Андрей Широглазов

  Как долог путь от станции метро

Музыка...
Язык богов
в переводе для скрипки с оркестром.
Запах первого снега в тональности си минор.
Оратория неба.
Симфония звезд.
Сюита черной луны.
Музыка...
Универсальный растворитель быта
с сиюминутной гарантией качества.
"Красный квадрат" Малевича, свернутый в саксофон.
Море, поющее в раковине свою извечную песню.
Музыка...
Страдивари, глядящий во тьму неизбежного Завтра.
Бах, протирающий органные клавиши бархатной тряпкой.
И тишина,
что живет в глубине дирижерского пульта.
Музыка...

(попытка рецензии на приезд в Череповец столичного балета)

Я притушил горящие глаза
внезапною вторичностью столичной
и сквозь туман безличности ресничной
я стал смотреть на затемненный зал.

О, этот зал, который заказал
вершину театрального ранжира,
надменностью подобный пассажирам,
входящим по билетам на вокзал!

Он погружен в спасительную тьму.
И по партеру - тени. тени, тени...
И с креслами сливаются колени,
не доставаясь взору моему.

И вдруг - слеза шальная, а за ней
весь мир вступил в таинственные кущи,
и тени все расплывчатей, все гуще,
все дальше, нереальней и черней.

И я подумал с грустью: если вдруг
с балкона хлынет теневыводитель,
останемся лишь я, да осветитель -
мой старый друг, а зрители вокруг

исчезнут. И столичные танцоры
исчезнут. И столичный режиссер
исчезнет, потому что с давних пор -
он худший враг изящной Терпсихоры

и кончит жизнь тапером кабака...
Я незаметно выскользнул из зала,
пока меня вконец не доконала
дрянная фонограмма "Спартака".
И вышел в ночь. К созвездию ларьков.

К чужому равнодушью и везенью.
К планете, где я был всего лишь тенью
в бессмысленных глазницах земляков.

"Браво, Моцарт!" - зал зашелся криком.
Музыканты подняли смычки
и в каком-то исступление диком
опустили их на скрипочки.

"Браво, Моцарт!" Сам Иосиф в ложе
удостоил Мастера кивком.
А в соседней ложе - быть не может! -
Гайдн бьет по креслу кулаком.

"Папа Гайдн!" - радость узнаванья.
Тень улыбки пляшет на губах.
И не зря - полночные страданья.
И не зря - сомнения и страх.

"Браво, Моцарт!" - шквалом в перепонки.
И уже плевать на все вокруг:
пусть Сальери хмурится в сторонке,
и ушел из зала старый Глюк.

Пусть давно закончились гульдены
и смешен потрепанный парик -
он сегодня у столичной Вены
вырвал из гортани этот крик:

"Браво, Моцарт!" Деньги - не проблема,
главное - признание коллег.
"Бис!" И начинает свой разбег
новая волнующая тема.

А за дверью Черный человек
мерзнет в ожиданьи "Реквиема"...

А за окном шелестят тополя:
"Нет на земле твоего Короля..." 
                          А.Ахматова.

Волны накатывались на берег
и отступали у самых ног.
А за спиной на безлесый мысок
волнами накатывал клевер...
Он - открыватель иных Америк
в вечном краю стихотворных строк -
трость вонзив в прибрежный песок,
близоруко глядел на север.

Как матрос, что первым кричит: "Земля!",
он давно разучил свою роль.
И каждый корабль, словно пароль,
флагом красного цвета
приветствовал издали Короля.
И плакал согбенный седой Король -
то ли глаза разъедала соль,
то ли дым сигареты...

Из месяца в месяц, из года в год
он не менял свой маршрут.
И если норд-вест был особенно крут -
он приходил сюда с пледом.
И не надеясь уже на исход,
он над собою устраивал суд,
пока Королева - Фелисса Круут -
не приходила следом.

А ночью он страшно кричал во сне,
вскакивал, нервно искал носки,
ежась от холода и от тоски,
глотал какое-то пойло.
И снова оказывался в стране,
где душу раскалывали на куски
по дому разбросанные листки
с пометой - "Эстония. Тойла".

Он умер зимой. И чужая земля
беззвучно летела на гром Короля...

Пока я к жизни примерялся,
пока вынашивал мечту -
набрать такую высоту,
чтоб к ней никто не подобрался, -
я незаметно потерялся
в литературе и в быту.

Пока я с книгами носился
и скромно звал себя "пиит",
я растерял свой внешний вид
и как-то весь поизносился.
А на Парнасе воцарился
какой-то скверный индивид.

