|
Иван Зеленцов
Избранное
(часть 1)
COVID-2020
Нам осталось чуть-чуть этой странной весны,
где пугаются каждого чиха,
где мы видим, обнявшись, тревожные сны -
в них кончаются соль и гречиха.
Нас с тобою найдут, нам поставят COVID
по фейсбучной твоей аватарке -
ибо в смутное время народ башковит -
и навеки запрут в Коммунарке.
Будем жить мы отныне - такие дела -
за подкладкой у Бога зашиты
в этом доме чумном, где архангел крыла
прячет в белый костюм химзащиты.
Будем в масках ходить и смотреть из окон,
задыхаться в осаде у мая.
Что ж, мы маски привыкли носить испокон,
их почти никогда не снимая.
Глаз твоих океан - голубой-голубой,
в нем бы мог утонуть наутилус…
Я, признаюсь, действительно болен - тобой,
а любовь беспощадней, чем вирус.
От любви никого не спасет ИВЛ,
а ее недостаток - причина,
что весь мир - от Москвы до бразильских фавел -
болен тяжко и неизлечимо.
И когда нас отпустят во славу Его
в летний рай, полный лени и неги,
мы посмотрим вокруг, а вокруг - никого,
только половцы и печенеги.
2020
"Мельтешил халдей, лабух рвал струну..."
Мельтешил халдей, лабух рвал струну,
танцовщицы сбрасывали саронги.
За столом доедали мою страну.
Я, как все, по старинке стоял в сторонке.
Было принято в наших тартарарах
ждать, покуда начальник по сытой роже
жир размажет. И ведь не сказать, что страх
мной владел. Хоть и это, конечно, тоже.
Этот блядский пир, хруст железных жвал,
резкий лязг клыков, разрывавших глотки,
молча я терпел, потому что ждал,
что и мне под ноги швырнут оглодки.
И, конечно, вдоволь погрыз костей.
…Лабух пел шансон, извивались крали…
Это было ради моих детей,
у которых будущее украли.
2019
"Когда наши танки войдут в Нью-Йорк..."
Когда наши танки войдут в Нью-Йорк
во имя любви и добра,
и женщины нам, не пряча восторг,
скандировать будут: «Ура!»,
я, оберштурмфюрер диванных войск,
прошедший огонь и мрак,
невольной слезинки горячий воск
смахну и сожму кулак.
И встану, прекрасный, на Саут-Стрит
во весь свой огромный рост -
оттуда откроется дивный вид
на взорванный Бруклинский мост.
И стану в тот миг не воин, а скальд,
балладу спою я братве
о том, как траки ломают асфальт,
в Саранск превращая Бродвей.
О том, что не зря в крови и золе
мы шли, не считая могил,
что скоро настанут на всей Земле
Челябинск, Саранск и Тагил.
"Прощанье славянки" - веселый мотив -
поставлю себе на рингтон.
За нами Москва. Впереди Тель-Авив,
Лондон и Вашингтон.
Вершины духа
Лишь потому-то и живы мы, может статься,
в мире, где правят нажива, содом и рэп,
что нашу землю хранят три святейших старца,
наши архонты, защитники наших скреп.
Первый из них - ясноокий отец Мельдоний,
тайны постигший пространства и вещества.
Тот, кто однажды поел из его ладоней,
силу медведя получит и скорость льва.
Если предатель, укутавшись в плащ болоньий,
ночью к шпионам запрыгнет в броневичок,
мигом отыщет иуду отец Полоний
и образумит, он в этом не новичок.
Вражьи интриги становятся все плетёней
и у границ раздаётся вороний грай?
Из подземелья восстанет отец Плутоний,
и стометровый предьявит им пропуск в рай!
Но это вряд ли, конечно. Не ссы, братуха!
Тот, кто не понял, как водится, тот поймёт.
В небе лазоревом наши вершины духа
зрят супостаты, да только вот зуб неймёт.
Чайка
Из запотевшей рюмки испив слезу,
он оставляет челядь скучать внизу,
мол, подождите, вернусь через полчаса,
и улетает в вечерние небеса.
Он с абонентом не то, чтоб совсем вась-вась,
но для особых случаев есть спецсвязь.
Случай как раз настал. На горе Афон,
вынув из синих штанин золотой айфон,
он, покрестясь, монотонно бубнит в трубу:
"Господи, благодарю за свою судьбу!
