ВОСЕМНАДЦАТОЕ ПРИСУЖДЕНИЕ ПРЕМИЙ ИМЕНИ А.С. ПУШКИНА

                                                         (часть 2)

    Не могу не выписать целиком нескольких следующих сонетов: нельзя пройти мимо них без внимания или ограничиться одними скупыми выдержками.

КТО ИДЕТ

На поле мгла. С винтовкой часовой
Среди ветвей на дереве, как птица,
Как сокол, в темной зелени гнездится,
До полночи дозор свершая свой.

Не ветер ли колышет там травой?
Солдат глядит, - все поле шевелится.
Мерещатся знамена, тени, лица -
"Эй, кто идет?" - Безмолвен мрак ночной.

- "Кто там идет?" - он окрик повторяет,
Прицелился винтовкой: "Кто идет?"
- "Смерть!" - шепчет ночь. "Смерть!" - ветер отвечает.

Луна взошла, горит среди высот,
На поле битвы мертвых озаряет.
Он крестится, он видит - смерть идет.

    Разве не становится жутко от этой картины?

    Следующее сонеты LXIV, LXV, LXXII и LXXIII говорят сами за себя:

В ГАОЛЯНЕ

Под сопками, где шепчет гаолян,
Он умирал, и дальней битвы звуки
Неслись к нему по зелени полян.
Ружейный ствол еще сжимали руки.

Он умирал, он изнемог от ран.
В чужой стране, среди последней муки
О родине он думал в час разлуки,
Об армии, покинувшей свой стан.

Еще кипел, - он слышал, - бой кровавый.
Не тщетно ль он на поле битвы пал?
Победы час еще не наступал...

Но крыльев тень вблизи одела травы.
Паря над ним, вещун грядущей славы,
Орел летел к далеким гребням скал.


ВОРОН
                     (На смерть Графа Келлера)

Что ворон мой, беды вещун крылатый,
Что каркаешь ты на поле пустом?
Несешь нам весть злой кары, злой утраты?
Придет пора, - узнаем мы потом!

- "Я с дальних гор. Стоить там гроб досчатый
Под саблею и шапкою с крестом,
Храбрейший вождь лежит во гробе том.
Его в слезах оплакали солдаты.

Он пал в бою. Кровавых тридцать ран
На теле у него горят глубоко.
Судьбой ему был славный жребий дан.

Он воскресил надеждой русский стан;
Но есть гора, гора где край Востока,
Где он погиб от родины далеко".


ТЕНИ

Бежит вагон... Смешались в общей груде
Убитые и раненые люди.
Их, как дрова, сложили второпях.
Во тьме ночной всех гонит жуткий страх.

Надежды нет, - спасенье только в чуде.
С предсмертною молитвой на губах
Застыл солдат. С ним рядом кровь и прах,
Тела людей, простреленный груди.

Течет из ран кровавая река
И льется вниз с бегущего вагона.
Железный лязг не заглушает стона.

Не брежу ль я? Костлява и тяжка
Легла на тормоз мертвая рука.
То смерть стоит, - начальник эшелона.


СИБИРЦЫ

Звучит труба, холмы заговорили,
Среди огней, среди взметенной пыли
В папахах черных движутся полки.
Они как зверь, оскаливший клыки,

Щетинятся...
Японцы близко были,
Безмолвные в траншеях, как в могиле.
Но вот "ура!" Сибирские стрелки
Через окоп ударили в штыки.

Полна стремленья, топота и гула
Волна солдат через окоп хлестнула,
Штыками гребень бешеный блестел.

И желтых карликов, простертых тел
Лежать ряды, - всех смерть к земле пригнула.
То с Севера буран наш налетел!

    Надо поставить в заслугу поэту, что изображая "ужасы войны", описывая раны, кровь и смерть, он не переступает грани художественности, не превращает поэзии в анатомически театр, как это делает напр. Леонид Андреев в "Красном смехе", а между тем наш поэт не отступает от правды, которая становится тем правдивее, тем ближе к жизни, чем лучше умеет поэт вовремя умолчать об иных подробностях. Художественное, поэтическое чутье подсказало г. Шуфу истинную меру.
Из отдала "Война" приведу еще два сонета LXXVIII и LXXIX, полные прекрасных образцов и богатой фантазии.