Он так уверенно и ловко
на мой уселся табурет,
что я сперва подумал :"Бред!",
потом: "Вот это подготовка!".
А после выпил поллитровку
и в кому впал на пару лет.

В ней было весело порою,
порою грустно - как когда...
Я жил, как все. Но вот беда -
обидно стало мне, не скрою,
всю жизнь слоняться под горою,
кидая под ноги года.

И я очнулся и побрился.
Поджег мосты. Развеял дым.
Но шестикрылый Серафим
на пепелище не явился.
Тогда я Богу помолился
и вышел, славою томим.

И вот - иду...

1

Работал живописец не за страх -
за совесть. И к утру явил картину:
зеленый гриф в оранжевых горах
читает Солженицына раввину.

И на обратной стороне холста
поставил год, число, инициалы.
Подумал и добавил: "Жизнь пуста,
когда вокруг оранжевые скалы".
Потом исправил надпись на холсте:
"Апофеоз космического пьянства".
Опять исправил: "Сага о Христе
(еврей за полчаса до христианства)".

Поэту надлежало быть к восьми.
А он пришел в двенадцать. И с порога
сказал хозяйке дома: "Черт возьми!
Я задержался, кажется, немного.
Всему виной мой маленький закон
(он, согласитесь, говорит о многом):
я выношу будильник на балкон,
когда я разговариваю с Богом".
Хозяин угостил его вином.
Хозяйка назвала его желанным.
А он с восьми маячил под окном,
чтоб быть чуть-чуть загадочным и странным...

Давно, когда страна плясала твист
и был броваст ее руководитель,
попал один заслуженный артист
в услужливый районный вытрезвитель.
Он принял душ, проспался, и чуть свет
себя пивком "Российским" удостоил.
А после - через много-много лет -
он написал "Заметки о "застое".
В них был накал, в них был ХХ съезд,
подъезд, где он клеймил поэму Блока,
донос, потом, естественно, - арест
непонятого массами Пророка...

Я не любитель авангарда.
Тем более, что авангард -
не дом поэта, а мансарда,
где обитает пьяный бард.
Он неспокоен в этой клети -
она нелепа и тесна.
И виден мир в превратном свете
из запыленного окна.

"Ленин в Польше". "Ленин в шалаше".
"Ленин у Финляндского вокзала".
"Ленин за минуту до отвала
на ВКПбэшном шабаше".
"Ленин в бане с веником в руке".
"Ленин выступает на "барыге".
"Ленин дарит сталинские книги
грузчикам в портовом кабаке".
"Ленин, примеряющий шиньон".
"Ленин покупает сигареты".
"Ленин и российские поэты
послеперестроечных времен".
"Ленин, выбивающий палас".
"Ленин, наблюдающий цунами".
"Ленин с нами". "Ленин возле нас".
"Ленин позади и перед нами".

Как долог путь от станции метро
до места лобного, где происходят казни...
Извозчик у "Макдональдса" хитро
вам подмигнет - и вы уже в боязни,
что этот плут поедет по "кривой",
чтоб лишний рубль заработать ловко.
И мимо вас расхристанной Москвой
покатятся стрелецкие головки.
А вы проспите Смуту и Петра,
трясясь в повозке прошлых поколений.
И вам в лицо с гранитного одра
ехидно хмыкнет лишь Ульянов-Ленин.

Как долог путь от станции метро
до тех хором Посольского Приказа,
где продают приказчикам ситро
две милых персиянки из Шираза.
Одна из них, наверно - Шагане,
что не нашла в толпе замоскворецкой
Поэта, потому что по весне
он пьет вино в гостинице "Советской".
Другая - не воспетая никем -
имеет тоже странные причуды
и вечерами пишет в дневнике:
"Московитяне - страшные зануды...".

Как долог путь от станции метро
до вычурной громадины Манежа,
где у полотен Фалька и Миро
толпятся староверы Заонежья.
О, Боже мой, как долог этот путь
сквозь город, где киоски и "Березки",
где анаша забита в папироски,
а кол забит в раскольничую грудь,
где просто невозможно не уснуть,
трясясь в полурасхлябанной повозке...

Как долог путь от станции метро...

Черный вечер. Белый снег.
Фонари. Аптека.
Позади - ХХ век -
сирый век-калека.
Он в отчаяньи своем
(от того, что краток)
грозно целит костылем
мне промеж лопаток.
Я шепчу себе: "Не трусь.
Он прошел. Он сгинул".
Вру. По-прежнему боюсь.
Жду удара в спину...