Хлеба насущного полные закрома
не задарма мне достались, не задарма,
а за служение Родине и царю
верой и правдою, истинно говорю!», -
он, распаляясь, щебечет, как соловей, -
"Не за себя прошу я, за сыновей!
Да и о ком же просить мне еще, о ком?
Это же дети, кровиночки с молоком!
Если грешат - не заметь, отвернись, замри.
Дай им песок реки, дай им соль земли,
никель и медь, дай им нефть и газ,
Прямо сегодня, немедленно, сей же час,
ибо удача чревата и коротка
и, словно сука, срывается с поводка."
"И за Отчизну я буду еще просить"
- ухает он, будто сытая неясыть, -
«Скрепы ее крепки и цепки цапки.
Пусть на амбарах надежней висят замки.
Пусть закаляется в битвах мятежный дух!
Сдохнет один - бабы сделают новых двух.
Пусть по Европе проедет наш русский танк,
но обогнет Куршевель и швейцарский банк!
Пусть наш владыка живет лет еще так сто,
всем ведь известно, что если не он, то кто.
Ты меня слышишь, о, Боже? Ферштейн, угу?"
В трубке вздыхают: "Посмотрим, что я смогу".
И добавляют брезгливо: «Довольно, брысь."
Оземь ударившись, чайка взмывает ввысь,
С криком гортанным над бедной страной кружит,
Ищет, должно быть, что плохо внизу лежит.
В черных глазницах у чайки клубятся мглы,
а по бокам двухголовые мчат орлы.
2015
Чёрная река
Ты черная холодная река, которая течёт издалека, из детских грез, из щедрых тех краев, где синевой наполнен до краев небесный свод и опрокинут вниз, на рощи, где пылает барбарис, где розы и гардении в цвету так пахнут, что дышать невмоготу, змеится хмель и зреет алыча… О чепухе с кувшинками журча, с плотвой и щукой споря, кто быстрей, ты ожидала ласковых морей, но в край другой вбежала налегке, где у зимы в железном кулаке томится мир, и ночь длиннее дня. И здесь ты вся - обман и западня. Порогов бурных острые рога, коварный нрав, крутые берега, сухой камыш, одетый в ожеледь… Согреть тебя, согреть и пожалеть хотелось мне. Вот так я и погиб - когда влюбился в каждый твой изгиб, когда безумный, пьяный, сбитый влёт, я выходил гулять на тонкий лёд, и этот лед ломался и трещал, когда я, слышишь, все тебе прощал, когда в тебе тонул я и когда меня сжигала темная вода, когда сказал я, погружаясь в ил, "люблю тебя" и в легкие впустил. Не бойся, мне не больно. Я на дне, но я в тебе навек, а ты во мне. Твой путь так труден, долог и непрям. Беги скорей, беги к своим морям.
2018
Звёздные войны
Как скучно жить, мой юный падаван,
от жизни ничего не ожидая.
Давай с тобой заглянем под диван,
там где-то был мой старый меч джедая.
Бери, он твой. Под пиво и музло
план обустройства космоса составим.
Но только помни, что большое зло
не опрокинуть, самому не став им.
Добро, что прет комбайном по стерне,
не лучше зла и так же пахнет серой.
Не хочешь быть на темной стороне?
Скорей всего окажешься на серой.
Пойдем, покурим что ли… И накинь
пальто на плечи - во Вселенной ветер.
Я тоже был прекрасный Энакин,
но вейп купил. И ныне я - Дарт Вейпер.
Прокуренными легкими сипя,
на мир сквозь дыры черные взирая,
изгнанником я чувствую себя
из юности, как будто бы из рая.
И потому я сжег черновики -
стихи и песни, те, что не допеты.
Империи нужны штурмовики
и дроиды, а вовсе не поэты.
Врастает в кожу чёрная броня -
надежней нет от горестей охраны.
Так лучше, чем, судьбу свою браня,
выть на луну, зализывая раны.
Мне нравится презрение читать
в твоих глазах, дурак, щенок, невежда.
Пока ты не разучишься мечтать,
У мира есть еще одна надежда.
Тебе пора. Ночных светил парад
закончился. Заря заголосила.
Уже не помню я, в чем сила, брат,
но пусть с тобой всегда пребудет сила.
"На полустанке "21-й век"..."
На полустанке "21-й век"
от поезда отставший человек
с тоской глядит на пластик и неон.
В глазах темно от роскоши и фальши.
Такое чувство, будто он - не он,
что смысла нет, похоже, ехать дальше,
в тот дивный мир, где армия машин
спасет его от смерти и морщин.
