Библиотека поэзии Снегирёва - Андрей Козлов. Александр Еременко. Последний русский поэт

В 1983 году в Москве состоялся турнир поэтов, на котором московские поэты читали свои стихи, а по завершении чтения выбрали меж собою «короля». Впервые, так сказать, по гамбургскому счету, провели это своеобразное, не такое уж в принципе и оригинальное, но для застойной застывшей эпохи умирающих генсеков (а как позже выяснилось и всей советской эпохи) вполне даже свежее культурное мероприятие. Ничего чрезвычайного событие не предвещало: ни рокеры, ни какие-то диссиденты, так… капустник местного значения - власть позволила.

Несколькими годами раньше в Москву приехал алтайский паренек Саша, моряк тихоокеанского флота. Как и не мало людей в той необъятной нашей родине Саша писал стихи, и как некоторые из них приехал поступать в Литинститут. Поступил. Талантливый сибирячок схватывал налету премудрости литературной теории, так что и литинститутские наставники и братья по творческому цеху Сашу хвалили, восхищались. Всё было тихо - и лишь потом-потом будет нарастать буря, и его друг Алеша Парщиков вставит описание её в свои стихи: «В наш адрес – больше ста ругательств! … Нам шили «распад сознания»…».

Саша писал, читал стихи в институте, на квартирах друзей. Но тут вдруг на этом конкурсе его увенчали лаврами короля поэтов. Лишь потом в альманахе «День Поэзии» опубликовали три его стихотворения и начали, похваливая, ругать. Ругали и не знали, что «мучительно гений плывет над народом». Про черемуху, которая «за огородом, большая и белая как водород» поняли - яркий образ, сравнение с макетом атома в кабинете химии, оригинальная метафора, молодец «молодой» (так тогда называли молодых литераторов), но что скоро «Эйнштейн перевернет кронштейн», никто не подумал.

А конкурс… Что конкурс? Игра, дань традициям бардов-трубодуров. 1983 год. Всё ещё темно, все птицы спят, не догадываются, что уже две секунды прошло, как началось ранее утро.

«Королем» признали, но порешили, что это – несущественная формальность, хотя и сворачивал им крышу (удивлял) своими лихими виршами новый русский поэт.

Пушкин был первым великим русским поэтом. В каком-то смысле он был собственно просто «первым», потому что Ломоносов, Сумароков представляют лишь историческую ценность, они были чудаки-стихотворцы с неуклюжими украшательствами. До Пушкина не только Гнедич, но и все-все писали поэзию как-то косноязычно, хромоного, много слабее Агнии Барто. Пушкин увенчал пирамиду поэзии, и Лермонтов, и Есенин с Маяковским, и другие - все продолжали Пушкина. Один дерзил, другой бушевал, третий скакал «на розовом коне», зачаровывая читателя приливами обворожительного имажинизма. Озираясь назад на великого «африканца»...

С легкой руки исследователя К. Кедрова команда поэтов, в рядах которой Еременко читал свои стихи, была названа «метаметафористами». Сам Еременко никак своего поэтического «изма» не формулировал, но открытый в русской поэтической вселенной новый портал пришёлся к месту: «метаметафористов» захотели почитать, послушать. Тут слава Еремы вспыхнула как сверхновая звезда. Иностранные журналисты, ищущие русских чудес и сенсаций, тотчас услышали об этой московской знаменитости, «поэте с лицом уголовника».

Поэзия – конечно же, игра. Поэт, конечно же, всегда участвует в неком турнире. Но его победа - не из желания отчебучить нечто круче других, она исходит из редкого дара понимать и любить слово, этот «дар бесценный речь».
Некие западные искатели чистых гениев, приняв ряд критериев для определения таковых, обнаружили искомых в мировой истории в количестве 74-х. В список попал и наш Саша, опередив и Ломоносова, и многих других. Сомнение, конечно, берет. Как можно извне языковой среды определить достоинство русского поэта, столь предельно сориентированного на живую стихию языка? Но за что взял, за то продал. У «биллгейтсов» - свои секреты, так что примем к сведению.

Сущность поэзии - совсем не в том, в чем сущность философии. Поэтому «партийность» для поэзии, как фыркал остряк Оскар Уайльд, - «непростительный стилистический прием». Даже суховатый Плеханов отмечал, что тенденциозность в художественной литературе – слабость. Поэзия – одна из искусств. Поэзия имеет дело со словом как формой. И язык-речь без этого поэтического колядования не сохранится.