Город - не город, село - не село:
три километра в длину...
Как нас с тобою сюда занесло -
в скушную эту страну?
Что мы забыли в этих краях?
Сделали что, черт возьми,
чтобы счастье искать на паях
с этими вот людьми?

Север - не север, восток - не восток:
не-разбери-поймешь...
Скрипнет в ночи деревянный мосток,
вспыхнет женская брошь -
и затихает ночной городок.
Так, что в четыре утра
чиркнешь спичкой о коробок -
эхо на три двора...

И под обрывом река - не река:
в старой осоке плес...
И на застывшего рыбака
трудно смотреть без слез.
Если он в воду опустит весло,
то заскребет по дну...
Как нас с тобою сюда занесло -
в скушную эту страну?

Стирая событья и лица,
как ластиком, тропкой лесной,
я шел, и болотная птица
рыдала вдали надо мной.
Летела в лицо паутина,
и брюки мои на ходу
хлестала лесная малина -
любимая ягода сына
еще в позапрошлом году.

Я очень хотел заблудиться,
по жизни пройти стороной,
стирая событья и лица,
как ластиком, тропкой лесной.
Но если идти наудачу,
судьбе предоставив маршрут,
то вечно выходишь на дачу,
на эту дурацкую дачу,
чужую, холодную дачу,
где ценят лишь каторжный труд...

Один. Дома. Два.
Полтретьего. Чай. Глазунья.
И вдруг... какая-то тварь -
нежданная, как Везувий.
Негаданно так вошла,
бутылку, как портупею,
сжимая, чтобы дотла
разрушить мою Помпею.

Сидим. Выпиваем. Три.
Беседа: рыбалка, дамы...
А с улицы - блеск витрин
и злые огни рекламы:
"Летайте "Боингом" в Рим!".
Да чтоб он сгорел - не жалко!
Четыре. Сидим. Говорим:
дамы, вино, рыбалка...

Мало. Я - за гонца.
Он спонсор. Ему до фени,
что ночью из Череповца
тучи воруют тени.
Страшно. Темно. Ларек -
как обитаемый остров.
"Два "белого" и сырок".
"С вас - пятьдесят девяносто".

Полпятого. Снова пьем,
все больше и больше тупея.
Качнулся и вздрогнул дом.
Прощай, родная Помпея!
Твой непутевый сын
уходит в пары алкоголя,
как пленный солдат-грузин
под знамена Де Голля.
Мне уже не помочь.
Не поминай меня всуе.
Я ухожу в эту ночь -
огромную, как Везувий...

Снег скрипит за окном. Мои двери рассохлись от старости
и скрипят в унисон с рыхлым снегом. И этот дуэт
мне напомнил о том, что помимо тоски и усталости
в этой сирой деревне есть почта и сельский Совет.

Одеваю тулуп и подшитые дедовы валенки,
опускаю конверт в самодельный холщовый карман,
и на почту иду, поклонясь сельсоветской завалинке,
где степенные тетки слагают житейский роман

о добре и о зле, о гулянках с гармонью и песнями,
о беспутых мужьях, что забыли и совесть и стыд...
И совсем мимоходом о том, что "и нонича пенсии,
знать, не будет - ты глянь-ко: кассирша на нас не глядит".

Эх, российская жизнь! Вся-то ты не впритык, да ухабами!
Все-то "мэры" твои, "президенты" и прочая шваль,
оседлав "мерседесы", воюют с усталыми бабами,
добавляя тоску в без того вековую печаль...

Я иду по деревне, облаенный шумною сворою
одичавших собак, на которых уже и не злюсь.
Я иду сквозь свою одряхлевшую, битую, хворую,
и по-прежнему очень любимую зимнюю Русь.

А на почте - обед. Как же я позабыл расписание?
Вот ведь - "с часу до трех". А еще без пятнадцати два.
Ну куда тебя деть - мое глупое злое послание,
где убористым почерком - глупые злые слова?

А, была - не была! Улетает конверт за околицу,
камень падает с сердца на чистый декабрьский снег.
Надоело молить, выяснять, разбираться и ссориться -
не такой уж я склочный и злой на земле человек...

Возвращаюсь домой. Вновь киваю заснеженным теткам,
вновь рассохшейся дверью привычно на входе скриплю.
И гляжу на огонь в настроении тихом и кротком,
понимая в душе, что я вряд ли тебя разлюблю...