К чертям прогресс! Он хочет восвоясь,
назад, туда, куда не возит убер,
где нет вайфая, где не ловит связь,
не познан мир, и Бог еще не умер.
История, уж если без затей,
сплошной сюжет про брошенных детей.
Они, устав от игр своих и драк,
порою отправляются на поиск
отца. Но видят только боль и мрак,
куда б ни ехал их нескорый поезд.
Усталость, одиночество, испуг -
про это в целом твиттер и фейсбук.
Нельзя поверить в то, что Бога нет.
Когда разбит, растерян, загнан в угол,
кто защитит, кто даст на все ответ,
кто путь укажет? Яндекс или гугл?
И человек, из фляги триста грамм
во внутренний запостив инстаграмм,
cтоит, надежды преисполнен весь,
и в небо смотрит, словно попрошайка.
Он ждет - уж если не благую весть,
тогда хотя бы что-то вроде лайка.
А лайка нет. И все ему не так.
В кармане бомба тикает - тик-так.
Опять один в толпе, один из нас,
готов платить безумием и кровью
и занимает очередь у касс,
чтобы купить билет в средневековье.
2017
Куусинена, 6
Есть у земли и неба синего,
собой укрывшего Москву,
кирпичный дом на КуусИнена.
Я в нем с рождения живу,
в восьмиэтажке, в красной сталинке,
вокруг которой, утаён
от шума, вечно дремлет старенький,
все тайны знающий район.
Есть три окна, что в память намертво,
вросли, не выдернуть уже,
под вязью белого орнамента.
горят на пятом этаже,
в вечерний зной полураспахнуты.
И надо шаг ускорить, ведь
в гостиной дед расставил шахматы…
…Зевну коня - и ну реветь!
Утрусь, и выдам эндшпиль старому!
Из стали я, не из стекла!
Тем паче юному каспарову
бабуля плюшек испекла.
Они вкусны, но слаще сладкого,
когда придет с работы мать,
постель поправит и под складками
отыщет, чтоб поцеловать.
И ноги прибавляют хода, но
чужой теперь в тех окнах свет
Мать умерла. Квартира продана.
И бабки нет, и деда нет.
Ох, сколько там, на дне подвальчика,
воспоминаний. Боже мой,
я думал, нет давно и мальчика
во тьме спешащего домой.
Он столько раз погибнуть мог, но не
погиб. И вновь в моей душе
тот самый свет горит за окнами,
горит, не выключить уже.
Горит за тюлевыми шторами,
чтоб страшно не было в пути
ни мне, ни мальчику, которому
никак до дома не дойти.
2017
Фотоальбомы
Когда в кругу отчаянных дурил,
где даже дьявол не считался братом,
я торопливо юность докурил,
швырнув в окно, черневшее квадратом
Малевича, в постылый белый свет,
в котором я не мог увидеть света,
когда ее трассирующий след,
надрезав тьму, потух на дне кювета,
я верил, что ярчайшая звезда
когда-нибудь еще взойдет во имя
моих побед. И в то, что поезда,
куда не сел я, не были моими.
Но ночь густа, и небосвод свинцов.
И больно ранит каждый прошлый промах.
И, Боже мой, как много мертвецов
теперь живет в моих фотоальбомах!
Которым я так много не сказал
и для которых сделал я так мало,
чьи поезда покинули вокзал,
пока во мгле душа моя дремала.
И вот теперь слетают злость и спесь,
с меня, подобно переспелым сливам,
и знаю я: под солнцем счастье есть -
когда кого-то делаешь счастливым,
как будто свет незримая рука,
включает, с миром заново знакомя.
И кто-то шепчет: "Поспеши, пока
не стал ты просто карточкой в альбоме."
2016
Элегия
...И вновь в осенней маешься тоске,
и мертвый лист летит, сорвавшись, мимо
напомнить - все висит на волоске,
все, что тобой так искренне любимо.
Тебе, тебе который мог посметь
счастливым быть, о прошлом не жалея,
в конверте желтом шлет открытку смерть.
Октябрь, куда ведут твои аллеи?
Покуда ветры набирают прыть,
трепещешь, словно тонкая осина.
Как в чистом поле ветками укрыть
свой хрупкий космос - женщину и сына?
Таким нездешним холодом сквозит
так горек запах сырости и тленья,
что ныне вся душа твоя - транзит
от Бога до стихотворенья.
