Андрей Широглазов

         60 песен

             Часть 1

Что искусство? Искусство - кабак.
Мы в него в этот вечер завалим.
Там за стойкой - Борис Пастернак,
и Сибелиус Ян - за роялем.
Там в углу - Писарро и Матисс
говорят о деньгах и таланте.
Чао, мальчики! Сделай, Борис,
три бокала холодного кьянти...

Что искусство? Искусство - бордель,
где владелица - Чехова-Книппер -
нас положит в любую постель
без проверки на СПИД и на триппер.
Ну а мы? Мы, конечно, не прочь
за спиной у культурных экспертов
скоротать эту лунную ночь
с поэтессой Денизой Левертов...

Ах, поэзии светлый обман...
Ах, мираж полотна Боттичелли...
Эту музыку выудил Пан
из глубин тростниковой свирели.
Эти краски, куда-то спеша,
Аполлон опрокинул беспечно.
Что искусство? Искусство - душа.
Потому-то оно и не вечно...  

Я слишком долго пил тоску
то из горла, то по глотку,
то в окружении друзей,
то в одиночку.
Но вот он пробил - этот час,
который взял и склеил нас
в одну невзрачную,
но смачную цепочку.

Ты разуверилась в душе
вполне для рая в шалаше,
а я уверенность свою
загнал барыге.
И между нами - сто веков.
Ну что ж, давай без дураков:
вот мой шалаш,
в нем лишь диван, окно и книги.

И ты окончила филфак,
и знаешь - кто такой Синьяк.
И о Кортасаре
слыхала понаслышке.
И я люблю, когда ты пьешь
и из кармана достаешь
свои заведомо
банальные мыслишки.

Ты не спеши, ты подожди...
В Макондо третий год дожди,
и без Урсулы
нам никто не сварит кофе.
А в Мидленд-Сити все ол райт,
тиха дакотовская найт.
Но умереть бы я хотел
в Йоканпатофе.

Давай с утра рванем в леса,
там люди Ваги-Колеса.
Мы к ним зайдем на полчаса
и выпьем браги.
А коль не скрутит алкоголь -
мы разыграем карамболь:
нас ждет рациональный Белль
в твоей общаге.

Постой, а, может, я не прав,
и мой полуночный состав
тебя умчит к другим мирам
по нашей визе...
Я не в обиде. Нет так нет!
Я даже передам привет
всем поколениям Козетт
и Бедной Лизе.

Ну а пока мы пьем коньяк
за гуттаперчевый филфак,
где старый перечник Жан-Жак
плетет интриги,
где слишком много дураков,
где между нами сто веков,
а вместе с нами
лишь диван, окно и книги...  

Вот и окончились светлые дни
глупых ошибок и ученичества.
Вот и остались мы в мире одни.
Как вам живется, Ваше Величество?
Длинные полки прочитанных книг -
ветхий багаж пропитого отрочества.
Миг высоты и падения миг...
И одиночество, и одиночество.

Вот и растаяли все миражи.
Метили в Храм, окунулись - в убожество.
В доме над пропастью в призрачной ржи
как вам живется, Ваше Ничтожество.
Черные тени минувших веков
не продерутся сквозь наше вахлачество.
В мире поденщиков и дураков
маленький спрос на чужие чудачества...

Шли к большаку, а попали в кювет,
жизнь променяли на личное жречество.
Слышишь, как громко хохочет вослед
нашим потугам родное Отечество?
И за колючкой бессмысленных строк -
не по сезону простых и лирических -
тихо кончается глупый мирок
филологический, филологический...  

Четвертый день стирает дождь колонки августовских строк
с моих придуманных аллей, с моих бумажных городов.
Четвертый день я ухожу в свой незатейливый мирок
и нахожу там только дождь в оконной раме.

Ну а поскольку этот дождь незапланирован судьбой,
и неожиданная грусть уже маячит у дверей,
мне очень нужно, чтобы ты была по-прежнему со мной
и разыграла свою роль в семейной драме.

Четвертый день стареет мир в глазах бездомного кота,
и даже я в его зрачках - лишь силуэт иных времен.
Еще чуть-чуть и скажет он, что все на свете - суета,
и даже чашка с молоком - томленье духа.