Тупею.
Медленно, не торопясь.
С чувством, с толком, с расстановкой.
Примериваю портупею,
и в кухне, на табуретку садясь,
представляю себя с винтовкой.

Забываю,
что когда-то был признан своим двором
единственным специалистом по икебане.
И по вечерам старательно разбиваю
кегли тяжелым шаром
в занюханном кегельбане.

Стараюсь
быть в курсе семейных драм
и деталей рыбного лова.
Старательно обтираюсь
холодной водой по утрам
по системе Порфирия Иванова.

Высоты,
которых хотел достичь,
не видны из окон родных Пенатов...
Теперь перед каждым концом работы
я произношу поэтический спич
о пользе перетягивания канатов.

При этом
я замечательно лажу с людьми,
и общаясь с собственным сыном,
говорю ему: "Можно не быть поэтом,
черт возьми,
но когда-то ведь нужно стать гражданином!".

И даже
мой пепельно-серый кот
питает ко мне особое уваженье
за то, что в продаже
есть хек, закованный в лед,
а я - специалист по его обнаруженью.

Наверно,
мне достался не самый удачный век
для просто жить и потачивать лясы,
потому что порой мне бывает ужасно скверно,
как человеку, потерявшему товарный чек
у самого окошечка кассы.

Но это
всего лишь минутная блажь
и томление духа на почве былого.
И вот уже закуривается сигарета,
и вологодский пейзаж
убивает готовое вырваться слово,
и придуманной жизни смешной антураж
воцаряется снова...

Кровь по венам тащится,
как солдат до части.
Смерть моя таращится
на меня с запястий.
Что-то там пульсирует
по пути в ладонь...
Жизнь моя вальсирует
под твою гармонь.

Шаткая идиллия,
смертная печаль...
Помнят сухожилия
бритвенную сталь.
Жизнь моя вальсирует
у твоих ворот,
где трамвай курсирует
носом в поворот

Буфера скрипучие,
видя данный факт,
по такому случаю
отбивают такт.

Светофор трассирует
красным вдалеке.
Жизнь моя вальсирует
бритвой по руке.

Кровь по венам тащится,
как на дело вор.
Смерть моя таращится
на меня в упор.
Во дворе грассирует
твой сосед-еврей.
Жизнь моя вальсирует
у твоих дверей...

Я в осень ушел, проклиная Наталью,
отрезав любые пути возвращенья...
Мое отражение из Зазеркалья
порхнуло за мной демонической тенью.

Я брел сквозь сентябрь - равнодушный и жаркий -
слепой от отчаянья и унижения.
Мое отражение зрячей овчаркой
меня уводило в мое отражение.

Когда я очнулся - уже было поздно:
все левое вдруг поменялось на правое.
Мое отражение хмурилось грозно,
являя меня за зеркальной оправою.

А рядом Наталья просила прощения.
Надменная, гордая, злая Наталья
просила прощения у отражения,
не видя меня в глубине Зазеркалья...

Задумчивость цветочного горшка
во мне всегда будила чувство мести
к хозяйке той квартиры. И пока
мы были почему-то с нею вместе
и коротали наши вечера
бессмысленной ходьбой по полю брани,
мне так хотелось росчерком пера
увековечить ненависть к герани.
Стереть ее глаголом в порошок,
сослать навеки в сумрак коридора...

Но тот цветочный глиняный горшок
не стал причиной нашего раздора.
Вернее, стал, но этого она
не поняла в припадке глупой злости...

Стоял апрель, и мерзкая весна
трепала нервы и ломала кости.
А мир упорно шел в Тьмутаракань.
И я решил свернуть, покуда мною
не завладела пошлая герань
на пару с переменчивой весною...

И пусть сменял вершок на корешок
и не блещу ни славой, ни богатством,
я часто вспоминаю со злорадством
тот идиотский глиняный горшок.
Он пятый год взирает со стола
на пыльный мир чужой Тьмутаракани.
И женщина, которая спала
со мной, давно устала от герани.
И дни горшка, конечно, сочтены:
он канет в бездне мусоропровода
в какой-нибудь бездарный день весны
унылого и суетного года...

                        С.Алексееву

Обкусанных губ перемирие
на фронте обкусанных губ.
Психованных рук кавалерия
замедлила яростный бег.
- Куда ты летишь, Валькирия?
- На зов неведомых труб.
- О чем ты грустишь, Валерия?
- О том. что не выпал снег.