2016
Белые люди
Идешь такой, завинченный хитро,
как Путин В., с "Парламентом" в кармане,
вдыхаешь дым. Тут негр у метро
сует листовку - "Семки бабы Мани".
Да, семки, бабы, мани - просто класс!
Мы все тут очень любим это дело.
Скажи-ка лучше: как тебе у нас?
Небось замерз без варежек, Мандела?
Что кинул ты в краю родных папай?
Что ищешь ты в России неподмытой?
Здесь даже в мае, брат, не месяц май.
Здесь русский дух с бейсбольной бродит битой.
И рабство здесь влачится по браздам,
здесь даже главный служит на галерах.
Закон у нас дыряв, как сыр Масдам,
но нет нехватки в милиционерах.
Прости мой черный юмор, старина.
Суровый север, варварские шутки.
Да что лукавить - дикая страна!
Но крут балет и танки наши жутки.
Давай, бывай. Пусть будет долгий век
тебе под небом северным отмерен!
Ты заживешь как белый человек.
Я заживу как белый человек.
Нам всем удастся это, я уверен.
Депрессия
Устав по кругу обходить цифирь,
стояла стрелка на отметке "десять".
Крепчала тьма - заваренный чифирь.
Я поднимался окна занавесить,
как зеркала в преддверьи похорон.
Осенний ветер выл по водостокам.
Луна над парком, словно Саурон,
в меня смотрела красным злобным оком -
и освещала царство Казад-дум:
умерших близких и ушедших женщин.
Лежал пластом я, полн великих дум,
учил систему потолочных трещин,
ни бодрствовать не в силах, ни уснуть.
И в этой меланхолии диванной
я думал вены бритвой полоснуть,
но было просто лень идти до ванной.
Я ничего на свете не хотел,
но и в кромешной тьме не видел прока,
а, может, слаб я был и мягкотел,
чтоб свет гасить, не дожидаясь срока.
Хрипел приемник на пустой волне
(мне белый шум был как-то фиолетов),
и кошка резво прыгала по мне,
не отличая от других предметов.
2014
Девятый вал
В каждой картине, которую рисовал
истинный гений, есть буря и глубина,
и накрывает, как будто девятый вал,
то, что осталось за рамками полотна.
Люди, как стружка железная на магнит,
липнут на мачту погибшего корабля.
Что же вы бьетесь? Неужто вас не манит
темное царство подводного короля?
Где барракуды вплывают в пробитый бок,
где всем плевать, что над миром грохочет шторм...
...Свет из-за туч так слепит, словно прячет Бог
лик лучезарный за складками тонких штор.
Перед волной, заслоняющей небосклон,
так бесполезно барахтаться и грести!
Лучше молиться, поскольку один лишь Он
может спасти, отвести, пронести в горсти.
"Что же Ты медлишь? Яви же им голливуд,
не различая святого и подлеца.
Что Тебе стоит? Пускай они доплывут!" -
Хочется крикнуть. И брызги смахнуть с лица.
2013
"Через спальный район Вавилона..."
Через спальный район Вавилона, как всегда, в семь часов аккурат
поднимается вверх по уклону, свой кирпич заложив в зиккурат
и привычно смешавшись с другими, серый призрак в потертом пальто,
тень, в толпе потерявшая имя, привидение, мистер никто.
О, быватель в казённых прихожих, обиватель потертых дверей!
Обыватель, один из прохожих, из усталых вечерних зверей.
Нет, его не опишешь, не выйдет. Так, на всех остальных походя,
он безлик, что проходят навылет сквозь него злые стрелы дождя.
Жизнь не мед в человеческих сотах с их пустым насекомым трудом,
Но, во-первых, и в-пятых, и в-сотых, где-то здесь, на окраине, дом
прячет спальный район Вавилона, и для тени тот дом на холме
как магнит, будто око циклона, словно факел в египетской тьме.
...Сквозь район, приходящий в упадок, где никто никому не знаком,
вдоль заборов и детских площадок, до прихожей, где щелкнув замком,
ты обнимешь меня, золотая. И во сне улыбнется Господь,
видя, как я опять обретаю имя, разум, и душу, и плоть.
Прощальный стишок Цурэна
"Цурэн Правдивый, изобличённый в преступной двусмысленности и потакании вкусам низших сословий, был лишён чести и имущества, пытался спорить, читал в кабаках теперь уже откровенно разрушительные баллады, дважды был смертельно избит патриотическими личностями и только тогда поддался уговорам своего большого друга и ценителя дона Руматы и уехал в метрополию. Румата навсегда запомнил его, иссиня-бледного от пьянства, как он стоит, вцепившись тонкими руками в ванты, на палубе уходящего корабля и звонким, молодым голосом выкрикивает свой прощальный сонет "Как лист увядший падает на душу". Стругацкие. Трудно быть богом.