А за окном проплыл рассвет, как в океане - старый Ной,
и затерялся за стеной полубиблейского дождя...
О, как мне нужно, чтобы ты была по-прежнему со мной,
моя последняя ошибка и проруха!  

Вы поспешили оказаться в лабиринте
моих понятий, мыслей, принципов и слов.
Ну что ж, входите и, пожалуйста, задвиньте
там, изнутри, большой заржавленный засов.
Вы не подумали о нити Ариадны,
не запаслись хотя бы маленьким мелком
в нелепой вере, что настолько вы всеядны,
чтобы ступать по этим углям босиком.

Моя душа - не монастырь, не храм, не лавра;
в ней нет ни веры, ни надежды, ни любви.
Вы не разбудите случайно Минотавра,
поскольку умер Минотавр, се ля ви...
И на чужие изваяния глазея,
и равнодушно пропуская письмена,
вы разглядеть во мне пытаетесь Тезея,
и тем сильней, чем больше выпито вина.

Постойте, милая, к чему вам эти ломки,
гнилое месиво из Кафки и Басе,
чужие глупости, сомненья и потемки?
Скажите, милая, зачем вам это все?
Вы разобьете лоб о свой же знак вопроса,
сорвете голос, исчерпав себя до дна...
И на развалинах дворца царя Миноса
вновь воцарится гробовая тишина.

Вы поспешили оказаться в лабиринте
моих понятий, мыслей, принципов и слов.
Ну что ж, входите и, пожалуйста, задвиньте
там, изнутри, большой заржавленный засов.
Вы не подумали о нити Ариадны,
не запаслись хотя бы маленьким мелком
в дурацкой вере, что настолько вы всеядны,
чтобы ступать по этим углям босиком...  

Поэт надевает пальто
и тихо уходит из дома,
где все абсолютно знакомо,
и все абсолютно не то.
Он челку сметает со лба,
и сам понимает едва ли -
в какие нелепые дали
ведет его злая судьба.

Как страшно кричат поезда...
Наверное, это к поминкам.
Поэт разбивает ботинком
осколки январского льда.
Он слишком устал от тоски,
чтоб вытравить эту усталость.
И все, что поэту осталось -
пинать ледяные куски.

Заполненный рифмами мозг
колотится бешено в темя,
и медленно капает время.
Как в блюдечко капает воск.
Дома исчезают во мгле.
Хрустит под ногами дорога.
Поэту осталось немного
скитаться по этой земле.

Поэт надевает пальто...
Поэт надевает пальто...  

Не завидуйте мне, не надо.
Зависть - очень плохое чувство.
А поэзия - не награда
и, тем более, - не искусство.
Это джинн в конъячной бутылке
и пожизненный лагерный срок.
Это - дикая боль в затылке
за двенадцать удачных строк.

Не завидуйте мне, не нужно.
Еле видный в дыму сигарет,
ах, как кашляю я натужно,
за столом встречая рассвет.
И на двух тетрадных листочках
проступают сквозь слов круговерть
моя жизнь в двенадцати строчках,
а в тринадцатой строчке - смерть.

Не завидуйте мне. Я знаю
много меньше. Чем вы, и даже
перед сном никогда не снимаю
с плеч своей дурацкой поклажи.
Что мне снится? Глагольные рифмы,
что меня стерегут во ржи, -
непонятные, как логарифмы,
и опасные, как ножи.

Не завидуйте мне. Однажды
в суматохе чужой среды
я умру от духовной жажды,
не дойдя двух шагов до воды.
И песок заметет останки,
но бархан не будет велик.
И истлеют в издательстве гранки
ненаписанных мною книг.

Не завидуйте мне, не надо.
Зависть - очень плохое чувство.
А поэзия - не награда
и, тем более, - не искусство.
И поэт не рожден в сорочке.
Ему Богом судьба дана -
умереть в тринадцатой строчке,
но двенадцать прожить сполна.  

Вот сижу я здесь, сижу - сочиняю строки.
А кому они нужны - все друзья в бегах:
Максин в Устюжне живет.
В Нюксенице - Фокин,
а Дружининский вообще - у черта на рогах.