БЛОКГАУЗ

Вот наш блокгауз среди степной равнины.
Вдоль стен его шагает часовой,
А во дворе у башни угловой
Настурции, левкои, георгины.

Заботливо разбить цветник картинный
Вкруг домика, где пост сторожевой.
И розы там раскрыли венчик свой,
И у ворот деревьев тени длинны.

Кто ждал бы там цветущих клумб и гряд,
Где лишь бойниц чернеет грозный ряд?
Цветы и пушки - пестрое смешенье!

На днях здесь было жаркое сраженье...
Как странны люди: в сердце их царят
Вражда и нежность, дружество и мщенье.


РАЗЪЕЗД

Под сопками, при ярком свете звезд
Ночным дозором движется разъезд.
Три всадника всего в отряде конном,
Закрыты лица черным капюшоном.

Безмолвные, среди пустынных мест,
Как тени, едут по нагорным склонам,
И русский стан в его затишьи сонном
Не торопясь объехали окрест.

Легки их кони. От копыт ложится
Кровавый след над влажною травой.
Передний всадник плащ приподнял свой.

Чернея, смотрит в черепе глазница.
Мор, Голод, Смерть свои открыли лица,
Кивают спящим мертвой головой.

    Наш поэт на протяжении всей книги часто затрагивает вопросы веры. Этой стороною его творчества я и закончу свой очерк, тем боле, что автор сам в своем вступлении признается, что в его книге рассказана история души, ищущей Бога.
    Еще в самом начале книги в сонете IV "Забытый храм" поэт сравнивает свою душу с разоренным храмом: алтарь поруган и разбит, святые лики в оправе риз стерты, светильник пал на мраморные плиты;

Ни песен, ни молитв... Тоской объят
Печальный ум. Чему молиться ныне?
К кому воззвать, во что я верить рад?

    несколько позднее (XIII Легенды) автор прислушивается к преданьям давних лет; ему мечтательно звучат притчи брамана, еврейский закон Моисея, арабские легенды рая и гурий Магомета;

Священных книг сказанья и примеры
В младенчестве народов рождены,
И зрелый ум напрасно ищет веры.
Мы знать хотим, мы веровать должны.
Зачем молчат пустыни и пещеры,
И Бог живет лишь в сказках старины?

Плывя мимо лазурного мыса Суниона,

Где сладок волн Эгейских лепет сонный,

    поэт видит нависший над бездной мраморный храм и восклицает:

О, боги Греции! ваш древний храм
В развалинах над гладью моря синей,
Но красота и счастье милы нам.
Не служим мы кумирам и богам,
Потух огонь пред новою святыней, -
И в сердце ночь, и мир еще пустынней.
(XX. Сунион)

    Безверие вполне овладевает душою поэта;

Не пережить минувшего опять.
Знакомы нам науки, лжеученья,
Раскол ума и веры благодать.
Но к нам сойдут ли горние виденья?
Не знаю я, не смею утверждать,
Не верую и в самые сомненья?
(XXXV. Агностик)

    Но жажда веры, жгучая и неутолимая, продолжает жить в сердце поэта:

Никто, нигде не видел в мире Бога
И, Сущий, был всегда незримым Он.
. . . . . . . . . . . . . . .
Перед умом безмолвствует природа.
Лишь в час молитв угаданный едва
Надежды луч нам светит с небосвода.
(XLV. Сомненье)

    Проблески надежды иногда сменяются еще боле мрачными сомнениями:

Случайный мир не создан Божеством,
И если б мы воззвать к Нему хотели, -
Ответа нет... Мир пуст и ночь кругом.
(XLVI. Отчаяние)

    В Манчжурии (отдел Война. LXVIII Будда) автору загородил доступ к ущелью загадочный, громадный идол Будды; в его чертах поэт видит "глубокий сон без грез, небытие, спокойствие, Нирвану" и восклицает:

Из состраданья так же, как Христос
Не жизнь, а смерть вселенной он принес.