Как лист увядший падает на душу
всей пятерней! От боли одурев,
душа рванет и выпрыгнет наружу.
Как тяжелы листы с твоих дерев,
Отчизна, как воняют гнилью рясы
твоих попов. Как блещут медью лбы
твоих вельмож. Ты любишь наше мясо
и нашу кровь. В пустых глазах толпы -
грядущего пожарища сполохи.
И, глядя в нас, дрожит от страха тьма.
Куда деваться, если у эпохи
ни совести, ни чести, ни ума?
И я уйду. Не потому, что трушу,
а потому, что воздух твой нечист...
...Как лист увядший падает на душу,
душа, сорвавшись, падает на лист.
Angry Birds
Вот зеленый с похмелья и злой поросенок Нах-Нах.
Он три года лежал на диване в спортивных штанах.
Было рыльце в пушку, но держал он его кирпичом,
дескать, все нипочем, дескать, я никогда ни при чем.
Не пугали его небеса ледяной глубиной.
В хате с краю, у печки, в избушке своей лубяной,
он хотел зимовать, и казалась надежной изба.
...Но рогатку за лесом уже натянула судьба.
Вспышкой взрезала тьму бронебойная птица-любовь.
Прямо в сердце попала, шальная, не в глаз и не в бровь.
Трепетала в груди и багровым цветком расцвела.
Вместо перьев - ножи, вместо клюва - электропила.
Завертелись колеса, затем завизжали зубцы...
...Эти раны срастаются, но... Как же ноют рубцы!
Птица-смерть пронеслась, на полмира раскинув крыла,
и опять, и опять - и любимых, и близких крала.
А птенцы ее - сны – беспощадней меча палача.
В них все живы и счастливы. Значит, когда по ночам
в опустевшую жизнь возвращаешься в липком поту,
надо снова смириться, еще раз задвинуть плиту.
На прокуренной кухне, стеклянные песни звеня,
птица-водка бесилась под занавес хмурого дня.
Обжигала огнем, ослепляла, срывала с петель,
напускала туман и красавиц швыряла в постель…
Он привык просыпаться, сжимая в объятьях не ту.
Все, что было - развалины. Пепел в обугленном рту.
Он стоит на руинах, сменяя мольбою мольбу:
«Слышишь, кто бы ты ни был, заканчивай эту пальбу!
Ты, который играет в меня и других дурачков,
ты поставил рекорд, ты набрал триста тысяч очков!»
А за лесом в ответ заряжают пернатый снаряд.
Снова птицы летят. Снова избы горят и горят.
Птицы подлость и зависть, облезлая птица-нужда…
Где-то там, высоко, как всегда, непонятно, куда
птица-тройка летит. Этой птице на всех наплевать –
скольких отпрысков бросила в гнездах чужих куковать.
Снова птицы летят, и от этих небесных щедрот
превращаются свиньи в людей.
А бывает, и наоборот.
Бездна
Если долго всматриваться в бездну —
бездна начнет всматриваться в тебя.
Ф.Ницше
Ну, где взяла ты бесстыжие эти зенки?
Если бы мог наглядеться, наверно, бы убежал.
Смотришь - и сразу приходят на ум туземки.
Те, что целуют, держа за спиной кинжал.
Смотришь - и сразу влезают на борт сирены,
Манят в пучину, на кладбище бригантин.
Кружится все, будто крепко вдохнул сирени,
будто на узенький выехал серпантин.
Чудится холод снегов в синеве небесной,
непокоренных морей бесконечная бирюза.
Кажется, будто играешь в гляделки с бездной...
...И бездна отводит глаза.
Яблоки
отцу
Словно белые-белые ялики,
в синем-синем плывут облака.
С яблонь падают красные яблоки,
переламывая бока.
Окрыленное птичьим окриком,
легкой музыкой из окон,
хочет яблоко белым облаком
стать, ньютонов поправ закон.
Хочет пасть, будто в пасть Везувия,
в пропасть синюю поутру.
Ну, а яблоня, как безумная,
машет ветками на ветру.
Только разве укроешь листьями
это яблоко от дождя?
Правит осень, шажками лисьими
в облетающий сад войдя,
в каждой черточке мира явлена,
льет туманы, как молоко.