Раскидала нас судьба, как дитя - игрушки.
Нам бы встретиться. Понять - кто тут виноват:
Коротаев?
Горбачев?
Хасбулатов?
Пушкин?
Или вечный, но родной русский самиздат?

Что за глупые слова - Время и Пространство?
Их бы надо отменить раз и навсегда!
Отменить, по сто налить,
и пить за постоянство
и за встречу наших душ на станции Всегда.

Но, увы, проходят дни, и минуют сроки.
Мы по-прежнему торчим на разных берегах:
Максин в Устюжне живет,
в Нюксенице - Фокин,
а Дружининский вообще - у черта на рогах...  

Череповец уныло плыл с планетой вместе по орбите,
и чуть покачивался дом, в котором я лепил стихи
из пластилина суеты,
из глины местных общежитий,
из равнодушия друзей
и разной прочей чепухи.

Они роились в голове,
они упрямо подгоняли,
они пытались утвердить свои священные права
на жизнь,
на чью-нибудь любовь,
на публикацию в журнале,
как будто что-то представляли,
пока не вылились в слова...

А между тем - хотелось спать.
И три минуты вдохновенья
сменились часом немоты.
И ускользающий сюжет
повис на стрелке часовой вблизи четвертого деленья,
и вполз в мое уединенье
невдохновляющий рассвет.

И я привычно ощутил возникновение досады.
И равнодушно скомкал лист, в который так и не вошли
дома,
скамейки
и мосты,
узор кладбищенской ограды,
аркады,
лента автострады
и прочий камуфляж земли...  

Кончается ночь - бессонная зимняя ночь...
Последний бычок обжигает дрожащие пальцы.
И падает свет фонаря
на старый потрепанный том,
который не стал откровением
за полчаса до рассвета.

Будильник меня возвращает в заснеженный мир,
где время, оттаяв, стекает на пол с батареи,
где сон превращается в явь,
где этот потрепанный том
займет свое место на полке,
чтоб больше меня не тревожить.

Итак, начинается день, продолжается жизнь.
Подсохшее время годится для употребленья.
И нет ничего за спиной.
Лишь этот потрепанный том,
который не стал откровением
за полчаса до рассвета.

Кончается ночь -
бессонная зимняя ночь...  

На краю земли трактирщик
открывает свой трактир
и кого-то ждет трактирщик
среди чащи.
- Для кого поешь, трактирщик,
песню старую, как мир?
- Для неспящих, добрый путник,
для неспящих...

На краю земли трактирщик
зажигает свой камин
и с тоской глядит на света
изобилье.
- Ты чего грустишь, трактирщик,
вроде нет на то причин?
- От бессилья, добрый путник,
от бессилья...

На краю земли трактирщик
сам с собою говорит,
у него для споров много
разных мнений.
- Ты чего седой, трактирщик,
и такой худой на вид?
- От сомнений, добрый путник,
от сомнений...

На краю земли трактирщик
на потрепанном листе
курит трубку
и беседует со мною.
- Кто, скажи, трактирщик, держит
эту Землю в пустоте?
- Мы с тобою, добрый путник,
мы с тобою...  

Когда на душе хреново
и в баре кончается "кир",
я открываю Толстого
и читаю "Войну и мир".
И в платье покроя простого,
как правило, из-за портьер
входит Наташа Ростова
в скромненький мой интерьер.

Ах, неужели Наташа?
Боже, какой пассаж...
Как там матушка ваша?
Как там батюшка ваш?
Болконский
все так же несносен?
Что Пьер?
Перебрался в Москву?
А у нас, вы знаете, осень...
И дворники жгут листву.

Что слышно о Бонапарте?
На Англию точит зуб?
А у нас, вы знаете, в парке
срубили столетний дуб.
И стала держава наша
ровно на дуб бедней...
О чем это мы,
Наташа?
А, кажется, о войне...

О, Боже, какие сферы!
Хотите, открою секрет?
Вы выйдете замуж
за Пьера
через несколько лет.
- За Пьера?
Как странно и страшно...
А что же с Балконским?
Раздор?
- Не будем об этом,
Наташа,
это - другой разговор...