И речь Еремы-поэта – постоянное ускользание от тенденциозности. К примеру, в стихотворении «О чем базарите, квасные патриоты», он выстраивает логический ряд однородных членов:

Конечно, это не просто формализм: тут и абсурдистский выверт, и сохраняется антинационалистический пафос, и в то же время, снимается тупое политизирование.
Он иронизирует над хрестоматийным обращением к поэту как учителю уже в новом контексте конца 80-х:

По школьному: поэзия – это нечто обладающее «яркостью образа», «полнотой лирического героя». Но поэзия – это просто форма, просто создание формы. И поэт - не дизайнер «красивых слов», он как бы создает собственно наш общий язык, реформирует, открывает в нем новые возможности. Появление новых языковых средств, новых словесных жанров делает новыми и старое – так язык продолжает жить. Форма – означает не качество поэзии, это означает функцию, назначение. И тут появляется давнишний, казалось бы, неразрешимый спор между чистой и откликающейся на жизнь литературой. Но противоречия нет. Слово-язык – для того, чтобы отразить, уловить реальность адекватней. Но наш ум-язык, как инструмент, должен быть богатым, острым, как «этот стих, простой как без эфеса/куда хочу направленный клинок».

Стихи Еременко – кладезь для филолога. Его литературная выдумка нескончаема. Кажется, что она прямо с катарсиса начинает, на каждые полстрочки можно делать сноску в комментарий. «Филологические стихи» - так и называется одно из его стихотворений. Критики оценивают порой всю его поэзию как филологическую.

Иногда «цитатность» пытаются представить как профильное качество Еремы. Даже вошел в обиход игривый термин «еременисценция».

Вот, например, типичная аннотация в страничке о поэте:

«Широко прибегая к «интертекстам», Еременко радикально преобразует цитатный материал, извлекая из него новые, неожиданные смыслы. Прием «центона», комбинирования известных строк разных, как правило, классических авторов Еременко превратил из легкой литературной игры в принцип построения философского произведения. Такова, например, Ночная прогулка, где парадоксально сталкиваются строки позднего О.Э.Мандельштама и цитата из стихотворения А.П.Межирова Коммунисты, вперед!: «Вон уже еле слышно сказал комиссар: / «Мы еще поглядим, кто скорее умрет...». Объектом творческого (не всегда комического) остроумия Еременко является не только «чужое слово», но и традиционные жанровые формы (сонет, хокку, акростих)».

Цитатничество Еременко вызвало массу подражаний, но Ерема не «цитатник», не пародист. Он ещё много разного всего.

Второй расхожий термин, прикладываемый Ереме - «сдвиг семантики».

Слова все как бы понятные, но придвинуты сюда из других «непоэтических» областей. Пушкин, тот извинялся за «случайный прозаизм», но Еременко не извиняется ни за «кронштейн», ни за «перпендикуляр», ни за «сверхпроводимость», «прозаизмы» у него приобрели массовый характер. Да и не только привлекается «инакая» лексика. Любые им употребленные слова имеют ввиду совсем не то, что обычно, а частенько вообще особого смысла не имеют. Он находит возможность высказаться, как-то не вполне считаясь с паспортными значениями употребляемых слов.

К.Кедров, столкнувшись со столь необычным проявлением поэтической речи, обозначил это как «метаметафоризм». Поэтический спецязык имеет целый арсенал приемов: метафоры (переносы значения), сравнений, гиперболы, ямб, хорей, рифма, параллелизмы. Этому спецязыку рифм и размеров возможно научить, остальное в поэзии создается самими автором. Поэзия сама по себе есть метаязык, термин метаметафоризм даже как-то излишен. Ерема каким-то образом это понял, прочитав у Мандельштама, что «поэзия никому ничего не должна».

Народную волшебную сказку филологи называют «нарочитой фикцией». В поэзии (этом энерджайзере языка) всё может быть «нарочито фиктивно»: и видимое, и слышимое, и даже смысловое. До Еременко поэты открывали поэтические вольности-вывихи: то лесенку, то словотворчество, то вместо шляпы на ходу надевали сковороду. Но Еременко уже не экспериментирует, он в живую, абсолютно естественно играет в свою поэтическую игру, и от непоэтического он удаляется ещё даже дальше, чем отцы русского авангарда. Даже если Ерему что-то по человечески задело (а его всегда что-то или кто-то задевает), он не может создать обычную нравоучительную басню.