Пало яблоко, но от яблони
не укатится далеко.
Звезды осенью обесточены.
Так темно, словно смерть близка.
...То ли в яблоке червоточина,
то ли просто тоска, тоска,
то ли просто душа разграблена,
иней выступил на жнивье.
Не печалься об этом, яблоня.
Скучно яблоку гнить в траве.
Сдюжит, вытерпит злое времечко,
продувной и промозглый век.
Прорастет золотая семечка,
новой яблоней дернет вверх,
чтобы к белым своим корабликам
ближе стать хоть на полвершка...
...И с нее будут падать яблоки,
переламывая бока.
Поэтомания
Саше Габриэлю
и Рахману Кусимову, with love
Вот, наверно, и всё. Новостей, как всегда, никаких.
Извини за нытьё, за мотивчик больной и сиротский,
за неясность речей и за то, что выглядывал Бродский
из размера и формы моей стихотворной строки.
Александр Габриэль. «Ненаписанное письмо».
Что с того, что в моих стихотворных набросках,
и касается это падений и пиков,
раньше всем почему-то мерещился Бродский,
а теперь почему-то мерещится Быков.
Рахман Кусимов (Кукурме). «Вариации на октябрьские темы».
Какой-то день сегодня идиотский. И даже водка мне не помогла. Все кажется: поэт Иосиф Бродский за мной тайком следит из-за угла. И так уже семнадцатые сутки. Везде меня преследует, нахал. Ну, вот, опять, глядите, из маршрутки он томом Джонна Донна помахал. Он доведет меня до неотложки! Несу по жизни этот тяжкий гнет. То Бальмонт скорчит рожицу с обложки, то Пастернак с портрета подмигнет. В метро, в толпе, среди враждебных ликов, ору, как будто рухнул со стропил. Черт, как же больно! Видно, Дима Быков на ногу мне случайно наступил. Я видел сам (не вру, я не таковский, я не приемлю сплетню и скандал), как Маяковский шел по «Маяковской», я Пушкина на «Пушкинской» видал! В чем я виновен? Я простой мирянин, и я напряги не люблю вообще. Зачем мне снится Игорь Северянин в одном лишь фиолетовом плаще? Нет у меня в шампанском ананасов, я не едал их на своем веку! Зачем в моих кошмарных снах Некрасов коня перегоняет на скаку? Кругом поэтов – полное лукошко. От них нигде не скроешься теперь. Один уже, кряхтя, залез в окошко, пока другого гонишь через дверь. Вот и сейчас… Cижу за пинтой эля, мерещится в кабацкой кутерьме не то семитский профиль Габриэля, не то татарский профиль Кукурме…
Юному поэту
Попутного ветра и скатерть-дорога! Погнали! Банзай! Нехоженой рифмы искатель, безумствуй, витийствуй, вонзай в листок металлический стержень, как штык в селезенку врага! Пускай выплывают на стрежень челны и сверкают рога на касках у легионеров. В атаку! Прорвемся! За мной! Побольше тревоги и нервов, разлук и любви неземной. Давай, расковыривай ранку, отравленным прошлым дыши и рви, не забыв наизнанку напялить, тельняшку души. По скользкому прыгай карнизу, в небесную кнокая дверь. Как прах - океанскому бризу, грядущее строчкам доверь. Не бойся, срывай поскорее молчанья тугую печать. Здесь главное ямб от хорея немного уметь отличать. А будешь умен и нахрапист, получишь (о, боги мои!) в награду трехстопный анапест и мудрыя жало змеи, научишься множеству гитик, Ньютона докажешь бином...
...Но тут появляется критик и бодро мешает с говном. С испугу башкой непокорной возносишься выше столпа, но кроме бухла и попкорна ни зги не желает толпа (и кроме, естественно, мяса, билана, футбола, бабла), не хочет инертная масса. Такой она вечно была. К тому ж у подножья Парнаса поэтов такая шобла - то двинут рифмовником в ухо, то лирой дадут по хребту. Мол, чо накалякал, братуха? Ату его, парни, ату...
...Бригада мыслишек тревожных копает морщину на лбу. Вконец расшатался треножник. Ты все это видел в гробу. Сидишь, ядовит, как тарантул, на складе разбитых корыт. И если и был здесь талант, то, похоже, глубоко зарыт. И как тут не впасть в отрицанье - не так ты со школьной скамьи себя представлял под тридцатник. Ни денег, ни дел, ни семьи... Немного сомнительной славы - да только вот слава на кой? Нужнее мерцающий слабо очаг и душевный покой... Лет десять тому как не ты ли, под лампой тетрадь теребя, хотел, чтоб тебя полюбили? Но любят стихи. Не тебя. Актерствовать в этом спектакле час от часу все тяжелей...