Светает.
Уже полшестого.
Трамвай громыхнул под окном.
Я закрываю Толстого
и ставлю на полку том.
И снова на сердце хреново.
И вдруг -
колыханье портьер...
И входит
Наташа Ростова
в скромненький мой интерьер...  

Я родился по утру
во серебряном бору.
Дали имя мне в миру - Анатолий.
Я шальные песни пел
и молился, как умел,
а окончить дни хотел в чистом поле.
Да не вышло у меня
смерть приняти от коня -
видно, бывшая родня постаралась...
Что ты, русская земля,
припасла сыночка для?
Не Голгофа - так петля завязалась.

Я родился невпопад
под осенний листопад.
Жизнь подсунула бушлат не по росту.
Никому не делал зла,
да кривая повезла
от родимого села до погоста.
Ты не бейся, погоди,
птица белая в груди,
и с осины не гляди, черный вестник.
Люди, в Бога душу мать,
не спешите отпевать,
разрешите доорать свою песню.

Ведь из вашего окна
площадь Красная видна,
а из моего ни хрена - только поле.
А чего в него глядеть -
только сердцу зря болеть:
все равно не помереть мне на воле.
Гой ты, Русская земля -
пухом сыплют тополя.
И Голгофа и петля - несерьезно.
Эх, уйти бы, да нести
песни русские в горсти.
Ах ты, Господи, прости, - слишком поздно...  

Счастливый ли случай, упрямый ли рок
нас свел под единою крышею?
Я песни писал, он - читал между строк,
привыкший к японским трехстишиям.
Мы были чужими для многих людей,
привычные к непониманию.
И был нашим идолом Хеменгуэй,
еще не прошедший Испанию.

И мы понимали, что вся наша боль -
от века, что понят был наскоро.
Нам ближе Толстого был Маркес и Белль,
Неруда был ближе Некрасова.
И мы сознавали, уставши от карт,
что нет без вины виноватого...
А вся наша жизнь - это только бильярд,
бильярд в половине десятого...

Мы правду искали, бежали от лжи,
но не понимали с беспечностью.
Что мы создавали свои миражи
и жили придуманной вечностью.
А ложь поднимала башку и росла
меж нами с усмешкою Каина,
а правда сквозь руки плыла и плыла,
теряясь в иркутских окраинах...

Счастливый ли случай, упрямый ли рок
нас свел под единою крышею?
Я песни писал, он - читал между строк,
привыкший к японским трехстишиям.
Мы были чужими для многих людей,
привычные к непониманию.
И был нашим идолом Хемингуэй,
еще не прошедший Испанию.  

Я не хочу печалить вас ничем,
Хотя вас трудно чем-то опечалить.
Вы просто пожимаете плечами
На все мои "доколе" и "зачем".

Вы для меня когда-то были всем.
До боли, до безумия, до дрожи
Я вас любил. Любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем...

Но время приближает неизбежно
Союз наш к бесконечному нулю.
Я вас любил так искренне, так нежно.
Как никогда уже не полюблю.

Моя тоска уже не приумножит
Ни ваших слез, ни ваших горьких фраз...
И пусть она вас больше не тревожит.
Или пускай тревожит, но не вас...  

Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя.
Настроенье - нулевое,
И разлука, не шутя,
Лезет в дом, как потаскушка, -
И развязна, и пьяна.
Что же ты, моя подружка.
Приумолкла у окна?

Не молчи в пустой светлице -
Вон гитара у стола.
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила,
Как томилась расставаньем
С дальней родиной она...
Или бури завываньем
ты, мой друг, утомлена?

В янтаре застыла мушка.
Ты застыла у окна.
Наша ветхая лачужка
И печальна, и темна.
И разлука-потаскушка
Ждет у запертых дверей...
Выпьем с горя. Где же кружка?
Сердцу будет веселей...  

В каком вине моя вина
и где оно - то вино?
В таверне старого ворчуна,
где я не бывал давно.
Ну вот и ты. Привет, старина,
ты снова, как прежде, пьян.
Плесни и мне скорее вина
с виною моей в стакан.
В таверне старого ворчуна
всегда толпится народ.
Здесь столько всего наверчено -
сам черт не разберет...