- А что тебе снег, Валерия?
Он бел и похож на пух.
- А что тебе труб, Валькирия,
неясный январский зов?
- Люблю я зимы мистерию
и снежных колючих мух.
- Устала в твоей квартире я
от звука чужих голосов.

- Я буду молчать, Валькирия,
ты только не уходи.
- Я буду лепить, Валерия,
снежки из своих седин.

- Прощай. Песчаная Сирия
лежит у тебя в груди.
- Прости, но больше не верю я
в клятвы, мой господин.

Чего вы от меня хотите?
Чтобы я влез на броневик
и начал говорить о быте,
как о марксизме большевик?
О сите, бронзовом корыте,
о том, как сушат невода?..
Я лучше расскажу о Рите.
Она была как газ-вода:
встряхнешь, взболтнешь ее - взрывалась,
поспешно вверх рвалась из блуз,
а после странно выдыхалась
и приторной была на вкус.
Она всегда казалась сытой,
как кошка, съевшая мыша,
и представлялась Маргаритой.
И говорила, что душа
верна неведомым пределам
(порой, усевшись на диван,
она читала между делом
кого-то там из вологжан...).
Она любила на свидания
ходить в малиновом пальто.
Ей не хватало обаянья
и женской грации. Зато
она умела быть послушной
и жить по-тихому, без драм...
С ней иногда бывало скушно,
особенно по вечерам,
когда она читала книжки
на вологодском языке...

Я прожил в этом городишке
четыре месяца. В реке
ловил какую-то рыбешку,
писал какую-то муру,
ел пельмени и окрошку.
И как-то рано поутру
ушел к неведомым пределам,
решив махнуть рукой на быт:
для Мастеров на свете белом
найдется много Маргарит...
Так и хожу - бездушный зритель
чужих сомнений и тревог...

Простите, что вы говорите?
Ах, вы о Рите... Как я мог?
Я не любил ее, не скрою,
и с каждым часом все сильней.
Хотя признаюсь, что порою
я часто думаю о ней.
Скорее, с грустью. Но, поверьте -
я не испытываю стыд.
Мне суждено до самой смерти
безумно ненавидеть быт.
Ведь быт покрыт налетом пыли:
чихнешь - и с ног до головы...
Жаль одного - что нас любили,
а мы - увы, увы, увы...

Как перелетная синица,
что с юго-запада стремится
попасть на северо-восток,
я нелегально пересек
нас разделившую границу.
Границу-сны, границу-лица,
границу-происки судьбы...
И пограничные столбы
оставив за своей спиной,
я погрузился в мир иной,
где по-другому пахнут дети,
где по утрам о сигарете
никто не думает, где мной
пренебрегают на рассвете,
боясь нарушить чудный сон
внезапной встречей трех персон...

Я воровато шел вперед
сквозь незнакомый мне народ,
и, извиняясь за вторженье,
чужие видел выраженья
недоуменных лиц. И вот
среди безумного круженья
мелькнул знакомый силуэт.
Неужто это я? Ах, нет...
Костюмчик - не бывает проще.
А то, на что костюм надет -
не тело, а святые мощи...
Я был таким смешным и тощим,
когда мне было 20 лет,
и мой студенческий билет
давал мне право прокатиться
за полтарифа до столицы...

Я изменился. Стерли годы
с лица следы былой свободы,
и некогда мятежный дух
среди житейских заварух
затух. И вечные приходы
мои домой в районе двух
с очередной хмельной гулянки
весьма сказались на осанке.
Я стал другим. Иным. Статичным.
И в этом мире заграничном
я попытался отыскать
себя такого. И опять
столкнулся с тем - категоричным,
несущим на челе печать
таланта делать все иначе,
страдать, метаться и решать
неразрешимые задачи.
Он на меня взглянул в упор
и предложил мне "Беломор".

Я равнодушно отказался,
а он радушно засмеялся.
И вновь исчез. И вновь возник
среди развала старых книг.
И я внезапно испугался
того, что где-то мой двойник
пронзен насквозь вязальной спицей
на пятьдесят седьмой странице
твоих сомнений. И помочь
ему уже нельзя. Как птица
я в страхе устремился прочь -
назад к спасительной границе...

В моем мирке стояла ночь.
Как пугало на огороде.
Ее бессмысленный оскал
все вещи делал в среднем роде.
И лишь будильник на комоде
заботливо напоминал
о том, что все течет в природе.
Я тихо сел на край тахты,
где в этот миг царила ты.
Во сне глубоком и тревожном
ты грезила о невозможном
и вновь кидала на весы
мои минуты и часы.
И я окликнул осторожно
из-за нейтральной полосы
тебя по имени. Но эхо
вернуло мне осколки смеха...