...Любимого жалко, не так ли, себя? Пожалей, пожалей. Но только не слишком. Пророчить и плакаться, делать стишки, полегче, дружок, чем ворочать на овощебазе мешки. И чем подставляться под пули. И чем опускаться в забой. Поэтому лучше, лапуля, ты мне этих песен не пой. Гляди, переулок кромешен, но свет зажигают в домах, и месяц над крышей подвешен, как будто господень гамак. Беснуется ветер, лютуя, осеннюю смуту творя, но звезды на небе - любую бери и считай, что твоя. Ни звезд, возражаешь, ни ветра, ни Бога, ни месяца нет? Не верю. Ты шутишь, наверно. Придумай. Ведь ты же поэт.
Давай, расковыривай ранку, обламывай карандаши, терзай до рассвета тальянку своей воспаленной души. Все высказать надо как будто, что раньше сказать не успел, как будто ты сдохнешь наутро, как будто наутро расстрел. Пусть острая свистнет строка и того, в ком надежда уснет, огнем невозможным сверкая, по сердцу, как нож, полоснет. И если он в шаге от ада проснется, то знай, дорогой, что это и будет награда твоя. И не надо другой...
...От точки зажжешь сигарету, и глядя, как всходит заря, лицо подставляя рассвету, поверишь, что это не зря, что стоило это, похоже, бессониц и порванных жил. И тут же всей кожей, до дрожи, почувствуешь снова, что жив.
"То ли ветер гудит, то ли воют волки..."
Скажи, душа, как выглядела жизнь,
как выглядела с птичьего полета?
И.Бродский
То ли ветер гудит, то ли воют волки.
Полон скрипов и шорохов старый дом.
Тикают ходики. Шелестит на полке
Стивена Кинга полураскрытый том.
Поздняя осень. Стегают окно деревья.
Прячась под кронами кленов и тополей,
жмутся друг к другу дома на краю деревни,
словно продрогли, и так им чуть-чуть теплей.
А над деревней на сизых дымах коптится
низкое небо. И стоит уснуть тебе,
стоит уснуть, и душа упорхнет, как птица
Черная птица рванет по печной трубе
и полетит над великой святой равниной,
чтобы увидеть, в ночных небесах паря,
всю ее грязь, нищету, голытьбу с рваниной,
избы кривые, непаханые поля.
Вот она, вот - всем ветрам и врагам на милость...
...Будто в пазах мирозданья рассохся клей,
Будто местами материя прохудилась,
и выползает, клубясь, изо всех щелей,
щерится скользкий, голодный, предвечный хаос -
тысячеглаз, стоголов, саблезуб, сторук.
Боже, да здесь даже крестятся, чертыхаясь,
в этом краю самородков, больных старух,
жуликов, пьяниц, фанатиков, где назавтра
выстроят рай, но всегда настает вчера.
Где, как скелеты исчезнувших динозавров
в землю уходят разбитые трактора.
Где человек - пылинка, где легче спиться,
чем оставаться, не ссучившись, на плаву…
…Боже, душа моя, это мне только снится,
или взаправду, всамделишно, наяву?
…Встанешь с утра, наберешь полпакета яблок,
чаю заваришь , погреешь себе еду
и, ковыряя вилкой, глядишь, как зяблик
с ветки на ветку сигает в чужом саду.
Солнечный день. Будто не было и в помине
ночи отчаянья, страха, бессилья, зла…
…Только пусто внутри, только черная тень в камине –
то ли птичье перо, то ли просто зола. Зола.
Небо на двоих
заноза в сердце, под покровом тьмы,
при свете дня так много раз по кругу
прошли часы с тех самых пор, как мы
с тобой чужими сделались друг другу -
мне кажется, что утекли века,
что люди сотни войн перетерпели,
и где-нибудь смогли наверняка
взлететь на воздух несколько империй,
и порасти развалины плющом.
я даже перестал с твоим плащом
плащи случайных путать незнакомок.
душа темна, как лестничный пролет,
но где-то в глубине болит обломок
любви и светит вечность напролет...
...одна-другая вечность - и пройдет.
не умер я и не сошел с ума,
тюрьма меня минула и сума,
плыву по миру, словно легкий глайдер.