Он изъясняется сложно и максимально лирично. Если Пушкин - создатель безукоризненного русского литературного языка, Хлебников - «поэт для поэтов», то Еременко – поэт, точно и полно обнаруживший родовую функцию «поэзии», как интеллектуального отправления.
Он цитатствует и римейкирует. В конструкции его стиха слышен и Михалков-Маршак, и Высоцкий, и Пушкин с Мандельштамом, кто только не слышен, но «мастер по ремонту крокодилов» не пародирует предшественников, он их проглатывает – он говорит ихними словами, размерами, жанрами, интонациями, и при этом это - его, Саши Еременко, речь. Правильней было бы сказать «поэтическая речь», но в бытовом своем говорении Саша также безнадежно поэтичен, как и в стихах, он - законченный поэт, его речь – всегда одна и та же.

Но словотворческим эквилибризмом всё не заканчивается. Ерема движется дальше: взламывает смысл предложений, и делает это радикальней и бесстрашней, чем обериут Хармс. В доеременковской поэзии Вознесенский с товарищи вполне сделали русский поэтический модерн-модернизм: мысль подавалась «остраненными», стильными, оригинальными образами. Ерема эту странность-необычность нагружает, нагружает, и форма-поэзия перевешивает мысль. Сокровенная суть поэзии (игра-импровизация со словом) обретает полную свободу. Читатель постоянно не уверен, строит ли поэт эзоповскую антисоветскую фигу или просто дырбулщирствует.

Стих наводнился технократической, непоэтической и вообще не гуманитарной лексикой («кронштейн», «гальванопластика», «лемма-схема»).

Легко и просто стих стал иным, свежим, знакомым и непривычным. А кто сказал, что поэзия – гетто для эстетствующих? Поэзия – хозяин и друг всем, абсолютно всем словам и словосочетаниям.

Ерема - неожиданный. Он не только сбрасывает с корабля современности клячу предшествующую традиции, он сбрасывает и сказанное им самим. Начинает за здравие, потом шуткует, потом создает некий сюрреализм, потом вообще выпрыгивает в сторону. Он и серьезный реалист, и юморист, и кубист-авангардист – одновременно.

Наконец, он, Ерема, или, по крайней мере, его лирический герой – это великий русский поэт.

Поэт имеет свои любимые объекты. Маяковский любил партию и Лилю Брик. Есенин – любил Русь, Пушкин – старушку-няню, Лермонтов – бурю, как будто в бурях есть покой, Некрасов – мужиков и русских женщин. Хотя для Еремы любимы однозначно слово и форма, в иных стихах он - почти передвижник. И свободная бессвязность языка и мысли не мешает ему создавать, так сказать, жанровые и даже исторические «зарисовки».

И он, конечно же, не просто наследует у русской поэзии её яркие, классически узнаваемые цитаты, он наследует и её народно-некрасовский дух.

Это и типично, и из жизни: Ерема помнит этот свой и своих знакомых страх, читали много самиздата – срок можно было схлопотать в два счета.

А вот известное стихотворенье «Девятый год войны в Афганистане». Практически это диспут-спор с противниками вывода войск. Но лирический герой в этом споре выигрывает и проигрывает одновременно:

Есть у Ерёмы стихи о «сухом законе», о том, как Ельцина снимали, об августовском путче, несколько стихов о перестройке. Эти стихи подливали керосину в разгоравшуюся славу поэта, хотя по большей части слушателю нравились смелые намеки, и ради них он терпел всё остальное не вполне понятное, то, что, впрочем, как раз и составляет суть Ерёмы.

Вот, может быть, его самые звучные гражданско-политические строки перестроечной поры:

Но даже антисоветизм Еремы проявляется в его поэтическом изобретательстве, в его сдвигах, метаметафорах, еременисценциях.

То же и в стихотворении на штурм Зимнего, на самою Октябрьскую революцию. Священная аура слетает с «октября и мая» под чисто филологическим усилием.

Возможно, этот перл и возник-то благодаря пикантной ситуации, сказать-то надо правду, то, о чем исповедовались на кухнях, но сказать надо осторожно, чтобы было и понятно, и непонятно одновременно.

Перестройка позволила намекать смелее. Но интрига, политическая опасность сохранялась, что, впрочем, лишь добавляло в кровь адреналин.

Сама ситуация политического противоборства у Саши превращается в игру, он воспринимает режим, как и все прочие, но реагирует асимметрично - он изобретает стихи. Стихи тут – не политический дизайн или, как сейчас, говорят пиар, он создает некий продукт, позволяющий поквитаться с противником изнутри в плоскости поэтического мира. У Есенина есть памятные строки:

Еременко в момент разочарования горбачевской политикой продолжает Есенина:

Есенинская строка растворилась, «рай» превратился в «Раису Максимовну».