На свиданье с психотерапевтом я пришел весь в черном, лишь носки
я надел зеленые - наверно, подсознанье подсказало колер:
ведь носить зеленое под черным - это признак страха и тоски,
или даже хуже - показатель, что недавно кто-то близкий помер.

На свиданье с психотерапевтом я кроил бесцветную судьбу:
мелом рисовал по серой ткани, ножницы пускал вдоль белых линий;
получалось платье для героя, счастью предпочевшего борьбу.
В тот момент был этот психиатор - друг Сенеки - пресловутый Плиний.

У свиданья с психотерапевтом изначально был отмерен срок,
но и этот срок заставил наши лбы покрыться напряженным потом;
он сидел и был вполне уверен, что меня читает между строк,
ну а я сидел и был уверен, что его читаю, как по нотам.

От свиданья с психотерапевтом у меня осталась тишина,
ну а у него остались крики вперемешку с непонятным бредом.
Под конец он прописал таблетки, так сказать, для улучшенья сна,
и просил не пропадать надолго, так сказать, заскакивать по средам.

Ах, свиданье с психотерапевтом... Нервная надежда на исход
в мир банальных слов, понятий, в яркий край машин и огородов...
Где восход больного диска солнца так и называется - восход,
где так любят умерших поэтов и живых не любят сумасбродов.

Я ушел. Он вынул карандаш.

Галочку поставил возле слова,
"Широглазов" и взглянул сурово
на чужой душевный раскардаш...

Я помещен в хрустальный шар - ментальный Мальчик-с-пальчик,
психиатрический клошар с бульвара Светлый Ум.
А подо мною - минимир, и в маленький вокзальчик
едва заметный пассажир плывет сквозь тихий шум.

Он купит маленький билет в миниатюрный поезд
он пару маленьких котлет в салфетку завернет
и сядет в маленький вагон, ничуть не беспокоясь,
что предпоследний перегон он не переживет.

Он любознательно глядит на то, как спят соседи,
во сне являя глупый вид. И чашки на столе
обворожительно поют о том, как он уедет.
Но короток его маршрут по маленькой земле.

Я надрываюсь, я кричу в своей хрустальной клети,
я так помочь ему хочу доехать до конца.
Но просыпаюсь... Яркий свет в огромном кабинете.
И психиатора портрет с улыбкой в пол-лица.

Он вопросительно молчит, он ждет моих рассказов,
он карандашиком стучит по карточке сынов:
мол, расскажите как дела, товарищ Широглазов,
внутри хрустального стекла безумных ваших снов?

А я в отчаяньи смотрю на волосатый палец
и обреченно говорю, предчувствием томим:
Он не доедет до конца, мой маленький скиталец,
он не доедет до конца, мой милый пилигрим.

Разбейте свой хрустальный шар, я должен постараться
унять в груди его пожар, вернуть его живым.
Я возвращаюсь в тот кошмар. Счастливо оставаться!
Разбейте свой хрустальный шар - я ухожу за ним...

А. Пошехонову

Никого, ничего, только ветер и пыль,
только громко скрипит деревянный костыль,
только пот по щекам, только дрожь по рукам
и неровной волной седина по вискам.
Никого, ничего, только призрачный путь
по дороге, где не с кем друзей помянуть.
Потому что друзья растворились вдали
и ушли по пыли далеко от Земли.

Я бы тоже ушел, да не вышел мой срок
досчитать до конца километры дорог.
Очарованный странник, дошедший до звезд,
все никак не найдет себе тихий погост.
Ни креста, ни листа, что накроет уста -
лишь гнилые пролеты большого моста.
Мне еще предстоит разминуться с трудом
на мосту не с Хароном, а с Вечным Жидом.

Мы друг другу в глаза поглядим в сотый раз,
совершим на мосту мусульманский намаз,
потому что давно в этих пыльных краях
Иегова с Исусом зовутся Аллах.
И опять разойдемся по нашим путям,
не давая покоя усталым костям -
два печальных изгоя заоблачных сфер:
очарованный странник и жид Агасфер.

И опять никого - только серая пыль,
только громко скрипит деревянный костыль,
только пот на щеках, только ветер в руках
и ехидный божественный смех в облаках.
Я теряюсь навечно в дорожной пыли -
очарованный странник российской земли.
И скрипит мой костыль, и крепчает печаль.
И не так уж она очарована - даль...