покуда кверху задрана башка,
я веселей китайского божка.
люблю гулять один, на небо глядя.
там кто-то вяжет белые банты,
там синева густа и ядовита,
и знаю я - под тем же небом ты
остришь и врешь, смеешься, пьешь мохито,
закинув ногу на ногу, сидишь,
пускаешь дым в уютный сумрак бара,
и юному вздыхателю твердишь,
что ты ему, а он тебе - не пара.
начав вести обратный счет по дням,
клянешь судьбу. готовишь ужин мужу.
брезгливо юбку длинную подняв,
спешишь в метро, перебегая лужу...
ты смотришь вниз, но, в сущности, легка
вся жизнь твоя. и я с тоски не вою.
...но в этой луже те же облака,
что над моей летают головою.
и росчерки одних и тех же крыл
их поутру окрашивают алым.
знать, кто-то добрый нас с тобой укрыл
московским небом, словно одеялом,
и мы проснемся где-нибудь не здесь,
коль вообще такое место есть...
а нет - прощай. прости, все это не о
моих мечтах и горестях твоих.
у нас с тобой одно лишь только небо,
одно лишь только небо на двоих.
лишь не и бо, лишь только бо и не.
взгляни в него.
и вспомни обо мне.
2010
"Утро тянется, полное лености..."
Утро тянется, полное лености,
И, рассвет с поводка отпустив,
на зеленой гармошке троллейбуса
невеселый играет мотив.
Это юность моя в нем проехала.
Дни и ночи меняет окно,
словно кто-то на старом проекторе
черно-белое крутит кино.
Вспоминаю, когда запаршивеет,
как ночными огнями маня,
по кривым переулкам за шиворот
злая юность таскала меня.
Что ни рюмка была, то амброзия,
что ни девка - то рай неземной...
Что ж ты, юность, меня поматросила
и отхлынула мутной волной?
Память - это как брызги в кильватере.
Время вертит свое колесо.
Все трудней даже умершей матери
с каждым годом представить лицо.
Жизнь грохочет со скоростью скорого,
в забытье навсегда унося
то, что было любимо и дорого,
и недолга, как водится, вся.
Словно миг между вдохом и выдохом.
Зазевался - и черт уволок.
Потянулись кумиры на выход и
что ни день в новостях некролог.
Сединой, животами, и женами,
и детьми обрастают друзья...
...Вылетает из горла прожженного,
то, о чем и подумать нельзя.
Я пою эти песни отпетые,
словно шлю за бессмертьем послов.
Нет покоя тому, кто отведает
бормотуху рифмованных слов.
Ни любви мне не надо, ни жалости.
Догорает огарок в груди.
Я не буду задергивать жалюзи -
Ты крути эту ленту, крути.
Может быть, в душном городе каменном
средь любовей, предательств и ссор
я всего лишь дрожащая камера
на плече на твоем, режиссер?
И сюжет ни додумать, ни выправить,
и развязка не так далека,
где над крышами долгими титрами
без меня поплывут облака.
В этом доме и в мире, где близкая
ловит каждого смерть на живца,
словно пес, будет солнце облизывать
утром щеки другого жильца.
2009
"Мы с тобой лежим на пляже..."
Мы с тобой лежим на пляже. Пляж - огромная кровать. Нам плевать на все и даже друг на друга наплевать. Мы с тобою злые дети злой эпохи. Нам с тобой похер все и то, что похер, тоже похер... А прибой пережевывает гравий. Солнце жжет. Жужжит оса. В черном радио играет черноморская попса. В черном радио сказали: там - война, и тут - война. А у нас - морские дали, хлеб, инжир, пакет вина...
...Сколько б-гу ни молиться, не умаслить небеса. Жизнь - румяная девица и длинна ее коса. Рубит, стерва, без заминки, рубит там, где ткань тонка. Рубит, будто мы травинки и цветочки для венка. Рукавом взмахнет - и станет очень больно, брызнет сок... Оттого ль мы так врастаем в желтый ласковый песок, что, возможно, прямо завтра срежет нас под корешок?..
Ветер. Волны. Поздний завтрак... А давай на посошок выпьем что ли с горя, бэйби, если пить тебе не влом. Чтой-то там в лазурном небе чертит линию крылом? То ли это птица-тройка, ламца-дрица-гоп-цаца, то ли чайка, то ли сойка, то ли призрак пиздеца...
2009
| |
Зеленцов. Избранное часть 1