    В этом "так же" кроется не только отрицание, но и искажение евангельской истины.
Выдержка приведена из сонета, следом за которым идет LXIX-й, настолько изящный, что, отрываясь от нити изложения, приведу его сполна:

ЛОТОС

Спит лотос белый в сумраке ночном
Молися Будде, верь Сакьямуни!
Прекрасной Майи лучезарным сном
Свободный ум и дух не обмани.

Спит лотос белый в отблеске речном.
- Цветы земли, - зовут к мечтам они.
Но тайна жизни в лотосеодном....
Молися Будде, верь Сакьямуни!

Желаний, чувств кипящий водопад
Умчится прочь, покой в твоем уме.
Мир страждущий Нирване незнаком.

Чуть озарен огнем ночных лампад
Священный лотос дремлет в сонной тьме,
И древний Ганг простерся пред цветком.

    В отделе "В горах", посвященном картинам Кавказа и Крыма, обращает на себя внимание прекрасное окончание сонета CL "Крымские горы"; синеющие тени гор рисуются перед поэтом далеким, смутным очерком:

Он в светлый край мечты мои увлек,
За небосклон, в туманы отдалений.
Что ждет меня, и что я там найду?
Моей души непризнанное горе,
Моей любви погасшую звезду?
Пусть гребни волн играют в шумном споре,
Я парус свой направлю снова в море.
Что б ни было, - я верую, я жду!

    Перечислю в этом отдали наиболее понравившиеся мне стихотворения: CLXH Мертвый город - поэтичное описание ЧуФут-Калэ, - CLXIII Караимы, CLXV Чаир, CLXVI Дерекой, CLXXIV Часовня в горах.

    Выпишу сонет CLX:

ГОРНАЯ ОБИТЕЛЬ

Святые есть обители в горах....
На высоте, презревшей дольний прах,
Монастыри стоять за облаками.
Венец из звезд горит на Божьем храме.

В пещерах там спасается монах,
Соединив могилу с небесами.
Там вечный мир, замолкли бури сами,
И тишина на горних высотах.

Даруя жизнь целительной прохладой,
Лишь ключ святой лепечет за оградой.
Где под скалой деревья разрослись.

Но мне ль бежать в заоблачную высь?
О странниках молясь перед лампадой,
И обо мне, затворник, помолись!

    Мы видим, что безверие постепенно сменяется если еще не верой, то стремлением к ней. Душа поэта не выносит собственной пустоты и пламенно желает найти смутно угадываемое, но еще неведомое сокровище, которое заполнило бы эту пустоту. Уже ранее, лицом к лицу с войском, накануне битвы, он слышит пение вечерней молитвы и невольно присоединяется к ней, хотя вера еще не коснулась его души. Чем дальше, тем чаще встречаются признания, в которых звучит потребность молитвы, а следовательно и веры. Например в сонете ХСVII Русь:

За рощею, встречая луч денницы,
Звездой сияет золото креста.
Там вечный свет и благовест о Боге.
Гул многозвенный слышен из села,
Зовущие гудят колокола.
Молюсь за тех, кто странствует в дороге.
Я не забыл минувшие тревоги,
Но в этот час душа моя светла.

    И вот, наш поэт достигает Святой Земли; сонет СLXXVI-й описывает

ИЕРУСАЛИМ

Голгофы тень, подножие креста,
Кувуклии пещерная лампада, -
Не там, не там увидел я Христа,
Где храм седой, где из камней громада.

Я проходил нагорные места.
Там маслины шумели в чаще сада,
Там Он стоял, - как небо, благость взгляда,
Как сладость роз, прекрасные уста.

Виденья ли молитвенные грезы,
Мечты ль моей безгрешный, светлый сон,
- В одежде белой встретился мне Он.

Не терния, страдания и слезы, -
Цветок нашел я гефсиманской розы
В святом саду, где путь на Елеон.

    Сомнения рассеиваются, как утренний туман под лучами солнца; вечный образ Распятого предстал перед поэтом во всей славе, во всем величии своего уничижения, и предстал ему там, где впервые зазвучала проповедь любви к меньшому брату. - Прочтем сонет CLXXVIII:

ВИФЛЕЕМ

В святой Земле, в краю обетованном
Среди холмов, в пустыне ли найду
Меня во тьме зовущую звезду?
Я долго шел в скитаньи неустанном.