В каких томах мои имена
останутся на земле?
В таверне старого ворчуна
на старом дубовом столе.
Прости, старик, я чуть-чуть опаздал.
Ну, с кем не бывает в пути...
Давай, как прежде, устроим скандал
от лени и глупости.
В таверне старого ворчуна
всегда толпится народ.
Здесь столько всего наверчено -
сам черт не разберет...

Давно прошли мои времена,
и мне уж давно пора
в таверне старого ворчуна
свои коротать вечера.
Но видно дорога моя длинна,
и бесконечен мой путь...
Ты только помни меня, старина,
ты только меня не забудь.
В таверне старого ворчуна
всегда толпится народ.
Здесь столько всего наверчено -
сам черт не разберет...  

В этой маленькой корчме
поздно ночью у камина,
принакрывшись теплым пледом,
пью старинное вино.
Где-то ухает сова,
где-то плачет мандолина.
И летят, летят снежинки
в приоткрытое окно.

В этой маленькой корчме
два печальных силуэта
на стене, как на экране
довоенного кино,
пьют безмолвные стихи
запрещенного поэта.
И летят, летят снежинки
в приоткрытое окно.

В этой маленькой корчме
не надеются на чудо,
не спешат облегчить душу
за бутылочкой перно.
Здесь уходят в никуда
и приходят ниоткуда.
И летят, летят снежинки
в приоткрытое окно.

В этой маленькой корчме
я случайный постоялец.
И пока не поломался
этот старый патефон,
разрешите пригласить
вас, сударыня, на танец -
совершенно чудный танец
под названьем "чарльстон".

В этой маленькой корчме...  

Давай на брудершафт,
пока не кончилось вино,
пока не примелькались
наши рожи в этом баре,
пока твои друзья
играют в карты на гитаре,
давай на брудершафт,
пока не стало все равно...

Ну что тебе еще,
мой четверговый рулевой?
Ведь я же допустил
тебя, нетрезвого, к штурвалу...
И под созвездьем Музы
наша жизнь течет помалу.
И мы по ней плывем,
чужой влекомые землей...

Давай на брудершафт,
пока отчетливы огни,
пока горит вдали
маяк Надежды и Разлуки,
пока твои друзья
картинно вскидывают руки
в надежде отыграть
свои проигранные дни.

Давай на брудершафт,
давай поверим в этот бред,
что где-то есть земля,
где мы застынем на приколе,
где страхи отомрут,
и поутихнут наши боли,
где грязною волной
не бьется жизнь о парапет...

Давай на брудершафт...  

Ошибусь не раз и не два:
сяду не на тот пароход,
и не те скажу я слова,
и не тот возьму я аккорд,
и женюсь совсем не на той,
и уеду с ней в Абакан,
и возьму в дорогу с собой
вместо рюкзака - чемодан.

Ошибусь еще и еще:
не пойду работать в райком,
позабуду трезвый расчет,
буду жить дурак-дураком.
Сделаю не то и не так,
пред искусом не устою:
заложу в ломбарде пиджак
и куплю Альбера Камю.

Ошибусь опять и опять:
напишу плохие стихи.
Будет меня мама ругать
за мои большие грехи.
Мама не поймет, не поймет,
соблюдая каждый устой,
что не ошибается тот,
кто чужой живет головой.  

Шел по улице Грязнова человек.
Шел трамвай, сеанс в "Гиганте", белый снег.
Был он роста небольшого,
нес в авоське он Толстого.
Шел по улице Грязнова человек.

Рост не мой, да и походка - не моя,
абсолютно не мое телосложение,
но по улице Грязнова
шел не кто-то там, а я,
а поет сейчас мое изображение.

Шел по улице Грязнова человек.
Может, русский, а возможно даже - грек:
волосатый и носатый,
бородатый, неженатый
шел по улице Грязнова человек.

Вот и я порой пою, а сам - не рад.
Может просто так пою - из уважения...
Я ведь тоже, между прочим,
бородат и неженат -
окольцовано мое изображение.

