь становился землей,
И голубь взлетал сизокрылый,

Когда он предсмертный выдавливал рык,
И падал… Всё с пеплом мешалось,
Где русские души, где русский язык,
Где русская кровь проливалась.

Заброшено поле… Не скачет гонец.
Давно покосились ворота.
Неужто всё в прошлом?.. Неужто конец?..
Неужто не вышло полета --

Туда, где лебяжий предутренний крик,
Где спеет рассветная алость,
Где русские души, где русский язык,
Где русская кровь проливалась?..


***

Сверкнёт в ладони огонёк,
Погаснет вдалеке…
Мы – спички… Каждый одинок
И спрятан в коробке.

Бренчим… Не скажешь: «Не хочу!..» 
Черкнут о злой фосфор…
Кому-то зажигать свечу, 
Кому-то -- жечь собор.


***

Накинь вуаль, когда погаснет свет
В моих зрачках… И этим тайну выдай
Двух таинств, двух просторов, двух планет
Не защищенных Богом и Фемидой.

Не опускай измученных очей,
Услышав колкий шепот за спиною.
Я был ничей… И снова стал ничей…
Кто виноват? Мы все тому виною.

В что толпа? Толпа всегда слепа.
Толпе и на кладбище горя мало.
Накинь вуаль… Пусть думает толпа,
Что ты, хоть миг, но мне принадлежала…


***

Не закрыта калитка…
И мох на осклизлых поленьях.
На пустом огороде
            разросся сухой бересклет…
Всё тревожит строка,
Что «есть женщины в русских селеньях»…
Но пустуют селенья,
            и женщин в них, в общем-то, нет.

У столетней старухи
Белесые, редкие брови,
И бесцветный платочек
            опущен до самых бровей.
Но осталось навек,
Что «коня на скаку остановит…»
Две-три клячи понурых…
            А где ж вы видали коней?..

Поржавели поля,
Сколь у Бога дождя ни просили.
Даже птенчику птица
            и та не прикажет: «Лети!..»
И горячим июлем
Всё избы горят по России,
Ибо некому стало
                    в горящую избу войти…


***

Иных пустынь иные миражи
Иные тайны явят по-иному.
И в мир иной с иной шагнешь межи,
Иной тропой бредя к иному дому.

Иное все: общенье с тишиной,
Литые свечи в тусклом абажуре…
Иная тишь… И сам простор иной –
Иные в нем сомнения и бури.

Иная гладь зеркального стекла,
Иное там лицо с твоей морщиной,
Иная складка возле губ легла
От сумрачной тоски небеспричинной.

Знакомых щек совсем иная дрожь,
Иного взгляда быстрое скольженье.
Отступишь ты… Но так и не поймешь –
Где человек, где только отраженье…


***

                        «Ни души…»
                            Игорь Северянин

Не проще тени… Не светлей звезды…
Не сумрачней обиженной дворняги,
Не тише вековечной немоты
И не живей рисунка на бумаге --
Она парит, прозрачная душа,
Уносится в трубу со струйкой дыма,
С туманами ночует в камышах,
Везде одна, везде неуловима.
Когда бредешь в раздумчивой тиши,
Наедине с ночным небесным светом,
Есть ночь и высь… А больше -- ни души,
Но всё душа… Но всё душа при этом…


***

Вьюги поздним набегом
Города замели…
Я шептался со снегом
Посредине земли.

В суете паровозной,
У хромого моста,
Стылой ночью беззвездной,
Что без звезд -- неспроста…

Я со снегом шептался,
Мне казалось, что он
Только в мире остался --
Ни людей, ни времен.

Хлопья рот забивали
И горчили слегка.
Комья белой печали
Всё сжимала рука.

Я шептался со снегом,
Я доверил ему,
Что спасаюсь побегом
В эту белую тьму.

Так мне видится зорче,
Если вьюга и мгла--
Обхожусь, будто зодчий,
Без прямого угла.

А потом -- перебегом --
По дороге ночной…
Я шептался со снегом,
Он шептался со мной.

Снег пришел осторожно
И уйдет невзначай,
Как попутчик дорожный,
Что кивнул -- и прощай…
Произведения

Статьи

друзья сайта

разное

статистика

Поиск


Snegirev Corp © 2024