День погасал, склоняясь к дальним странам.
Вот ночь зажгла лампад своих чреду...
И Вифлеем, укрывшийся в саду,
Белея, встал пред нашим караваном.

Там миpa свет, исканий долгих цель...
Взойдя на холм с гробницею Рахили,
Я видел край, где веры колыбель.

Встречал я звезды множества земель,
Но их лучи души не озарили...
Здесь небеса и звезды близки были.

    Все громче слышатся звуки вдохновленные зарождающеюся верою. В сонете CLXXXIX-м поэт рассказывает, как увидал он с вершины Елеона Вифанию,

Где дружба, святость и любовь цвели.
Синоптиков, преданий и закона
Суровый критик, рывшийся в пыли,
Тебя, Ренан, в горах Святой Земли
Читаю я спокойно, углубленно...
Христа биограф, скептик и поэт,
Ты отрицал во истину науки, -
Твой старый том беру я снова в руки.
Читаю - и сомнений больше нет,
В безверии я вижу веры свет,
Былых молитв родятся в сердце звуки.

    Подобно многим равнодушным или просто неверующим, наш автор из "Жизни Иисуса", книги отрицания и неверия, вывел заключение обратное тому, к которому хочет привести Ренан, и вот, что мы читаем в следующем СХС-м сонете:

ЕВАНГЕЛИЕ

О, если есть святая красота,
Есть в мире правда, чуждая сомненья,
То где ж искать, как не в словах Христа
Нам истины живого откровенья?

Обманут ли столь чистые уста?
Как могут лгать татя уверенья? -
Завет любви, свидетельство с креста
И заповедь безмерного прощенья.

Кому же верить, если не Тому,
Кто подтвердил, ученье смертью крестной?
Свет отрицать? В нем видеть ложь и тьму?

Возможно ли наперекор уму,
Евангелье проверив мыслью честной,
Не видеть в нем правдивости небесной!

    Вера восторжествовала над безверием, и поэт дарить нас CXCVII-м, истинно прекрасным сонетом:

AVE, МАRIA!

Тебе, Мария, - песни и моленья,
Тебе восторг возвышенной мечты...
Я вновь увидел в грезах вдохновенья
Чистейший образ женской красоты.

Явилась Ты, как сходят сновиденья
Перед зарей с небесной высоты,
Когда близка минута пробужденья.
Не знаю я, не ведаю - кто Ты?

Святая ли Ты Дева Назарета,
Любовь ли та, что рай сулила мне,-
Но вся полна Ты радости и света.

Всходило солнце, и в его огне,
Как ризой дивной, облаком одета,
Сияла Ты в лазурной вышине.

    Хотелось бы закончить выписки последним сонетом (СC. Кипарисовая ветка), весьма удачным, но не представляющим собою торжественного аккорда, каким бы следовало заключить целый цикл стихотворений. Таким аккордом я считаю предпоследний CXCIX-й сонет и им завершу свое изложение:

ИОРДАН

Окончен путь. Скитаясь одиноко,
Искал любви, искал я веры там,
Где древний мир постигнут властью рока.
В Элладу шел я к мраморным богам...

Я был в краях пустынного Востока,
Где Будда спит, где молится Ислам,
И вновь пришел к библейским берегам,
На Иордан, в тень листьев у потока.

Я зачерпнул воды в палящий зной
И утолил души моей страданья.
Я Господа обрел среди блужданья.

Окончен путь - тяжелый путь земной.
Тревоге чувств, сомненьям отдал дань я...
Я верую, я вижу край иной.

    Если на поэтической ниве г. Шуфа встречаются плевелы, то в последней его книги их несомненно меньше, а все еще попадающиеся являют недостатки далеко не столь крупные, как в первых произведениях. Спелая пшеница заставляете забыть о плевелах. И у кого из писателей не найти теневых сторон. В наше же время, когда истинная поэзия большая редкость, нельзя не радоваться появлению хороших стихотворений, а такими следует назвать по крайней мере 50 сонетов книги "В край иной...".
    Если бы г. Шуф предстал перед нами с одними этими 50-ю сонетами, мы должны были бы признать в нем истинного поэта...

                К. Р.

                     Павловск, 29 декабря 1906.