Шел по улице Грязнова человек.
Шел по улице Грязнова человек.
Очень странно, право слово,
шел по улице Грязнова
беспокойный, но родной ХХ век.  

Из меня хотели сделать Павку,
чтобы шел по жизни зло и прямо.
А я хотел с подругою на травку,
потому что уважал Хайяма.
В школу посылали как на явку,
чтоб не провалился на зачете.
А я мечтал поймать в тумане мавку,
хоть Сибирь у мавок не в почете.
В кабинет директора, как в ставку,
вызывали и ругали матом,
ибо я таскал в портфеле Кафку
между дневником и рефератом.
Втиснутый в автобусную давку,
Я сбегал с урока физкультуры
то в букинистическую лавку,
то в демократичный Дом культуры.
Там, присев на вычурную лавку,
я смотрел, как местные актеры,
съев в буфете скудную добавку,
слушали стенанья режиссера.
Я мечтал о славе - шмакодявка,
тихо пртилившись в уголочке,
и скулил от зависти, как шавка,
на своей корчагинской цепочке.
Из меня хотели сделать Павку
методом внушения и порки.
В стулья я засовывал булавку,
не найдя классической махорки.
Вот и получил от школы справку,
что мои способности убоги.
Но зато не буду на халявку
строить вам железные дороги.
И скакать по полю с томагавком,
от военных запахов балдея,
и совать башку свою в удавку
новой исторической идеи.
Я нашел отличную канавку,
где пошел со школы на поправку.
Из меня хотели сделать Павку...
Из меня хотели сделать Павку...  

Наш Генеральный Секретарь
сегодня утром уезжает
с ужасно дружеским визитом
в далекий город Катманду.
А мой отец сидит в кафе
и на троих соображает,
что, без сомнения, снижает
его способности к труду.

Далекий город Катманду
пусть не богат, но современен.
И крепкий поцелуй у трапа -
как символ дружбы на века.
А мой отец сидит в кафе
и пьет занюханный портвейн,
и на лице его небритом
застыла смертная тоска.

И вот уже наш Секретарь
твердит застенчиво и кротко:
"Мы ради дружбы для Непала
не пожалеем ничего".
А мой отец идет домой
своей нетвердою походкой,
и грустно смотрит на прохожих,
что грустно смотрят на него.

И вот подписан договор.
И снова - поцелуй у трапа.
И снова - новые заботы
у нашего Секретаря.
А мир готовится к войне,
но мирно спит мой пьяный папа,
а мама варит макароны
и горько плачет втихаря.  

У меня есть друг - поэт замечательный,
мы с ним не разлей-вода десять лет.
У него душа моей помечтательней -
ну, на то мой старый друг и поэт...

Я все жду, пока мой друг перебесится.
Я все жду, пока мой друг кончит пить.
Ничего не пишет друг уж полмесяца
и грозится все вокруг истребить.

А жена у гения есть - Евгения.
Говорит Евгения: "Хватит ныть!
Если нет у гения вдохновения,
значит, надо гения вдохновить".

Вдохновляли друга мы целый день почти.
И воспрянул, вроде, друг всей душой.
Говорит: "Стихи мои - это семечки.
Напишу роман пойду небольшой".

Утонул в романе он, словно в омуте,
и совсем забыл про нас - нытиков.
Мы сидим с Евгенией тихо в комнате
и клянем вполголоса критиков...  

Мы с ним встретились однажды
на каком-то фестивале,
где он пел чужие песни, выдавая за свои.
Он тогда был очень в моде,
а меня не признавали,
я был грузчиком на верфи, он - профессором в МЭИ.

Он был в этой сложной жизни
не творитель, а вторитель,
не привык он брать преграды, не привык сжигать мосты.
У него была бородка
"а-ля автор исполнитель",
у него была походка "а-ля бард из Воркуты".

Как он пел! Ему внимали
каэспэшные девицы
из породы безмужичных, некрасивых и худых.
А когда мне дали слово,
я с тоской читал на лицах,
что я черт-те-что, во-первых, и невзрачный, во-вторых.