Академический взгляд: искусство и художественная литература - это мышление образами. То есть, так или иначе художник-поэт выстраивает некий свой взгляд, свою философию. Еременко этого не отрицает:

Поэтам не сложно колажировать образы, символизирующие опустившего голову философа, думающего думу. Еременко и иронизирует в адрес подобного шаблона, и сквозь этот шаблон рисует мысль, её работу, её звук и цвет, что, видимо, вполне возможно – ведь говорил же Кант про звездное небо над нами.

Любимый объект для философской рефлексии Ерёмы – «идиотизм». Его заботит не эффективность экономическая моделью общества, его пугает олигофрения духовной жизни.

Другой любимый объект – «свобода». Он не зовет на баррикады и, когда в августе 91-го заполучил милицейской дубинкой «эРИ-72» по бокам, написал свое последнее стихотворение, сделав «рентгеновский снимок» вечного опричника. Да, за свободу можно и нужно бороться, но и суть этой борьбы – просветленное понимание, что она уже есть.

Эта «свобода» - не «открытое общество», открывающего рынки для экономической экспансии развитых стран, он говорит о свободе, которой горели юные Пушкин с Чаадаевым. Он не пиарит «либеральные ценности», он говорит о свободе, как уважении достоинства личности.

Он понимает, что идеологическая высокопарность, заманивание к пустым и фальшивым идеалам – ловушка. Идеал есть, но он не такой, как укажет дубинка «эРИ-72», заказной поэт или ушлый сноб.

Свобода - не продукт экономического развития или результат промышленного производства, это и не голосование за какую-то партию, это просто выбор свободы. И Ерёма не романтический мечтатель-утопист, он понимает, что кто-то эту свободу никогда не выберет.

Потом наступило молчание. На этот казус обратили внимание многие. Замолчали многие, замолчали по-разному. Возникло «нарастающее равнодушие общества к литературе как явлению духа». Одни пошли навстречу новой простоте: быть доступнее и практичнее. Кто-то «поддался соблазнительным нигилистическим импульсам эпохи». Продолжаем цитировать автора из интернета: «Другие избрали для себя эстетическое гетто, где занялись игрой в бисер, произведя заодно кучу понятийного хлама, мотивирующего статус писателя как почти уже живого музейного экспоната или как полуживой декорации к заархивированным смыслам великой традиции, сыгравшей в ящик». Третьи (это о нашем протагонисте) – «замолкли (в том числе лидеры своего поэтического поколения Иван Жданов и Александр Еременко)». Есть и четвертые и пятые. Стало быть, речь о некотором явлении.
Но, так или иначе, Ерёма почти перестал писать что-то новое с 1991 года. Может быть, это молчание – жест восточного мудреца, который всё сказал, и которому не о чем с нами разговаривать. В дзен-буддизме, например, есть такая метода – помолчать лицом к стенке.

Может быть, просто закончилась великая эпоха. Настало штатное, будничное время ширпотреба. О чем петь? О том, что «хорек, сука, опасный» или о том, как нехорошо выражается Филипп Киркоров?

Напрашивается и другая версия. Нынешние поэты несчастны оттого, что после того поэтического космоса, который построил Джек-Ерёма, писать ещё лучше почти невозможно. И даже ему самому.

Но всё-таки за этим молчанием Еремы невольно выплывает стереотипный образец оксюморона: «громовое молчание». «Великий и безвестный», абсурд как ещё одно выразительное средство. Как-то одна московская журналистка попала в дом, где проживал тогда Еременко, исследуя какой-то жилищно-коммунальный скандал. Интервьюируя недовольных коммунальными службами жильцов, девушка набрела на длинноволосого, усатого, с большим носом мужчину. Он оказался «малоизвестным московским поэтом А. Еременко», о чем юная медиакратка и сообщила в своем издании. Саша хотел было даже обидеться и подать в суд на распоясавшуюся прессу, но не подал, потому что так и не обиделся. У Ерёмы напрочь нет «синдрома поэта» («весь я в чем-то испанском, ананасы в шампанском»), он в полном контрасте к своей возвышенной миссии – обычный мужик с усами.

Зачем нам поэзия вообще? На одну функцию мы уже намекали: позволить языку жить, позволить языку функционировать «по полной программе», работать инструментом мышления. Поэзия – как прививка в мире лжи-речи, она как бы сердце языка, того самого «великого и могучего». А этот русский язык – как бы matrix нашего российского мира, самый тонкий и важный инструмент нашей цивилизации.

Компьютеры, Internet – это хорошо, но ещё более тонкая часть информационных технологий – это даже не Microsoft, это язык, в языке - литература, в ней - поэзия, и, наконец, Саша с Алтая, король поэтов.

Андрей Козлов

Александр Ерёменко. Последний русский поэт