У него была гитара -
заграничная гитара,
на которой он варганил среднерусский перебор.
У меня ж была гитара -
как задвижка от амбара.
И сказали мне: "Позвольте! Вы же, батенька, - тапер".

И не то, чтобы обидно.
На кого тут обижаться?
По одежке нас встречают, провожают - по уму.
Ну, еще посмотрим, кем он
будет лет через пятнадцать,
и кем буду я. Конечно, если только не помру...  

Ходили мы, любили мы, страдали мы,
а комендант от ярости потел.
А пили мы,
по-моему, - за Сталина,
особенно когда Дагаев пел,
в наш тесный круг
случайно вовлеченный
и извлеченный из других кругов:
"Товарищ Сталин, вы - большой ученый!".
И громко плакал
пьяный Бутаков.

Рассеянный у нас -
да упокоится,
потерянный у нас -
да обретет.
И ждали мы,
что дверь вот-вот откроется,
и старый друг возьмет да и зайдет,
в наш тесный круг случайно вовлеченный
и извлеченный из других кругов,
но как и мы -
навечно обреченный
сносить усмешки умных дураков.

А слухами планета наша полнится...
Мы беззащитны
в правоте своей.
Наверное, когда-нибудь исподлнится
все то, о чем мечтал Хемингуэй,
в наш тесный круг
попавший точно к месту
и извлеченный из других миров.
Налить ему штрафную за "Фиесту"!
Возьми гитару,
Юра Бочкарев.

Споем про глухарей на токовище мы,
пока нам Вяткин
там варганит грог.
Наверное, когда-нибудь отыщется
давно пропавший
Миша Гутентог,
в наш тесный круг случайно вовлеченный
и извлеченный из других кругов...
Товарищ Миша,
вы - большой ученый.
Хотите водки?
Рюмку, Бутаков!

Потерянное наше поколение
когда-нибудь отыщется в веках.
Но как нам надоело, тем не менее
все время
оставаться в дураках.
Наш тесный круг
распался понемногу.
В солидных превратились мы людей.
Друзья, постойте -
выпьем на дорогу.
И будем делать вид, что все о,кей...  

Ты не ищи меня в этом городе -
это город я покинул вчера,
купив на станции
билет до Вологды,
решив с отчаянья, что в путь пора,
купив на станции билет, зачем - Бог весть,
я променял то, чего нет,
на то, что есть.

Ты не ищи меня в сквере Кирова
на нашей лавочке в полночный час.
Там только тень моя
маячит сирая,
да недокуренный сырой "Пегас".
Там только тень моя маячит день-деньской
на роже с четко обозначенной тоской.

Ты не ищи меня в пустой "Молчановке" -
меня забыли книжные листы.
А, знаешь, мы с тобой
немного "чайники" -
череповецкий - я, и братский - ты.
А, знаешь, мы с тобой, считай что - дураки
с дурацким культом почитания строки.

Ты не ищи меня среди встречных лиц,
и в общежитии не жди меня.
А, помнишь, закуток
у самой лестницы,
и все проблемы - где достать огня?
А, помнишь, дворики, которые мели
смешные дворники со всех концов земли.

Ты не ищи меня в этом городе -
этот город я покинул вчера,
купив на станции
билет до Вологды,
решив с отчаянья, что в путь пора,
купив на станции билет, зачем - Бог весть,
я променял то, чего нет, на то, что есть...  

Я на Соборной горке пью вино,
с утра пораньше заложив за ворот.
Мне этот город надоел давно,
как может надоесть лишь ЭТОТ город.

Здесь за меня все кем-то решено
и типографским набрано петитом.
Я в этом городе живу давно
и все считаю, что я здесь транзитом.

"Маяк" выходит на шекснинский плес.
Привет, череповецкая "Аврора"!
А за спиной маячит средь берез
громада Воскресенского собора.

Здесь нищие пытаются на свет
увидеть знаки в банковских билетах.
Я этот город видел десять лет
в известном месте в белых сандалетах.

А вот и потянулся дачный люд
"Заре" навстречу - в глине покопаться.
Я этот город знаю, как маршрут
автобуса под номером "16".